Биография Произведения Интервью и статьи Фотографии E-mail
     
 

НАЛИЧНИКИ

(Повесть)

И вот Гилемхан поднялся на вершину последнего холма. Остановился, перевел дух. Внизу, прилепившись к подножию холма, лежит деревня. Тот самый уголок родной земли, который столько лет тянул к себе, звал, манил – воспоминаниями детства, отрочества, юности... Они врезались в сердце, как врезается в луга хоженая тропинка. Лучистая Поляна. Родная деревня.
Гилемхан аккуратно поставил на нежную весеннюю травку свой видавший виды чемодан, обошел можжевеловые кусты, приблизился к холму. Лучистая Поляна отсюда была видна как на ладони. И все так же, как и в годы далекой молодости, у подножия холма струился ручей. В тех местах, где были родники, русло ручья больше напоминало маленькие озерца. Улочки и переулочки изрезавшие деревню вдоль и поперек, площадки перед магазином и сельсоветом – все было на прежних, привычных местах. Но кое-где взгляд натыкался на незнакомые проплешины: когда-то здесь стояли дома, а теперь от них остались лишь очертании фундаментов, поросшие бурьяном. Гилемхану пришло на ум, что это чем-то похоже на челюсть с выпавшими зубами...
Да, видать, не он один когда-то порвал все нити, связывавшие с родной деревней... Гилемхана словно обдало жарким полуденным ветром, противоречивые чувства разбередили душу.
Попытка успокоить себя мыслью о том, что в своем давнем бегстве из родных мест он не одинок, не успокоила, а еще больше растревожила давние душевные раны.
Беззубые, уродливые десны. Зубы-то можно вставить. Золотые, металлические. Можно, говорят, сделать фарфоровые – такие, что не отличишь от настоящих. А вот пустыри на месте домов не залечишь. Это не просто земельные участки, поросшие крапивой, лебедой, репейником. Каждый клин такой земли – это зеркало чьей-то судьбы. Это раны, появившиеся от тоски по родным местам у тех, кто оторвался когда-то от отчей земли...
Гилемхан взял себя в руки и еще раз, но уже внимательно оглядел деревню. Кто же уехал? И кто остался?
На улице Верхней он не нашел дома Карама. Конюх Карам был прямо-таки помешан на лошадях, на его подворье всегда топталась парочка гнедых или мохортых лошадок. Нда, опустело гнездо семьи Карама. Значит, и Минзифа апа, и Марьям апа, потерявшие на войне мужей и обреченные на вечное одиночество, либо тихо угасли, либо навсегда оторвались от родных мест.
Гилемхан почувствовал сильный укус в ногу – наверное, рыжий лесной муравей рассердился на его появление у муравейника, – но не обратил на боль ни малейшего внимания. Разве это боль по сравнению с тем, что он увидел: заброшен и дом Магтасим абыя! Магтасим абый с женой растили семерых дочерей. Старшая дочь, красавица Ильсияр, была ровесницей Гилемхана. Значит, и Ильсияр тоже уехала. А он столько лет мечтал увидеть ее... Хотя бы просто пройти мимо ее дома, полюбоваться на резные наличники окон, за которыми, возможно, мелькнет ее густая черная коса...
Гилемхан шарил взглядом по окраинам деревни, не решаясь вглядеться в ее сердцевину, где стоял его родной дом. Но дольше оттягивать печальное мгновение не было сил. Гилемхан перевел взгляд туда, где дома теснились наиболее кучно, вытащил из кармана очки. Сейчас, вот сейчас он увидит свой старенький домишко, окна которого он забил досками крест-накрест сорок лет тому назад и который проводил его, немного осев, словно птица с обвисшими крыльями.
Но Гилемхан не увидел дома. Он не хотел верить глазам и словно остолбенел на какое-то время, не обращая внимания на окончательно взбесившихся рыжих муравьев, которые атаковали его уже целыми отрядами. Гилемхан сделал шаг назад, укололся о куст можжевельника.
Увиденное ошеломило его.
На месте старенького дома, где родился и вырос он, Гилемхан, стоял новый. Крепкий пятистенный дом, крытый железом...
Готовясь к встрече с родным гнездом, Гилемхан страшился увидеть запустение и тлен, но ему и в голову не приходило, что вместо отчего дома он увидит чужой. Да такой, что глаз не отведешь: крепкий, богатый, новый...
Гилемхан, даже не решив, к кому зайдет, где остановится на постой, принялся спускаться с холма к деревне. Пойти, что ли, к сельсовету? Но прямо с околицы Гилемхан повернул к своей улице. Ноги сами несли его туда, куда много лет звала душа. Он шагал посередине переулка, круто уходившего от ручья к центру Лучистой Поляны, шагал, не обращая внимания на то, что от быстрой ходьбы по ногам колотит большой черный чемодан, а сброшенный на левую руку пиджак рукавами волочится по пыли.
Гилемхан шел, не обращая внимания на любопытные глаза, следящие за ним из окон, не оборачиваясь на восклицания мальчишек, увязавшихся следом. Еще немного, еще два-три дома, и он окажется у родной калитки, у родимого гнезда, которое так часто и так изумительно ясно снилось ему по ночам.

– ...Эй, тебе чего надо? – резкий окрик заставил Гилемхана вздрогнуть.
Гилемхан стоял, прислонившись к стволу старой березы. Это была одна из трех берез, которые принес и посадил у забора его отец, еще совсем молодой мужчина. Гилемхан помнил, как безутешно рыдал он, обнимая ствол набирающего силу деревца, в тот вечер, когда почтальон принес в их дом похоронку на отца. Помнил, как дрался до крови из носу, до выбитого зуба с мальчишкой по имени Расих, который сломал ветку с березы, чтобы отстегать свою ледащую коровенку. Помнил слова матери: «Эти березы хранят тепло рук твоего отца, сынок...»
– Эй, ты что, не слышишь? Глухой, что ли? – снова послышался все тот же резкий, едкий голос.
Гилемхан повернулся на крик.
Этого мужчину, который стоял в воротах и ковырял в зубах обломком спички, он не знал. Поэтому растерялся, не находя слов для ответа на грубоватое обращение, и переминался с ноги на ногу, глядя то на черно-белые изломы березовой коры, то на спрашивающего.
– Так, ясно. Не только глухой, но и немой, – сделал вывод незнакомец. Он шагнул из ворот, с любопытством и бесцеремонностью разглядывая Гилемхана. Сунув спичку в широкую щель между зубами, коренастый крепыш сложил руки на груди, выставил вперед правую ногу и снова, теперь уже по-русски, задал все тот ж вопрос:
– Чего тебе, говорю, надо? А? Ты глухонемой? – Его русский оставлял желать много лучшего, и, наверное, поэтому вопрос показался еще более грубым и бестактным.
– Здесь раньше три березы росли, ты куда две девал? – вопросом на вопрос ответил Гилемхан.
Собеседник немного смутился, даже выплюнул свою зубочистку. Видно, вся эта ситуация показалась ему достаточно странной. Действительно, пришел какой-то старик, встал у его дома, на вопросы не отвечал, молчал-молчал, а теперь вдруг требует ответить, где две березы. А Гилемхан, пользуясь замешательством незнакомца, задал тому его же вопрос:
– Эй, ты глухой, что ли? А?
Оба невольно усмехнулись. Эта неожиданная шутка, видимо,
понравилась хозяину дома, и он тут же, протянув руку, пошел к Гилемхану.
– Здравствуй. Меня зовут Наджип. Я – бригадир.
– Гилемхан, – ответил на рукопожатие Гилемхан. – Пенсионер.
– А-а, – то ли зевнул, то ли выразил свое отношение к «должности» Гилемхана Наджип. – Стало быть, на заслуженном отдыхе? Плюем в потолок, переливаем из пустого в порожнее? Пен-сионерствуем, в общем? Так-так-так...
Не ожидая ответа на свой полувопрос-полуутверждение, Наджип снова спросил:
– Откуда ветер принес, дядюшка пенсионщик? Много ли наработали, сколько заработали?
Эта развязная, шутовская манера держаться покоробила Гилемхана, да и вопросы задели за живое. Ответные едкие слова уже готовы были сорваться с языка, но Гилемхан сдержал порыв. Ведь нельзя же, в самом деле, вернувшись в родную деревню после стольких лет разлуки, взять и поссориться с первым же человеком, которого встретил и с которым заговорил. И даже не просто с первым встречным, а с тем, кто свил свое гнездо на месте его, Гилемхана, семейного гнезда. Поэтому он, не меняясь в лице, ответил на ехидные вопросы Наджипа вежливо и спокойно.
– О таком городе – Кемерово – слышать приходилось? Там я жил, там и работал – на шахте. Много лет в штреки спускался, потом, когда уже здоровье не то стало – плотничал.
– А, шахтер, – оживился Наджип, – да еще и плотник. Так бы сразу и говорил. Мол, топор-пила, рубанок-струганок, а то – пенсионер. В деревне пенсионеров нет. Все на работе. Никто не сидит сложа руки, даже если получает пенсию. Шахтер и плотник – это другое дело.
– В общем, оно, конечно, так, – смущенно пробормотал Гилемхан, прослушав тираду о почетном звании шахтера и плотника.
А Наджип тем временем обошел и Гилемхана, и березу, к которой тот прислонился.
– Слушай, – сказал Наджип, – какой у тебя большой чемодан. – Он даже легонько толкнул чемодан носком сапога. – Полный денег, а?
Гилемхан усмехнулся.
– И деньги тоже там есть, но не весь же чемодан ими забит.
– А все говорят, что шахтеры гребут деньгу...
Гилемхан хотел было отмолчаться, но, увидев в глазах собеседника такое жгучее и искреннее любопытство, коротко бросил:
– Не деньги шахтер гребет, а уголь да руду...
– Ладно-ладно, – не отставал Наджип, – все-таки и деньги какие-то шахтер имеет за свою работу. Сколько в месяц? Ну хоть примерно?
Гилемхан подумал, что, если не ответить, настырный Наджип ни за что не отвяжется, и сказал:
– Смотря как работаешь. Если хорошо – четыре-пять сотен в месяц выходит.
Бригадир Наджип явно ожидал большего и теперь был разочарован. Он пренебрежительно махнул рукой.
– Стоит из-за таких заработков уезжать аллах его знает куда. Вон мой старший сын на автозаводе, неподалеку отсюда работает, а младший так и вовсе здесь, в деревне, комбайнер. Так оба не меньше твоего заколачивают. Даже жена-доярка тебе в заработке не уступит. Не говоря уж про меня, бригадира. – Наджипу явно льстила его должность, о которой он говорил гордо, но с интонациями заносчивости. – Так что в месяц выходит около тысчонки. Картошка, овощи – все со своего огорода. Ну а что до мяса, молока, этого и вовсе под завязку, – Наджип провел ребром ладони по горлу. – Что не съедаем – продаем. Тоже пару-тройку тысяч с этого в год имеем. В общем, нам, простым крестьянам, хватает.
Бригадир, видимо, ожидал, что его слова будут встречены с цоканьем языка, восторгом и, уж конечно, с завистью. Гилемхан же никак не отреагировал на хвастовство Наджипа. Он и сам знал, что жизнь в деревне стала куда как лучше, чем в прежние времена. Другой вопрос занимал Гилемхана, гораздо более важный для него.
– А другие две березы засохли, что ли? Или ветром сломало?
–Спилили. Я сам и спилил, – Наджип, раздосадованный равнодушием собеседника к его благосостоянию, снова взял прежний вызывающе-нагловатый тон.
– Спилил? Как спилил?
– А как все пилят – пилой. А точнее – бензопилой. Вынес, дал газ – и свалил. Одну свалил, другую свалил. И эту бы тоже убрал, да сын прибежал, сопли распустил: «Не трогай деревце, я сережки люблю березовые». Маленький был, жалко пацана стало. Вот и не тронул. Пусть стоит пока. Слушай, – удивился вдруг Наджип и пристально вгляделся в лицо Гилемхана.– А ты откуда знаешь, что их три было?
Гилемхан не ответил. Он только горестно вздохнул и тихо сказал:
– Помешали тебе эти березы? Ради чего спилил, как рука поднялась на живое дерево?
Высокомерному Наджипу слова Гилемхана не понравились.
– Что сажать, а что пилить – это мое дело. На своем дворе и возле него что хочу, то и делаю. – Немного поостыв, Наджип счел нужным добавить несколько слов к сказанному. – Да и какая от березы польза? Какая корысть? Яблони, вишня, алыча – дело другое. Урожай снимешь, на зиму запасешь или на базар снесешь. А что береза? Одна печаль для глаз – и никакого толку. Разве что на дрова пустить. С теми двумя я так и поступил: спилил, нарубил дров и зимой сжег в печи. И все! Правда, давно это было. Сейчас я дрова не заготавливаю. Газ. Газом топлю.
Гилемхан давно сообразил, что Наджипа хлебом не корми – дай поговорить о собственном богатстве и удачливости. Он только никак не мог понять – из пустого бахвальства занимается этим его собеседник или же хочет унизить, подразнить Гилемхана. И, чтобы перевести разговор на другую тему, Гилемхан сказал, махнув в сторону дома:
– Отличный ты дом построил. Загляденье, а не дом.
Наджип просиял. Уголки его большого рта безудержно поехали вверх, распяливая губы в самодовольную улыбку, глаза заблестели. Бригадир приосанился, оглянулся на похваленный дом.
– Ничего домишко, – сказал Наджип, трансформируя непроизвольную улыбку в более привычную довольную ухмылку.– Нам, простым крестьянам, и такой сойдет.
– Почему «сойдет»? – искренне удивился Гилемхан. – Отличный же дом. Наверное, первый на деревне...
– Это ты преувеличиваешь, – неожиданно строго оборвал его Наджип. – Мой дом – не из самых первых. Не из самых, понял?
– Я с холма глядел, – пожал плечами Гилемхан, не понимая логики Наджипа. – Аллах свидетель – лучше дома не разглядел.
– Еще раз тебе повторяю: мой дом – не самый лучший. Неужели не ясно? Как может бригадир иметь жилье лучше, скажем, председательского? Нельзя, дорогой, нельзя! Зачем мне пытаться перещеголять начальство? У председателя дом на двенадцать окон. Конечно, я мог бы тоже прорубить двенадцать, но Наджип – умный человек. С него хватит и восьми окон. У председателя в гараже «Волга», мне же и «жигуленка» вполне достаточно. Во всем нужно знать меру...
– А к чему такие сложности? – Гилемхан присел на чемодан, давая отдых натруженным ногам.
– Ты не с луны, часом, свалился? – усмехнулся Наджип. – Неужто не понимаешь, что ни в городе, ни в деревне начальство не любит подчиненных, хоть в чем-то их превосходящих? Ты уж нас, простых крестьян, совсем темными не считай. И мы умеем понимать, что к чему и откуда ноги растут.
– А вот у нас на шахте... – Гилемхан всерьез решил поспорить с бригадиром, но тот бесцеремонно отмахнулся.
- Знаю, все знаю, что скажешь. Есть, мол, и другие люди. Есть, не спорю. И я таких видел. Вроде и не ворует, и не пьет, и с женщинами ни-ни... А потом глядишь – оказывается, все наоборот. Вон у нас в районе один начальник... Ну, не буду говорить кто, все-таки большим был человеком... Семь лет в одном драненьком пиджачишке ходил... А потом застукали. «Многолетние хищения в особо крупных размерах»...
Гилемхан не дал договорить Наджипу. Похоже, манера бригадира обрывать собеседника недослушав передалась и ему. Поняв, о чем будет дальше рассуждать Наджип, Гилемхан вклинился в его монолог:
– Слушай, но нельзя же всех мерить по одной мерке!
Тон, каким сказал это Гилемхан, насторожил Наджипа, и он суетливо поправился:
– Конечно, конечно, обо всех так говорить не стоит. Я, должно быть, перегнул палку. Есть, есть просто отличные руководители. Только вот часто бывает как: начальник-то сам хорош, а жена у него...
– При чем тут жена? – не понял Гилемхан.
– Как «при чем»... Это днем муж начальник. А домой придет – сразу подчиненным станет. Как начнет ему жена на ухо петь да шептать – тот ей не нравится, этот не поклонился при встрече. День жужжит, месяц зудит, год нудит – а своего добьется. А куда бедному мужчине деваться, если под одним одеялом со своей благоверной спит?
Гилемхан усмехнулся, но вслух ничего не сказал, только кивнул в знак того, что продолжает слушать рассуждения бригадира. А того понесло.
– Вот, к примеру, возьмем мою женушку. Она, правда, не из тех, кто поучает, рассевшись в мягком кресле. Не бездельница. Работу ворочает и на ферме, и дома. Но если вцепится со своими желаниями – хоть тресни, а делай все так, как она хочет. Сказала: «Хочу новый дом». Поставил дом. «Ворота, говорит, несолидные. Новые надо». Сделал новые. «Почему без Машины живем?» Купил машину. «У всех телевизор «Рубин». Поехал в город, неделю этот «Рубин» искал. «Завфермой дом железом покрыл. Ты – бригадир, а дом наш под шифером». Пришлось отдирать шифер, крыть железом... Сегодня с утра прибежала с новостью – бригадир с нижнего конца улицы под дом новый фундамент заложил. Говорил, не Дай бог, если лучше нашего. Я как раз собрался пойти взглянуть, да вот с тобой заболтался.
Потрясенный этой откровенной исповедью, Гилемхан не знал, что и сказать. Пробормотав что-то невразумительное, он взялся за чемодан.
Бригадир глянул на часы и тоже собрался уходить. Гилемхан распрямился, бросил еще один взгляд на дом Наджипа и... опустил чемодан на место.
– Как же так? – спросил он бригадира, кивнув в сторону дома. – Окна...
– А что, – резко повернулся к дому Наджип, – что с моими окнами?
– Так ведь окна у тебя без наличников!
– Что еще за наличники? – Наджип недоуменно пожал плечами. – Я предпочитаю наличные. Наличные, и в крупных купюрах!
Довольный удачной остротой, Наджип расхохотался и панибратски похлопал Гилемхана по плечу. Но тот не оценил шутки.
– Наличники – это узоры на краях окна. Их еще называют йозлек или кошага.
Наджип взглянул на Гилемхана и снова непонимающе пожал плечами:
– Наличники, кошага... Дом не хуже, чем у других? Не хуже. Что еще надо? Хм... Глупости. Прощай, и так столько времени с тобой потерял...

* * *

Гилемхан остановился у двоюродной тетки.
– Гилемхан! Мальчик мой приехал! – весь день приговаривала тетка, снуя между столом, на котором она соорудила грандиозный обед, и чуланом, откуда появлялись все новые и новые угощения. – Мальчик мой, Гилемхан мой родной!
Гилемхан называл ее так же, как звал и в детстве, добрым прозвищем Дэуапа – Старшая. И каждый раз, услышав это, тетка расцветала от радости и делалась моложе.
Однако годы, прошедшие с тех давних пор, когда она была действительно старшей, а не старой, сделали свое дело.
В бесконечном ожидании пропавшего на войне мужа Дэуапа поседела, высохла, сгорбилась. Из-под платка с кистями виднелось маленькое птичье личико, изборожденное морщинами.
Голубое в горошек платье висело на плечах, как на вешалке, острые лопатки, казалось, вот-вот прорвут на спине тонкую ткань. Вся Дэуапа была какой-то совершенно бесплотной, невесомой, связанной с этим миром только суковатой палкой, которую она не выпускала из рук, на которую опиралась и при ходьбе, и при стоянии.
– Ги-лем-хан... Малыш Гилемхан приехал, – не уставала она повторять снова и снова.
Ее лицо при этом не выражало почти ничего: губы, похожие на усохшие вишни, потеряли цвет, ввалились и не в силах были сложиться в улыбку, запавшие глаза утратили живой блеск, да и голос был больше похож на звук, который при сильном ветре издает отслоившийся кусок фанеры. Но это только подчеркивало ту искреннюю радость, которую испытывала Дэуапа, через много лет вновь увидевшая родного человека.
Гилемхан, не пряча глаз с навернувшимися слезами, обнял старушку за плечи.
– Приехал, – уткнулась ему в плечо Дэуапа. Потом она подошла к столу и, отвернув лицо, принялась белым вафельным полотенцем протирать блюдца и стоящие на них чашки.
Стол Дэуапа приготовила со всем тщанием. Закончив последние манипуляции, она церемонно пригласила Гилемхана к столу.
Пододвинула стул, на котором лежала маленькая вышитая подушка. Сняла салфетку, которой были накрыты до этого момента белый хлеб, сахар и масло. Поставила на кипящий самовар маленький фаянсовый чайничек. Парок, поднимающийся над самоваром, ясный, чистый свет из окон воскресили воспоминания детства. Сюда, к этому вот самому столу, его, как равного, приглашали Дэуапа и джизни. Если не затевалось долгого чаепития, Гилемхан получал щедрую пригоршню орехов. Эти орехи он колол большим молотком, усевшись на порог или оседлав кованный железом сундук.
– А ну, джигит, по коням! – командовал вдруг джизни, и Гилемхан забывал про орехи, взбирался к нему на колени, – и начинались скачки на дикой, необъезженной лошади. И не было тогда для мальчишки большего счастья...
Гилемхан долго смотрел на увеличенное фото джизни, висевшее в самом светлом углу комнаты. Каких красивых, добрых людей унесла проклятая война! Каким прекрасным был бы сейчас мир, не будь ее. Разве встречала бы Дэуапа старость в одиночестве, в одряхлевшем доме? Разве исчезло бы с лица деревни родовое гнездо семьи Гилемхана? Война забрала его отца, всех мужчин рода. Мать ходила рыть окопы, в тяжкую зиму сорок второго простудила легкие, угасла за несколько недель, оставив пятнадцатилетнего Гилемхана одного.
Если бы не было войны...
Да разве покинул бы он Лучистую Поляну?
Разве стал бы, глотая слезы, забивать досками окна родного дома?
Правда, уезжая, он думал, что пробудет на чужбине самое большее года два, за это время заработав на корову и на женитьбу.
Да вышло все не так. Правда, денег Гилемхан заработал и женился... Оказалось, что и без коровы можно жить на свете, и без отчего дома. Не вернулся Гилемхан в Лучистую Поляну. Закружила-завертела жизнь: свадьба, рождение первенца, работа. Замелькали год за годом, один другого короче. Только в воспоминаниях возвращался Гилемхан к родным местам, а приехать хоть раз, хотя бы на неделю, не смог. Может быть, потому что думал – никуда она не денется, деревня? Или потому, что убеждал себя: куда, к кому он приедет с женой и детьми? В заброшенный дом с заколоченными крест-накрест окнами? Эти мысли бередили его душу перед каждым отпуском.
И каждый раз Гилемхан со всей семьей уезжал к Черному морю, в гости к родителям жены.
Жена его была коренной южанкой, выросла на черноморском побережье в зажиточной, крепкой семье. Гилемхан, отдыхавший в шахтерском пансионате, встретился с нею на узкой, кривой улочке, вымощенной булыжником... Через месяц сыграли пышную свадьбу. Молодожены уехали в Кемерово, но каждый год наезжали в гости. Конечно, надо было. И жена скучает по родителям, и детишкам нужно морским воздухом подышать. Поэтому и не появлялся Гилемхан в своей деревне. Теперь вот выросли, разлетелись кто куда. Шлют время от времени короткие открытки, поздравляют с праздниками.
Смог все-таки Гилемхан приехать. Поздно, но сумел.
Гилемхан словно очнулся. Что же это он? Погрузился в свои невеселые думы, совсем о Дэуапе забыл. А та сидела, как будто понимала, какие мысли одолевают ее гостя. Гилемхан положил ладонь на сухую, узкую руку Дэуапы.
– Как дочки твои? Где они, как они?
– Вроде все у них хорошо, – закивала головой Дэуапа. – Пишут вот только редко. Дети, сам, наверное, знаешь, сейчас писем писать не любят. И приехать что-то тоже давно не могут. Все у них эти, как их, «обстоятельства». Внуки у меня от обеих дочек. Растут. Трижды в день молю аллаха, чтобы были все живы-здоровы.
– Да, – протянул Гилемхан, не зная, как поддержать разговор. Он со стыдом вдруг обнаружил, что начисто забыл имена дочерей Дэуапы, и теперь мучительно соображал, как бы об этом не догадалась его собеседница.
– В каких краях старшая? – задал он осторожный вопрос.
–Где только сейчас не живут люди, в какие только края не забираются, – продолжая кивать головой, сказала Дэуапа, затянув потуже узел платка. – Вот и мои дочечки – одна на одном краю света, другая – на другом. Гульчира живет в Бухаре. Свой дом у них. Сад большой. Яблони в саду, хурма, виноград. Зять вроде хороший человек. Я его, правда, не видела – все никак не выберутся. Младшая, Гульсина, в Кемерово. Знаешь, наверное, там шахты везде. Муж у младшей большой начальник на шахте...
Дэуапа продолжала говорить, время от времени поднося к губам чашку с остывшим чаем, а Гилемхан почувствовал неприятный холодок, побежавший между лопаток. Близкая родственница живет в Кемерово! А он об этом даже не догадывался! Может быть, они живут на одной улице! Да что там улица – в одном доме, в одном подъезде! До чего же мы докатились? Почему такими равнодушными, скупыми на родство становятся люди? А Дэуапа все продолжала говорить своим тихим надтреснутым голосом.
– Живет с Гульсиной хорошо. Работать не разрешает. Один сын у них. Выучился плавать на пароходе, аж в самой Америке бывал. По полгода плавает, все рыбу ловит... Куда она подевалась, рыба эта, если за ней до Америки плыть надо? В нашей речке тоже теперь нету рыбы...
– А Гульсина с мужем приезжают погостить? – спросил Гилемхан, улучив момент.
– Давно не были, – поднесла к глазам уголок платка Дэуапа. – Несколько лет уж не были...
– Как же это они... – сорвалось было у Гилемхана с языка слово осуждения, но он оборвал себя: а сам-то, сам! Какое право он имел осуждать других, он, впервые чуть ли не за полвека вернувшийся к родным пенатам? И сам он недалеко ушел от тех, кто годами не навещает ослабевшую, одряхлевшую мать. Много лет его не интересовало, кто жив и кто умер из родных, кто кем стал и где обосновался. Ехал ли он, Гилемхан, в Лучистую Поляну с мыслью о Дэуапе? Ему и в голову не приходило, что она жива...
– О чем задумался, мальчик мой? – ласково погладила Гилемхана по щеке Дэуапа.
Гилемхан взял в руки ее иссушенную, изборожденную хрупкими сосудами землистую ладошку и порывисто поцеловал ее.
– Храни тебя аллах, – сказала Дэуапа и, как в былые годы, погладила его по голове.– Спасибо, что ты приехал. Спасибо.
Гилемхан почувствовал, как предательская влага застилает глаза, и поднялся со стула.
– Я покурю, – сказал он и вышел на крыльцо, украдкой смахнув слезу.

* * *

На следующий день, проходя по веранде, Гилемхан наткнулся на ящик, показавшийся ему удивительно знакомым. Аккуратно достав его с верхней полки, Гилемхан узнал в огромном дубовом ящике отцовский набор столярных инструментов.
Это была не просто находка.
Отцовский ящик для инструментов был как наследство, неожиданно врученное наследнику спустя десятилетия.
– Когда ломали ваш дом, его принес Наджип, – объяснила Дэуапа историю появления у нее ящика, – сказал, что он – единственная ценная вещь в доме.
Гилемхан мысленно расцеловал заносчивого Наджипа. Ведь это благодаря ему сохранилась память об отце.
Гилемхан с каким-то благоговением перебирал инструменты. Несмотря на то, что им было несколько десятилетий, сверла, бурова, стамески только слегка подернулись ржавчиной. Их нужно было только привести в порядок.
Этим он немедленно и занялся.
Для начала очистил инструменты от ржавчины, и они засияли как новенькие. Потом Гилемхан заменил рассохшиеся, треснувшие рукоятки на новые, специально им сделанные. А у любимого отцовского ножика ничего не пришлось менять: и оплетка, и ручка, и лезвие, сделанное из острия косы, были крепкими и ладными. Хоть сейчас бери ножик, до сих пор хранящий запах можжевельника, из которого выточена рукоять, и принимайся вырезать узоры на наличниках, дверных косяках, фронтонах.
Да, то была радостная находка.
– Вот спасибо! Вот спасибо! – не уставал повторять Гилемхан, приводя инструменты в порядок, и неясно было, кого он благодарит: Наджипа, не выкинувшего ящик на свалку, Дэуапу, сохранившую его, или отца, заботливо подобравшего инструмент к инструменту. Гилемхану казалось, что сверла, пилки и стамески должны вернуть ему утраченное душевное спокойствие.

* * *

Гилемхан начал с дома Дэуапы. Разузнавая, где можно достать пиломатериалы, он услышал имя своего детского друга – тот, оказывается, работал директором крупного лесхоза, расположенного в нескольких десятках километров от Лучистой Поляны. Гилемхан без колебаний пустился в путь и через два дня вернулся в кабине оранжевого «КамАЗа», доверху нагруженного бревнами, брусьями и досками.
– Вот накладные, – протянул он Дэуапе бумаги, заметив ее недоумевающий взгляд. – За все уплачено.
В Гилемхане проснулся какой-то родовой ремесленный зуд, передававшийся от предка к предку. Ведь и дед его был знаменитым мастером, и отец славился как лучший плотник в округе. Гилемхан вспомнил, как в предвоенные годы чуть ли не ежедневно в дом приходили люди с просьбами отремонтировать крышу, поставить сруб, вырезать узорные фронтоны. Народ тогда почувствовал вкус к хорошей жизни, заново строились очень многие, и почти все обновляли и дома, и надворные постройки. А уж покрытыми узорами наличниками были украшены все дома до единого.
Отец Гилемхана разрисовывал наличники диковинными птицами, фантастическими цветами, звездами. Как только Гилемхан, его единственный сын, подрос настолько, чтобы понимать смысл плотницкой работы, отец стал повсюду брать его с собой. И не только для того, чтобы тот помогал подносить доски и подавал гвозди. Семи-восьмилетнему мальчишке уже позволялось работать сверлами, буравчиками, тоненькими стамесками, которые он не давал в руки больше никому. А Гилемхан мог брать даже заветный ножик с можжевеловой рукояткой, и отец подолгу учил его выводить острием ножа нужный орнамент.
Теперь-то в деревне уже не осталось наличников, сделанных руками покойного отца. Все в этом мире имеет свой срок жизни – вот и отжили свое отцовские узоры. Гилемхан обошел всю деревню, осмотрел каждый дом, каждый сарай, пока не понял эту грустную истину. За несколько десятилетий Лучистая Поляна перестроилась полностью. Раздались, стали выше и просторнее очень многие дома, много построено новых крепких жилищ, и не из осиновых бревен, а из редкой для этих мест смолистой сосны. Немало поднялось кирпичных домов. Но вот что больше всего поразило Гилемхана: дома стояли богатые, ладные, крепкие – и все до единого без наличников. Как будто у хозяев руки не дошли, чтобы украсить лица домов узорчатыми планками, развеселить стойки ворот изящным орнаментом, превратить карнизы в кружевную вязь из дерева. Простые струганые доски и брусья – вот что «украшало» сегодня жилье односельчан.
Гилемхан за несколько дней поменял сгнившие венцы дома Дэуапы. Старенький домишко, не упавший только потому, что его поддерживали многочисленные подпорки, выпрямился, помолодел. Углы дома Гилемхан поднимал с помощью мощного домкрата, взятого на время в механических мастерских. Не отказывал ему в помощи и сын соседа, студент, приехавший на каникулы и по большей части валявшийся с книжкой на крыше сеновала. Вдвоем они споро перекрыли готовую развалиться крышу, и дом словно вздохнул полной грудью, приосанился.
Меняя карнизы и косяки, Гилемхан не преминул украсить их легким орнаментом.
- Ты не дом, а прямо шкатулку мне делаешь, – сказала как-то Дэуапа, ласково проводя пальцами по свежеоструганной доске с нанесенными на нее карандашными набросками узора. – Может не надо столько времени на это тратить? Зачем мне, старухе, такая красота?
– Как зачем? – Гилемхан, пораженный услышанным, даже отложил в сторону ножик с можжевеловой рукояткой. – Как зачем? Дом должен быть красивым! Ведь в нем живет человек. Какой бы он ни был, старый или молодой, – но человек.
Дэуапа не стала спорить. Она только приложила ладонь ко лбу, вприщур наблюдая за работой Гилемхана, которую он не замедлил продолжить.
– Да-а, Гилемхан, мальчик мой, – полушепотом сказала Дэуапа, – как же ты похож на отца... И он точно так же ловко орудовал и пилой, и топором... Ты не очень устаешь?
– Какая тут усталость, дорогая Дэуапа, – Гилемхан перебросил из руки в руку топорик, – для мужчины нет счастливее работы, чем постройка или, на худой конец, ремонт дома.
– Может, все же не будешь вырезать такой сложный узор? – робко спросила старушка, указывая на затейливую виноградную кисть, которую уже наметил резец Гилемхана.
– Обязательно буду, – отрезал Гилемхан. – Пусть сразу видят люди, что в этом доме живет моя дорогая Старшая, моя Дэуапа...
За наличники Гилемхан взялся в последнюю очередь, как за самое ответственное дело. Оно и было для Гилемхана самым важным во всей затее с ремонтом дома, и даже не просто делом, а испытанием. Доказать и себе самому, и односельчанам, что живо, не умерло понимание красоты – вот что было главной целью этого труднейшего экзамена.
Гилемхан трудился над наличниками не поднимая головы, не давая себе ни минуты отдыха. Рисовал, стирал наброски, снова рисовал. Потом в дело пошли самые тонкие пилки, сверлышки, буравы. Они и, конечно же, заветный ножичек с можжевеловой рукояткой превратили обычные доски в деревянную сказку. И всякий, имевший глаза, глядя на эти узоры, мог представить, как прекрасен весенний луг, усеянный цветами, как влюблены в лесные кущи соловьи, каким покоем и счастьем напоена опушка в летний полдень...

* * *

– ...Ну, ты это дал! – услышал за спиной голос Наджипа Гилемхан, когда приколачивал наличник на последнее окно. Бригадир сидел в своем ярко-красном «жигуленке», картинно приоткрыв дверцу. – То-то будет радости воробьям, когда они усядутся в эти штуковины!
- Брось трепать языком, – коротко кинул через плечо Гилемхан.- Помоги лучше.
Бригадир на удивление послушно вылез из легковушки.
- Ты только не думай, – сказал он, подходя к Гилемхану, – будто можешь мной командовать. Мы хоть и простые мужики, но в невежливости нас не упрекнешь. Всегда рады помочь за так. Тем более своему человеку. Ты чего же тогда сразу не сказал – мол так и так, Наджип, место, на котором ты построился, мое место...
– Подай лучше молоток, – ушел от разговора Гилемхан, – а теперь гвозди, вон из той коробки. Спасибо. А теперь подержи наличник. Чуть-чуть выше... Еще чуть-чуть. Вот так! – Гилемхан в несколько ударов закрепил последнюю планку и спрыгнул с подоконника.
– Помогая старому – помогаешь аллаху? – осведомился бригадир, кивая в сторону вышедшей на крыльцо Дэуапы.
– О, какие слова ты знаешь! – искренне удивился Гилемхан.
– А ты что думаешь, раз мы обыкновенные крестьяне, то уж и совсем темные? – Наджип опять заговорил в привычном для себя тоне полуиздевки-полунасмешки.
– Что до старости и помощи, – сказал, не ввязываясь в пикировку, Гилемхан, – то кто же поможет старухе, как не я, родственник? Дело плотницкое для меня не новое, помочь всегда рад.
– Что, любому рад помочь? – словно ловя Гилемхана на слове, торопливо вставил Наджип. – А мне, к примеру, мог бы?
– Хочешь, и тебе такие вот наличники сделаю? – предложил вдруг Гилемхан.
Конечно, Гилемхан поспешил со своим предложением, и оно прозвучало с оттенком легкой навязчивости. Но говорил Гилемхан без задней мысли, от чистого сердца, поэтому тем более оглушительно прозвучал для него циничный ответ бригадира:
– На кой черт они мне нужны? – Наджип презрительно сплюнул и задышал прямо в лицо Гилемхану: – Людей смешить? Чтобы пальцами показывали – бригадир совсем из ума выжил, рюши на дом нацепил.
Наджип еще раз сплюнул, перевел дух и, подозрительно прищурив свои маленькие глазенки, спросил:
- А может, ободрать, как липку, меня решил? Семь шкур содрать за работу?
- Да я даром тебе сделаю, ни копейки мне не надо! – с поспешностью, и опять, наверное, излишней, начал уверять Наджипа Гилемхан. – Сам же только что говорил, что мы не чужие люди.
– Ты это всерьез или голову морочишь? – покачиваясь с пяток на носки, процедил бригадир.
– Правда, сделаю, – закивал головой Гилемхан. – Очень красивые наличники сделаю! Всякий будет дивиться, когда мимо пойдет. Дом твой гораздо красивее станет. Как вышитый будет.
– Ну хватит! – прикрикнул Наджип, полез в карман за папиросой и передразнил Гилемхана: – «Будут дивиться...», «как вышитый будет дом». Сейчас, дорогой, даже платки не вышивают. Время другое, другая мода. Незачем бесполезными штучками-дрючками заниматься!
Бригадир повернулся и, не попрощавшись, вразвалочку пошел к машине. Завел мотор, опустил стекло, картинно выставил локоть и рванул с места.
Гилемхан стоял как оплеванный. Особенно больно задели его слова Наджипа о том, что теперь такие времена, что даже и носовые платки не украшают вышиванием. Эта мимолетная фраза была как пощечина давней памяти Гилемхана, памяти о далеко ушедшей молодости.
Когда-то – единственный раз в жизни – Гилемхан получил в подарок вышитый платочек. И тот вручили ему не из рук в руки, а повесили на щеколду ворот, чтобы, вернувшись с работы, он сразу нашел бы его. Выглаженный, сложенный вчетверо расшитый лоскуток лежал на щеколде и походил на присевшую отдохнуть бабочку.
Гилемхан хранил этот платок как самое драгоценное воспоминание о днях юности, о первых чувствах, которые зародились на родной земле подобно бутону цветка, но не успели, не смогли расцвести.
Терпкий запах духов, когда-то исходивший от платочка, давным-давно выветрился, но вышитые по трем углам платка васильки и по сию пору хранили свой первозданный цвет предрассветного неба. Васильки... Простые, незатейливые, как юность деревенского парня, цветы. Чистые, бесхитростные, как чувства обычной деревенской девчонки, которая просидела ночь напролет перед «девятилинейкой» – керосиновой лампой, вышивая платок. Сорок лет назад расцвели васильки на чистом поле платочка, окаймленного зеленым кружевом.
А в четвертом уголке платка алым шелком были выписаны аккуратные, почти каллиграфические строчки: «На память Гилемхану. От И.».
Это был подарок Ильсияр. Первый, самый искренний дар юной девушки сердечному другу. Дар, который от смущения и пылкости чувств она даже не смогла передать из рук в руки. Давний, ох, какой давний дар Ильсияр...
А ведь Гилемхан даже не сумел сказать и слова благодарности. Уехал. Успокаивал себя мыслью о том, что скоро вернется... Вот странно – платочек Ильсияр как будто ускорил его отъезд. Он ведь и сорвался-то с места с такой поспешностью только потому, что хотел вернуться как можно скорее, заработав деньги на корову и на женитьбу!
Но вернулся только сорок лет спустя.
Почему?
Неужели сразу с отъездом Гилемхан вычеркнул из памяти и Ильсияр, и родную Лучистую Поляну? Нет. Воспоминания жили в душе, но были они задавлены грузом повседневности, житейскими заботами. Закружило, утянуло Гилемхана течение жизни. А когда смог он оглядеться и прийти в себя, оказалось, что жизнь почти прожита.
А на месте дома Ильсияр в развалинах фундамента растет пыльная лебеда и крапива...

* * *

Липовых досок на подворье Дэуапы было еще много. Гилемхан, постаравшись позабыть неприятный разговор с Наджипом, на следующий же день принялся мастерить новую партию наличников. Он делал их для себя. То есть для того дома, который стоял теперь на месте его бывшего жилища.
Целую неделю не разгибал спины Гилемхан, отрываясь от работы только для того, чтобы перехватить что-нибудь из еды. Пилил, тщательно остругивал заготовки, ошкуривал их до бархатной гладкости, целый день потратил на карандашную прорисовку орнамента. Потом в дело пошли буравы, сверла и, конечно же, ножичек с можжевеловой рукояткой. Ими Гилемхан словно вдохнул жизнь в ровные деревянные переплеты. Ровно восемь наличников сделал мастер, по количеству окон в бригадирском доме, и пока не вырезал последний завиток, не обмолвился словом ни с кем, кроме разве что Дэуапы, которая все эти дни наблюдала за его работой из окна, заросшего белоцветной геранью.
...Что может быть радостней для мастера, чем возможность видеть реальные результаты своего труда!
Гилемхан прислонил к забору все восемь наличников, а сам отошел к крыльцу. Только теперь, окинув взглядом готовую работу, он облегченно, глубоко вздохнул.
Все шло точно по его мечте, которую он хранил долгие годы: вернуться в Лучистую Поляну, обновить отчий дом, а окна украсить светлыми узорчатыми наличниками. Чтобы деревянные кружева не только украсили его дом, чтобы они прибавили света всей улице, всей деревне, чтобы, увидев такую красоту, останавливал бы случайный прохожий и улыбался от нечаянной радости. А радость обязательно должна родиться! Ведь Гилемхан вложил в свой труд неброскую, но вдохновенную красоту родного края, просторы его полей и лесов, многоцветье лугов.
Так пусть наличники, сработанные Гилемханом, будут началом обновления Лучистой Поляны. Пусть не грубеют глаза души. Пусть научатся заново односельчане помнить о красоте.
Да, именно такие наличники мечтал сделать Гилемхан. И сделал, исполнил мечту. Пусть не до конца – не его дом будут они украшать, а дом, что лишь стоит на месте давно снесенного жилища. Не беда! Гилемхан сегодня же укрепит их на окнах Наджиповой пятистенки. Нет – лучше завтра, рано утром. В лучах утреннего солнца наличники будут невыразимо прекрасны!

...На следующее утро, раным-ранешенько, еще до того, как по улочкам деревни прогнали стадо, Гилемхан въехал на подворье в телеге, запряженной понурой буланой лошаденкой. На дно телеги Гилемхан набросал сена, старых мешков, тряпья. Потом расстелил одеяло. И только после этого положил первый наличник. Перекладывая свежепокрашенные наличники чистыми кусками материи, одеялами, половиками, Гилемхан тщательно следил за тем, чтобы не повредить чистую светлую краску, не сломить тончайшие завитки орнамента. Прикрыв последний наличник, Гилемхан осторожно тронул вожжи, и телега покатила в сторону родного двора. Туда, где родился и вырос Гилемхан.
В прошлый раз, говорил он сам себе, Наджип не понял, что предложение сделать наличники было сделано всерьез. Сегодня он заговорит по-другому! Только увидит подарок – и все поймет.
Гилемхан не стал даже забираться на передок телеги, шел рядом, намотав вожжи на руку. Он шел пешком не потому, что жалел лошаденку, и даже не из боязни случайно повредить тонкую плотницкую работу. Душа его смеялась и пела, рвалась наружу, и потому сама мысль о спокойном посиживании в такой момент была бы странной. Гилемхан вел телегу по самой середине широкой улицы.
Лошаденка мерно переставляла ноги, кивала доброй мордой, словно клевала носом в борьбе с дремотой. А шагавшему рядом с ней седовласому мужчине улица становилась все теснее и теснее. Он позабыл о грузе лет, придавившем спину и согнувшем плечи, распрямился, расправил грудь. Он чуть ли не печатал шаг, проходя по еще не отошедшей от утреннего сна деревне. Великолепное настроение Гилемхана было видно за версту.
В первый раз со дня приезда он шагал с такой гордостью по Лучистой Поляне. «Я вернулся! Я вернулся, – словно бы говорил весь его вид односельчанам. – Вы не узнаёте меня, позабыли про Гилемхана, а может, уже и похоронили. А я жив! И я не забыл вас. Вернулся. И не просто так. Скоро я вам всем понадоблюсь. Ведь вы не могли не слышать о самом знаменитом плотнике этих мест, о Габдулхаке. Я сын его. Я тот, кто должен продолжить его дело. Пусть поздно – простите меня за это – но я вернулся. Смотрите, какие наличники сработал плотник Гилемхан, сын Габдулхака! Они – для его родного очага. Потом будут наличники всем-всем, кто пожелает. В руках достаточно силы и мастерства, глаза еще остры, а сердце не отучилось понимать истинную красоту!»
Гилемхан остановил лошадь у одинокой березы. Улица до сих пор оставалась пустынной, и во дворе у Наджипа не было видно ни души. Тем не менее Гилемхан принялся аккуратно разгружать телегу, вынимая наличник за наличником. Прислонив их к забору, Гилемхан потоптался у ворот, не понимая, почему безмолвствует дом, – ведь стоявшую телегу давно должны были бы заметить.
– А их, наверное, дома никого нет, – сказала выскользнувшая из соседней калитки девчушка.
Гилемхан вздрогнул от неожиданности и обернулся.
– Нету, нету! – еще раз сказала соседка, пробегая мимо, видно, спешила куда-то.
– А где же они в такую рань? – удивился Гилемхан.
– Сам, наверное, в правлении на пятиминутке, – бросила на бегу девушка. – А доярки – те уж давно в автобусе на джейлеу уехали.
Она улыбнулась на прощанье Гилемхану и убежала. А Гилемхану вдруг с пронзительной отчетливостью вспомнилось лицо Ильсияр – такое же вот юное, с живым огнем глаз, румяностью щек. Чем-то эта торопыга была даже похожа на Ильсияр, и Гилемхану показалось, что это и есть Ильсияр. Словно долгие годы Ильсияр, не теряя молодости и красоты, ждала Гилемхана.
Некоторое время он, не в силах отвести взгляд, смотрел вслед удаляющейся девичьей фигурке. Наверное, нет ничего прекраснее на свете, чем один только вид летящей навстречу будущему юности.
- Гилемхан подергал ворота – заперты. Не зная, что предпринять в этой неожиданной для него ситуации, Гилемхан в растерянности прохаживался вдоль забора, бросая взгляды то на одинокую березу, то на дом под железной крышей. Гилемхану так не хотелось везти наличники обратно. Оставить здесь? Еще обиднее - вдруг кто сломает ненароком.
Он прождал довольно долго, но никто из семьи Наджипа так и не появился. И тут в голову Гилемхану пришла спасительная мысль: а почему бы не прибить наличники? Пусть хозяев дома ожидает сюрприз! Окна к их возвращению будут сиять, улыбаться, светиться! Все восемь окон, окаймленные наличниками, будут походить на глаза, полуприкрытые ресницами. Гилемхан протянул руку к щеколде калитки, ведущей в палисадник, открыл ее и, взяв первый наличник, вошел во двор. Тут его опять охватили сомнения – надо бы все-таки подождать хозяина и с ним вдвоем сделать все как надо. Но желание увидеть фасад дома украшенным наличниками оказалось сильнее сомнений. «Ладно, – решил про себя Гилемхан, – прибью один на пробу».
Гилемхан поднял наличник, вытащил из заднего кармана молоток, наживил гвозди, а потом несколькими ловкими ударами прибил узорчатый прямоугольник. Не успел он спрыгнуть с фундамента, чтобы полюбоваться на дело рук своих, как с улицы послышался шум.
– Эй! Эй, ты! Ты что же делаешь? Что за самоуправство? Да я сейчас милицию! – крик Наджипа прозвучал как гром с ясного неба.
Гилемхан растерялся, смутился, словно мальчишка, которого хозяин огорода поймал на огуречной грядке. В это же время из окон Наджипова дома раздался дружный детский плач. Новое дело! Оказывается, в доме тихо-мирно спали дети, а Гилемхан своим громким стуком, конечно же, разбудил и испугал их! Гилемхан даже застонал от осознания собственной промашки.
А ребятишки, наверное, осмелев при звуках знакомого голоса, появились в оконном проеме. Увидев приближающегося Наджипа, они хором закричали, стуча в стекла:
– Бабай, ба-а-бай! Наш дом ломают!
При виде перепуганных детских мордашек Наджип и вовсе вышел из себя и чуть ли не с кулаками набросился на Гилемхана.
– Ты что, совсем из ума выжил? – брызгал слюной разъяренный бригадир.
– Не знал я, – беспомощно развел руками Гилемхан, – не думал, что в доме есть дети! – Он на негнущихся ногах отошел от дома и прислонился к забору. Гилемхана била мелкая противная дрожь.
– Совсем сдурел, старый пень! – бушевал между тем Наджип. – Чего тебе не хватает, чего ты лезешь к людям?
Гилемхан слушал вопли Наджипа склонив голову. Прав, во всем прав бригадир! Почему без спроса лезет старый дурень в чужой двор? Разве находящийся в своем уме позволит себе без разрешения хозяина трогать дом? Все верно говорит Наджип... Вслух же, оправившись от смущения, Гилемхан сказал:
- Ну прости, прости! Не думал я, что окажутся в доме дети малые. Ты же сам говорил, что сыновья у тебя выросли...
- «Не думал», – передразнил Гилемхана Наджип, начиная постепенно остывать. – Сыновья-то выросли, теперь внуки вот пошли. Но ты, однако, и действительно дураковатый мужик! – Наджип и думать забыл о правилах почтения к старшему, и говорил тетерь высокопарным, надменным тоном. – Кто тебя просил привозить эти деревяшки?
Гилемхан, не поднимая глаз, тихо ответил:
–- Я их специально сделал. Хотел украсить дом. Память все-таки. Родное гнездо, как-никак.
– «Родное гнездо»! – язвительно пропел Наджип. – Ишь, нашел чего! Ты что, купил эту землю? У нас земля не продается. Мой это дом! Мой, ясно? Мое «гнездо»!
Гилемхан не ответил, да Наджипу, видать, и не нужен был ответ.
– А деревяшки свои дырявые грузи сейчас же обратно в телегу и отвези на свалку. Не смеши людей!
Наджип почти вырвал из рук Гилемхана молоток и широкими шагами направился к дому. Заостренной и изогнутой частью молотка он подцепил нижний край наличника, с треском отодрал его от стены. И, широко размахнувшись, отшвырнул.
Наличник, вывернувшись в полете, как бумажный змей в порыве ветра, ударился углом об асфальтированную дорожку, а потом отскочил на грядку с кормовой свеклой.
Треснувшая по всей длине одна из планок издала звук лопнувшей струны. И в душе Гилемхана в эту секунду тоже лопнула какая-то незримая и тонкая струна. В глазах потемнело, что-то с силой толкнуло в грудь. Гилемхан усилием воли заставил себя устоять на ногах. Простояв так несколько тягостных мгновений, он медленно повернулся и принялся складывать на телегу наличники так же аккуратно, как утром.
– Давай, давай, не тяни резину, – торопил его Наджип. – Грузи поживее и кати куда-нибудь подальше.
Наджип подошел к наличнику, лежащему на грядке, и с ненавистью перекинул его через забор.
– На, забирай и этот! Нечего ему тут валяться, палисад засорять.
Гилемхан положил сверху изуродованный наличник и легонько хлестнул лошадь вожжами.
Лошаденка печально тронулась в обратный путь. Она шла все так же понуро, как и раньше, не смахивала хвостом мошкару, не реагировала даже на слепней. Казалось, она сочувствовала человеку, который съежился в переднем углу телеги, опершись рукой на наличники. Колеса телеги скрипели, словно скулили, а когда под них попадал песок, казалось, что он скрипит не только под ободами, но и на зубах. Солнце давно уже поднялось над коньками крыш. Из-под ворот на улицу пробрались несколько цыплят. Утки и гуси степенно шествовали к небольшому пруду. Улица уже не была безлюдной: то и дело по ней проходили женщины, выгнавшие скотину на выпас, пробегали или возились у домов ребятишки.
Гилемхан не видел ничего вокруг. И окружающим не было до него дела. Ну, едет на телеге старик, везет что-то. Куда едет, что везет – кому какое дело? Один-одинешенек был Гилемхан посреди родной деревни.
«Никому я не нужен», – подвел грустный итог Гилемхан, чувствуя, как слезы начинают застилать ему глаза. И в этот самый миг он услышал обращенный к себе вопрос:
– В добром ли здравии, Гилемхан? Откуда и куда путь держишь?
Гилемхан поднял голову и натянул вожжи, останавливая лошадь.
Перед ним стоял, широко улыбаясь, пожилой мужчина с топором под мышкой. Гилемхан не узнал его и даже не мог предположить, кто бы это мог быть.
– Что, никак не узнаешь? – прищурился мужчина, протягивая для рукопожатия широкую ладонь. – А мне давно говорили, что ты приехал, я собирался зайти, да все времени нет навестить старого ровесника, то есть кордаша.
Гилемхан словно ожил. С передка телеги, где он сидел как прибитый, Гилемхан спрыгнул на землю и, даже не попытавшись выяснить, как зовут собеседника, спросил его:
– Тебе не нужны оконные наличники? Вот, хочешь, забирай все восемь. Отдаю задаром.
Мужчина, приготовившийся к долгому разговору, к воспоминаниям, к расспросам о прожитой жизни, опешил и насторожился.
Молчание затянулось.
– А-а, так вот что ты везешь, – нарушил наконец безмолвие мужчина. Он приподнял край одеяла, укрывающего наличники, провел пальцем по узорам. – Красивые наличники у тебя вышли, кордаш.
- Бери, бери, не сомневайся! Даром отдаю! Сам делал. Садись, сейчас же и отвезем их к тебе! – Гилемхан засуетился, вдруг решив, что нашел того, кому подарит наличники.
- Ну, ты разогнался, – остановил его мужчина. – До наличников у нас еще дело не дошло. Куда приколачивать – стен нет!
Поймав недоуменный взгляд Гилемхана, собеседник пояснил:
- Сына я отделяю, дом ему ставлю собственный. Вот как раз иду работать туда.
- Так тем более! – обрадовался Гилемхан. – Размеры окон можно точно под наличники выбрать! Поехали! – и он снова собрался вытянуть лошаденку вожжами.
- Стой, кордаш, стой, – удержал его собеседник. – Не будем торопиться. Надо ведь и с сыном посоветоваться, что, как, почем.
- Задаром, – повторил упавшим голосом Гилемхан. – Я же даром отдаю!
- Не обижайся, кордаш, – мягко сказал мужчина, – но и задаром не надо.
- Но почему? Ведь очень неплохие наличники. Совершенно новые. Восемь штук. Если мало – я еще смастерю.
- Не ставят теперь домов с наличниками. – Односельчанин повернулся, собравшись уходить.
– И зря! – распалился Гилемхан. – Бери себе. На свой дом прибьешь – светлее дом станет, вот увидишь.
– Нет, кордаш, нет. Не уговаривай.
– Вот ты говоришь – кордаш. Раз кордаш – должен знать: наличники – краса дома. А красивый дом украшает улицу.
– Нет мне никакого дела до улицы, до деревни. Есть сельсовет, депутаты, за которых мы голосовали, вот пусть они и заботятся об улице!
– Но дом-то на улице твой?
– Мой. Но ты же говоришь об улице...
– Слушай, кордаш, – положил Гилемхан односельчанину руку на плечо. – Ты ведь должен помнить время, когда мы были мальчишками. Тогда не было домов без наличников. И Лучистая Поляна ими особенно славилась. Красивая была деревня, помнишь? А кусты можжевельника вокруг нее? Они не дикие – их посадили наши с тобой деды, украшая деревню. Нельзя жить без наличников! Вдумайся в это слово: наличник, то, что на лике, на лице. Лицо должно быть красивым! Нельзя терять красоту!
Мужчина как будто и не слышал пламенных слов Гилемхана:
– Не модно сейчас наличники прибивать к окнам. Зряшное это дело.
Он повернулся и пошел, поигрывая топором. Оглянулся, улыбнулся Гилемхану:
– Не обижайся, кордаш. Ничего тут не поделаешь.
Гилемхан долго смотрел вослед своему ровеснику, который, сунув топор под мышку, поднимался вверх по улице. Не сводил с него глаз, пока тот не повернул за угол и не скрылся из виду...
Гилемхан так и не припомнил его имени. И понять не мог он односельчанина, с которым когда-то вместе рос. С чего бы это перестали быть нужными оконные наличники, которые должны украшать и дом, и улицу?! Да ведь они тут, в Лучистой Поляне, никак, боятся наличников! А может, брезгуют? Гилемхан не мог найти объяснения.
Два потрясения за одно утро – этого было более чем достаточно, но Гилемхан все равно не успокоился. В нем еще не угасла вера в односельчан. Может быть, отказ двоих – просто какое-то недоразумение?.. Он упрямо решил добиться своего и принялся разъезжать по деревне, останавливая каждого встречного и предлагая наличники, лежавшие в телеге. Обещал самолично отвезти и укрепить их. Не найдя желающих на улице, принялся стучать в ворота тех, кто во дворах строил новые дома.
Хозяин наличникам не нашелся. Не нужны они были в крепких, высоких, по линейке выстроившихся домах, хотя окна и напоминали безбровые глаза.

* * *

Дни проходили за днями. Настроение у Гилемхана не поднималось. Он старался не попадаться на глаза односельчанам. Бродил по берегу речки, снова и снова поднимался на вершину холма, поросшего можжевельником, и часами сидел, пристально глядя сверху на деревенские улицы, которые жили своими каждодневными заботами. И никак не укладывалась в голове у Гилемхана мысль о том, что в душах односельчан не осталось места для красоты. Не мог поверить в это Гилемхан. Ведь вокруг деревни вся природа являла собой торжество красоты.
...Трудно сказать, сколько бы так продолжалось, и выдержал ли вообще Гилемхан это добровольное одиночество. Но события нежданно-негаданно приняли иной оборот.
Причиной стали фотографии, напечатанные на четвертой странице областной газеты. Проезжавший через деревню фотокорреспондент заинтересовался домом Дэуапы, сфотографировал его и опубликовал снимки в газете. Был напечатан общий вид дома, а рядом – увеличенное изображение узоров на карнизах и наличниках. «В Лучистой Поляне, – гласила текстовка под фотографиями, – придается большое значение благоустройству села. Сельские строители и руководство заботятся не только о крепости домов и бытовых удобствах, но и о внешней красоте. На фотографии один из таких домов». Многое в этих словах было явным преувеличением. Как же без этого!.. Но на фото действительно был изображен обычный небольшой деревенский дом, тот самый, который подремонтировал и украсил резьбой Гилемхан.
– Смотри-ка, и правда красиво, а? Спасибо тебе за то, что ославил нашу деревню, – с такими словами председатель колхоза, специально явившийся к Гилемхану, показал раскрытую газету. – Не часто вспоминает о нас областная газета, а тут еще такая похвала!
Крестьянин, не потрогав руками, не поверит. Гилемхан взял газету, долго всматривался в заметку. Это была для него неожиданная весть. Дэуапа не получала ничего, кроме журнала «Азат хатын» («Свободная женщина»). Да и в том лишь разглядывала иллюстрации: читать не могла, стала слаба глазами.
– Знаешь что, – сказал вдруг председатель, – сделай и мне такие наличники. За ценой не постою, не сомневайся.
– Так есть же готовые, – засуетившись от радости, замахал Гилемхан руками в сторону сарая, куда он поставил наличники. – Если понравятся, берите хоть сейчас! Сколько наличников нужно?
– Всего лишь двенадцать, – с довольной усмешкой бросил председатель. – Ничего себе домик, а? Только в прошлом году построил. Только вот этих и нет, как там написано-то?..
– Оконных наличников...
– Вот-вот. Только до наличников не дошло. А ведь до чего с ними хорошо! – снова показал он на газетное фото, забыв о том, что стоит во дворе того самого дома, фотографию с которого напечатала газета.
Они вошли в сараюшку, которая когда-то была лабазом для скотины. Деловито перебирая сложенные в поленницу наличники, председатель восторженно ахал:
– Какая прелесть! Ах, какая красотища! Сегодня, сейчас же заберу их! – Торопливо открыв ворота сарая, он прокричал своему шоферу: – Ильдус! Эй, Ильдус! Скажи кому-нибудь, пусть сейчас же отнесут ко мне домой наличники! Да пусть несут аккуратно, чтобы не поломали часом!
– Но... Но только восемь у меня наличников, – сказал Гилемхан, словно оправдываясь. – На все окна не хватит.
– Ерунда! Главное, на окна для фасада хватит. Или вот что: сделай еще четыре, а? Материал – доски, фанеру, что нужно – сегодня же привезут. А деньги сейчас же отдам, – председатель полез в карман рубашки.
Гилемхан отрицательно покачал головой.
– Не надо... Денег не надо.
– Ладно, раз не к спеху, тогда позднее сочтемся. Как хочешь, так и будет. – Председатель крепко пожал Гилемхану руку. – Ещё четыре за тобой. Договорились?..
– Договорились.
– Доски привезут сегодня вечером. Отличные сосновые доски.
– Сосна не подойдет. Из сосны не делают наличники.
– А что нужно? Может, дуб сгодится?
– Карнизы и наличники делают из липы. Дерево мягкое и не трескается. Красиво получается из липы.
– Будут тебе липовые доски. Дюймовой толщины доска подойдет?
– Подойдет.
Когда за председателем колхоза закрылись ворота, Гилемхан тяжело опустился на ступеньку крыльца. Он все еще не мог отойти от состояния одиночества, которое мучило его эти несколько долгих дней.

* * *

Кончилось время безделья.
Бессмысленно проведенные дни остались где-то далеко позади. Для рук нашлось дело, и поэтому в душу пришел покой. С утра до вечера, не поднимая головы, делал Гилемхан наличники. Не успел закончить четыре обещанные руководителю колхоза, как стали приходить просители. Сначала изредка, потом один за другим. Односельчане приходили как будто просто так: узнать, как живет Гилемхан, как здоровье. А, улучив нужный момент, каждый гость не забывал сообщить, что ему нужны наличники.
Гилемхан не отказал никому из односельчан. Никому не сказал, что не сможет, не сделает. Ему и в голову не приходила мысль о том, когда же успеет он исполнить все заказы.
Но Лучистая Поляна – деревня не из маленьких. Пожалуй, домов двести наберется, не меньше. А окон?! И для каждого из них, оказывается, нужен был наличник. Наличники понадобились вдруг людям, которые до сих пор и не знали, что это такое, не слышали даже слова такого. И каждому надо быстро, красиво... А Гилемхан один. Не то что одному, – даже если разорваться на пять частей, даже если открыть целый цех по выпуску наличников, и то не успеть!
И все же Гилемхан радовался. Радовался искренне, чувствуя, что труд его нужен односельчанам. Разве можно не радоваться, когда в груди поет душа, в руках бродит сила?.. Наконец-то он может украшать улицы Лучистой Поляны узором, какой просит душа. Может вернуть односельчанам давний долг, оправдаться перед ними за многолетнее отсутствие, заработать право твердо ступать по родной земле!
Засучив рукава, он стругал очередную доску, когда открылись ворота, и в проеме показался очередной односельчанин. Это был кордаш Гилемхана, имени которого он так до сих пор и не вспомнил.
- Здравствуй, Гилемхан, здорово ли поживаешь, кордаш? – издалека протянул он по-стариковски обе руки для приветствия.
- Спасибо, живем помаленьку, – Гилемхан обвел взглядом высившиеся кругом горы досок: вот, мол, работаю.
– Ясно-ясно, – протянул пришедший, не зная, с чего начать разговор. – Так, значит, говоришь, дела кипят?
– Работы хватает.
– Хорошо, кордаш, это хорошо! Когда есть, чем занять руки, не думаешь о старости... Слушай, как это у нас с тобой неладно тогда вышло, а? Ведь наличники-то мне нужны были. И сейчас нужны, – односельчанин говорил смущаясь и пряча глаза. – Я, собственно, за этим и пришел. Не откажешь?
– Не откажу, – сказал Гилемхан. – Аллах поможет, сделаю тебе наличники.
– Только ведь знаешь, кордаш, мне надо много. И самому, и сыну на новый дом...
– Сделаю и тебе, и сыну. Какие узоры хочешь?
Кордаш, очевидно, еще не все высказал и снова на некоторое время замялся.
– Узоры – это тебе виднее, кому какие. Мне главное, чтобы побыстрее. Сделаешь быстро, кордаш, а?
– Этого обещать не могу. Вон, видишь, какая очередь, – Гилемхан снова показал на ряды досок, громоздившиеся по всему двору.
– Ты, кордаш, наверное, обиделся на давешнее? – Увидев, что Гилемхан отрицательно покачал головой, пришедший повеселел и оживился. – Сделай хоть для сына без очереди! Сколько ты берешь за работу?
– Не обижайся, но без очереди нельзя, – мягко сказал Гилемхан.
– Но ведь я дам хорошую цену. Вдвое больше, чем другие, дам, кордаш. Если другие дают десять, я – двадцать, если с них двадцать, – с меня сорок!.. Дело же не в деньгах! Пускай только будет побыстрее. Раньше, чем у других...
- Слушай, – уже раздраженно бросил Гилемхан. – Мы не дети. Не будем торговаться.
Хотя на первый взгляд гость казался человеком скромным и покладистым, оказалось, что он умеет добиваться своего. Не похоже, что когда-нибудь он останавливался, не достигнув цели.
– Я понимаю твое положение, Гилемхан-кордаш, – продолжал он уже более настырным тоном. – Боишься, что о тебе пойдет дурная слава? Это верно, этого нужно бояться... Но меня не опасайся, мы же свои люди, договоримся – никто ничего не узнает. И цену сам назначь. Любую! Будем знать только мы с тобой, я даже сыну не скажу.
– Слушай, – уже озлился Гилемхан. – Если тебе нужны наличники, приноси доски. Но не забудь сделать на торцах свою отметку. Сделаю, когда настанет твоя очередь! – Гилемхан взял в руки пилку, служившую для выпиливания особо тонких узоров. Их разговор не походил на беседу двух умудренных жизнью опытных людей, и, может быть, поэтому настроение Гилемхана успело изрядно испортиться.
Но его кордаш, его пожилой одногодок продолжал настаивать на своем:
– Ты уж тоже постарайся понять меня, – бубнил он. – Сын у меня не кто-нибудь, а заведующий гаражом. Ему не к лицу отставать от других. Это ты можешь понять, Гилемхан? Ведь что-то непохоже, чтобы ты собирался обратно уезжать. Правильно говорят, что рука руку моет, а руки – лицо. Если надумаешь жить в деревне, обновить свой очаг, можем и мы пригодиться. Теперь время машин и тракторов...
Гилемхан не поддался на уговоры. Тяжелыми шагами, нехотя вышел от него кордаш. И настроение у Гилемхана в тот день не улучшилось. И работа не шла. То ли доски попались суковатые, то ли затупились инструменты...

Двор все больше наполнялся сложенными тут и там досками. Не обрывался и человеческий ручеек тех, кто приходил узнать, как поживает Гилемхан. Вот уже сколько времени он, не зная ни сна, ни отдыха, не выходя со двора, мастерил наличники. А Дэуапа целыми днями сидела, пристально глядя сквозь осыпанную белыми цветами герань, стоящую на подоконнике, во двор... Невозможно понять, что творилось у нее на душе, в какие мысли она погружена. В последнее время старушка уже не могла ни улыбаться, ни плакать. И непонятно было, куда устремлен ее печальный взгляд...
..А в деревне кипела жизнь. Односельчане жили повседневными заботами. Привозили с поля хлеб, картофель... Трактора с ревом утрамбовывали в ямах силос... В садах от малейшего ветерка со стуком осыпались спелые яблоки... Наступала осень – самое красивое, радующее глаза и душу время года.
В душе Гилемхана не было спокойствия. До сих пор окна его родного гнезда смотрят в мир печально, не украшены наличниками. Надо бы сделать такие наличники, каких свет не видывал! Наличники с узорами, каких нет ни у кого, и которым не было бы в деревне равных. Надо бы сделать, не откладывая этого в долгий ящик. Нельзя обижать родное гнездо… Бригадир рано или поздно сам придет, - в этом он не сомневался. Еще день выдержит Наджип, еще два - больше не сможет... Не в этом суть. Какими должны быть эти наличники - вот что мучило Гилемхана. Какие узоры вырезать на них?.. Они должны быть простыми, эти деревянные кружева, и в то же время прекрасными...
Мысли об узоре не давали Гилемхану покоя до тех пор, пока однажды вечером словно ударила током спасительная догадка – васильки! Конечно же, васильки, это лучшее воспоминание об утраченной юности и любви должно стать главной темой орнамента!
Незатейливые, простые, привычные взгляду деревенского человека придорожные цветы, васильки, в то же время обладают удивительным очарованием, нежностью, прелестью. Гилемхан ясно представил себе, как будут выглядеть наличники: на каждом из углов будут сиять голубым светом скромные букетики васильков. Горящие на белом наличнике васильки, такие же, что вот уже несколько десятилетий цветут на уголках платочка, подаренного Гилемхану юной Ильсияр...
Поняв, что найдено единственно правильное решение, Гилемхан воспрянул духом. И решил не откладывая взяться за работу. Сделав такие наличники, он полностью искупит вину и перед родным очагом, и перед нерасцветшей первой любовью.
Гилемхану казалось, что он приступает к самой сложной работе, такой, какой никогда не было в его жизни...
В то утро, когда по обеим сторонам первого наличника, засияв, вспыхнули васильки, во двор, широко распахнув ворота, с полной телегой досок въехал бригадир.
- Не ждал? - крикнул он, посмеиваясь непонятно чему. - Так... Если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету?
Наджип остановил запряженную лошадь посреди двора и принялся развязывать веревку, которой был опутан ворох досок, уложенных на телеге.
- Оконные наличники и карниз, - сказал он, показывая на свои доски. - Материал отличный, смотри только у меня, не перепутай с чужими! Посмотри-ка, посмотри! Ни единого сучка, ни малюсенькой трещины.
Потрясенный бесцеремонностью Наджипа, Гилемхан безмолвно наблюдал за ним. Сколько уж времени прошло с тех пор, как он вернулся в деревню, а все не мог Гилемхан понять, что же представляет из себя бригадир Наджип. А тот по-хозяйски расхаживал по двору:
– Вот так, дорогой. Ты думаешь, что Наджип простой мужик, рядовой бригадир. Жизнь сложнее, чем ты думаешь... Посмотри-ка ты на эти доски... У кого еще есть такие отличные доски, а? Кто-нибудь сумел привезти такие?
Расхвалив до неба привезенные им доски, Наджип зашагал по двору, засунув руки в карманы синего халата.
– Это что?.. И это все тоже годится в дело?! – пинал он носком кирзового сапога доски, привезенные его односельчанами. – Сплошная гниль!
Наджип презрительно сплюнул, подошел к Гилемхану и зашептал, словно открывая очень большую тайну:
– У них ведь бажа, по вашему свояк будет, не работает на пилораме! Вот в чем дело, ха-ха-ха!
Гилемхану было противно выслушивать бахвальство, перемешанное с презрением, но и оборвать зарвавшегося бригадира не было сил. Он взял в руки карандаш и принялся бездумно наносить линии на оструганную доску. А бригадир, должно быть и не заметивший, что Гилемхан до сих пор не сказал ему ни слова, продолжал:
– Значит, договорились, – сказал он, потерев ладонью о ладонь. – Наличники! Восемь! И еще карнизы! Условие мое простое – чтобы было не хуже, чем у людей!
И на этот раз он не стал дожидаться ответа. Видимо, Наджип даже не сомневался в том, что ответ будет положительный. Бригадир, наверное, мог говорить часами и не замечать, что его собеседник не отвечает.
Наджип повернулся, чтобы уйти.
Только тогда заговорил Гилемхан:
– Что, никак понадобились?
– Если бы не понадобились, я бы к тебе не пришел. Думаешь, мне больше делать нечего?
– Нет, так я не думаю. И все же зачем это тебе вдруг понадобились наличники?
– Зачем, зачем... – словно дразня ребенка, надул губы Наджип. – И кто тебя надоумил приехать? Ну скажи, кто просил? На кой ляд ты сюда вернулся? Ты забыл деревню, деревня – тебя...
– Я тебе что, мешаю? – стараясь говорить спокойно, спросил Гилемхан.
– Ну, что приехал – это аллах с тобой... Но кто просил тебя будоражить всех наличниками, карнизами?!
Последние слова Наджип почти прокричал, брызгая слюной, надув губы, особенно подчеркивая «наличники» и «карнизы», коверкая их. Гилемхан, испытывавший жгучее желание ударить кривляющегося бригадира, постарался все же сохранить спокойствие.
- Я не понимаю тебя, Наджип, – сказал он, делая вид, что действительно ничего не понимает по своей природной бестолковости. – Тебе нужны наличники или нет?
– Если бы не были нужны, не пришел бы.
– Так чем ты недоволен?
– Я говорю, если бы ты не приехал, одной заботой было бы меньше. Что, думаешь, у деревенского человека не было до тебя других дел? И так все время готов на сорок частей разорваться, а тут еще ты приехал и морочишь голову своими дырявыми досками, поднимаешь на ноги всю деревню!
– Вон как, – протянул Гилемхан. – Так коли у тебя и времени нет, и нужды в наличниках нет, зачем пришел? Не будем их делать! Ни тебя, ни меня никто не принуждает! Не будем делать, – и все тут!
– Но-но-но, – строго сказал Наджип. – Раз взялся – делай. И делай хорошо!
– Посмотри – нравится? – неожиданно для самого себя вдруг повернулся Гилемхан в сторону наличника с васильками.
– Это? – Наджип некоторое время серьезно, внимательно рассматривал работу Гилемхана. – А это что такое? Смеешься, что ли?.. Сорняков еще только не хватало!
– Цветы это... Васильки...
– Для тебя – васильки, для меня – сорняки... Нет, это для меня не подойдет! Сунешь кому-нибудь другому.
У Гилемхана на мгновение потемнело перед глазами, к горлу подкатил плотный комок. Но сдаваться было нельзя и уступать – тоже. Ведь перед ним стоял человек, который воздвиг дом на фундаменте дома Гилемхана! На фундаменте дома отцов и дедов...
– Я эти наличники специально для тебя делаю, Наджип, – тихо сказал Гилемхан.
– Издеваешься?!
– И если эти тебе не нравятся, другие я делать не собираюсь. Это моя, если хочешь знать, это моя... – Застрявший в горле комок не дал ему продолжить. Гилемхан не смог сказать: «Самая дорогая работа, в которую я вложил все силы, всю душу».
Бригадир ничего не понял. Он, должно быть, вообще не знал, что такое сочувствие, желание понять другого человека.
– Сделаешь – куда денешься, как миленький сделаешь. Нас такими разговорами не удивишь. Есть еще та вещь, которая заставляет сделать все, что человек хочет. – И Наджип выразительно позвенел мелочью, которой был набит карман халата.
Гилемхан все никак не мог проглотить подкативший к горлу комок. А бригадир продолжал:
– И вообще, раз уж зашел об этом разговор, я скажу тебе, Гилемхан, что дела так не делают. Наличники, о которых ты говорил, что сделал для меня, ты же продал председателю!
«Оказывается, память у него отличная: то, что Наджипу выгодно, он не забывает, – подумал Гилемхан, успевший взять себя в руки. – То слушать не хотел, артачился, а сегодня вон куда повернул!»...
– Ладно, пускай и будет для председателя, он тут всему хозяин... Хозяину, само собой, в первую очередь надо. – Наджип строго покачал головой. – А вот завфермой и бригадиру с нижнего конца улицы можно было бы и не спешить с наличниками. Кто они такие, чтобы меня обойти?..
– Ты же сам отказался от наличников.
– Тогда не нужны были, сейчас понадобились.
– Ну, хорошо. Какие же наличники тебе нужны?
– Эти, с сорняками, не хочу, – снова презрительно махнул Наджип рукой в сторону наличника с васильками на белом фоне. – А какие нужны? Не знаю... Главное – пусть они будут не хуже, чем у этих стригунков.
«Стригунками» он называл второго бригадира и завфермой, которые были моложе его на несколько лет.
– И все же, какой рисунок нанести, какие сделать узоры? – захотел внести ясность Гилемхан. Ему давно уже хотелось узнать, чем нравятся сделанные им наличники односельчанам. А то говорят только «хорошо», «получилось», «спасибо», а о том, что именно нравится – ни слова. – Скажем, какие тебе глянутся, с голубями или соловьями? По бокам можно пустить кисти калины или...
– Если будет лучше, чем у стригунков – пускай что хочешь. Можешь нарисовать соловья или повесить за ногу лягушку, мне-то что! Только бы не хуже было! – Наджип снова позвенел мелочью. – Деньги есть.
– А сколько даешь, интересно? – со злой усмешкой спросил Гилемхан. – Почем за лягушку и сколько за соловья?
Каждый, кто приходил, заговаривал с ним о деньгах. До сих пор он умело уходил от денежных торгов, уверяя, что вопрос оплаты будет решен потом, попозже. И в то же время Гилемхан чувствовал, что рано или поздно «свести счеты» придется. Человек – не любитель оставаться в долгу, а знающий вкус независимости житель деревни – в особенности. Каждый давным-давно усвоил нехитрую формулу: попросил о чем-то – заплати, сделал что-то по чьей-то просьбе – не забудь получить свое. Если забудешь – поймут однозначно: набивает цену, хочет содрать побольше.
Да, многое изменилось. Изменилось и понятие о помощи друг другу просто так – по-соседски, по-родственному, по дружбе. Разве что жив пока обычай помогать всем миром при постройке дома, так ведь и тут хозяин закупает в качестве оплаты водку, по бутылке на человека...

Гилемхан не причислял себя к бессребреникам. В свое время, обретаясь в шахтерском поселке, он смастерил немало наличников. В свободное время его часто можно было видеть с топором и пилой на постройке домов таких же, как он, искателей новой жизни, покинувших родные деревни, но пожелавших жить по-деревенски, в собственных избах. Татары, русские, украинцы – все они одинаково тосковали по родным местам и словно бежали от этой тоски, ставя дома, похожие на те, что ставят в их краях. Гилемхану пришлось изучить разные национальные орнаменты, – многим были нужны родные узоры. И он никогда не отказывался брать деньги за свою работу.
Но здесь, в своей-то деревне, все было по-другому. Ведь Гилемхан был в неоплатном долгу и перед родной землей, и перед односельчанами. Как отдать этот долг, накопившийся за десятки лет? Не вернув его, не узнает душа покоя. Ведь в свое время тяжесть послевоенной разрухи легла не только на его, Гилемхана, плечи. Всем приходилось туго. Но если бы и другие из-за нехватки хлеба, картошки тоже побежали бы из родных деревень, что осталось бы тогда от таких вот Лучистых Полян? Не уехали, все стерпели, все снесли односельчане. Старались выжить и выдержать не только ради самих себя, но и ради Гилемхана. Разве не счастье Гилемхана то, что выстояла, сохранилась его Лучистая Поляна? Счастье! Значит, он в долгу и должен этот долг отдать. И как не поймут этого односельчане?
..А по деревне ходили разные слухи.
Одни говорили, что человек, имеющий на плечах голову, не сможет отказываться от честно заработанных денег и что скорее всего Гилемхану в шахте когда-то на башку свалилась каменная глыба, от чего он и помутился в рассудке. В самом деле, помните, как ошалело носился он однажды по улицам, предлагая наличники?
Другие усмехались, говоря, что плотник хитро и умело набивает цену за свою работу.

* * *

– Так чем возьмешь – деньгами, пшеницей, сеном или картошкой? – Наджип стоял перед Гилемханом, покачиваясь с пяток на носки. – Говори.
– Ты что это, можешь все достать? – Гилемхан не поднимал глаз от земли, словно был прикован к ней взглядом.
– А то, как же! Я словами понапрасну не бросаюсь. – Наджип растянул губы в довольной ухмылочке, видно, подумал, что представляется возможность заплатить не деньгами, а натурой.
– А вдруг я много чего запрошу? Где брать будешь?
– Э, – беспечно махнул рукой бригадир, – твое дело – просить, мое – найти.
Гилемхан наконец решился. Он пристально посмотрел в самые глазки Наджипа и коротко сказал:
– Пошел вон. Слышишь, Наджип? Пошел вон!
Бригадир совсем не ожидал такого поворота событий и на мгновение остолбенел. Но тут же очнулся и заорал, брызгая слюной:
– Да ты впрямь чокнутый! Верно люди говорят, что тебе в шахте на голову камень свалился, вот ты и тронулся умом!
Лицо Гилемхана побагровело, на шее вздулись вены, глаз свело нервным тиком.
– И чтобы духу твоего не было! – крикнул он, сжимая пальцы в кулак.
Наджип отступил, нащупал вожжи, повернул лошадь. И вдруг одним махом сбросил доски с телеги на землю. Потом вскочил на передок и вытянул лошадь по спине.
– Эй! – закричал вслед ему Гилемхан. – Забери свои доски! Я не буду делать тебе наличники!..
– Будешь! – злобно расхохотался в ответ Наджип, продолжая настегивать лошадь.– Еще как будешь, шабашник проклятый! Заставим! Есть закон, есть советская власть. Как миленький сделаешь! Ша-баш-ш-ш-ник…
На лице Дэуапы, которая все это время сидела, глядя на происходящее из-за цветов белой герани, не дрогнул ни один мускул. Гилемхан подошел к сараю, оперся о верстак, который был поставлен впритык к полуразрушенной постройке с соломенной крышей, принялся разглядывать инструменты, разложенные в строгом, одному ему ведомом порядке, таком, чтобы были под рукой в любой момент... Ими можно было вырезать узор, какой только душа пожелает.
Словно впервые, он брал каждый инструмент в руки и подолгу разглядывал его. Последние воспоминания, оставшиеся от отца и деда... Гилемхан не смог сохранить родное гнездовье. Остался только этот ящик... Стамеска и буравы... Ножичек с можжевеловой ручкой... Тонкие пилы, ручки которых оплетены сыромятными шнурками. Последняя память о нити рода! На этих плотницких инструментах, которые на первый взгляд могли показаться простыми, даже примитивными в современный век техники, он как будто ощущал тепло отцовских рук, следы его пальцев, даже волглость от его пота. Рабочие инструменты, позабытые сегодняшними плотниками; старые инструменты, которым не нашлось замены…
Гилемхан перебирал их как завороженный. Они были не просто памятью об отце и деде. Инструменты являли собой овеществленную основу труда, приносящего душевный покой. Те дни, когда с их помощью он искал и находил красоту, были самыми счастливыми в его жизни. Только в работе и в поисках прекрасного – истинный смысл бытия.
Старые пилки, стамески, буравы... Не будь их, разве смог бы Гилемхан смастерить именно такие наличники, которые виделись ему бессонными ночами? Разве без них сумел бы он вновь сблизиться с односельчанами, которые, казалось, навсегда забыли его? Ведь приходя за готовым заказом – наличниками, карнизами, - односельчане не забывали поговорить с Гилемханом, выяснить, кто кому с какой стороны кем приходится. Оказывается, если разобраться, половина деревни – родственники! И это прекрасно. Пусть будут родственники у человека, пусть будут кордаши, пусть будут просто односельчане – главное, чтобы не было в мире одиноких. И еще – пусть у каждого будет дом с наличниками, освещающими своей тонкой красотой улицы, деревню, мир.
...Гилемхан все никак не мог оторваться от ящика с инструментами. Ведь и неприятные минуты, которые он испытал в деревне, и найденный было душевный покой – все исходило от них.
Что ожидало Гилемхана в родной деревне? Хождение по когда-то знакомым дворам, многочасовое стояние с вновь обретенным приятелем, стариковские разговоры о былом. А случилось совсем другое. Плотницкие инструменты сделали Гилемхана нужным для Лучистой Поляны.
Он припомнил, с каким чувством шел в первый день по улицам деревни, глядя на дома, лишенные наличников, на карнизы, сделанные из ровных досок. Чем дальше шел, тем шире становился незримый надлом в душе. Ведь когда-то сделанные, пусть не отличающиеся прочностью, узорчатые наличники, карнизы, ворота, даже заборы были главной приметой Лучистой Поляны. Не только у деревни – у каждого дома было свое лицо. А теперь позабыли поговорку о том, что стоит плотнику из Лучистой Поляны взять в руки доску, как на ней враз расцветает цветок.
...Да и только ли в том дело? Не только в наличниках, вернее, в их отсутствии, чувствуется тревожный признак чего-то непоправимого. В конце концов можно жить и без них. Горько, когда гаснет стремление к красоте. А самое понятие – «красота»? Уж не перестало ли оно быть общественным, не спряталось ли за замками личных домов, квартир? Изобилие, богатство прут наружу, занимая место тихой красоты.
Гилемхан припомнил и тот день, когда бригадир посмеялся над его наличниками и прогнал его. Вспомнил, как ходил он из дома в дом, но так и не нашел места для наличников. От этих воспоминаний его бросило в жар. На мгновение в душе шевельнулось неприятное чувство злобы и мести: так у абсолютно здорового человека иногда вдруг кольнет сердце. Кольнет и отпустит.
Почему же он вспомнил все это? Все прошло, осталось далеко позади – пора и позабыть. И односельчане тоже как будто изменились: всем нужны наличники, карнизы. Говорят, пусть будет скорее, пусть будет не хуже, чем у соседа. Значит, стремление к красоте не пропало?..
Но душу Гилемхана что-то беспрестанно беспокоило, тревожило. Это беспокойство все увеличивалось. Оно росло по мере того, как он замечал, с какой оголтелой настырностью некоторые односельчане принялись добывать себе наличники. Ясно, что такими руководила не потребность украсить улицу. Наличники понадобились потому, что они у других. Не отстать от других, перещеголять соседа, односельчанина, даже своего родственника! Все это – лишь очередное выражение мирских хлопот в погоне за суетным... Зависть, желание обогнать другого, не становится ли это национальным бедствием?!
Гилемхан придал этому соревнованию, этой гонке еще один оттенок. Так не измена ли это своей собственной вере? Сколько еще должен служить он зависти, стремлению обогнать друг друга, жадности? Для чего же он так рвался на родину? Неужели затем, чтобы услышать слово «Ш-шы-ша-абашник...»?
Гилемхан вздрогнул, словно наяву услышал это по-змеиному шипящее слово, стал оглядываться по сторонам.
Голос становился все сильнее, вот он зазвучал сразу со всех сторон:
– Ш-шы-ша-абашни-и-и-к...
Наиболее громко слышался голос оттуда, где свалил Наджип свои отличные, без единого сучка, липовые доски. Легкий смерч завертелся во дворе, поднимая мелкий мусор и опилки, вращая стружки, которые шелестели:
– Ш-шы-ша-баш-ш-шник...
Гилемхан схватился за голову, закрыл уши ладонями. Безмолвно сидела у своего вечного подоконника с белыми цветами герани лишь Дэуапа. Все остальное кричало, пело, выло:
– Ша-ббб-а-шш-ни-ник!
0т этих криков покрылись ржавчиной и истлели инструменты в старом дубовом ящике. Поникли, увяли голубые васильки, распустившиеся на белоснежном поле одинокого наличника. Нагрудный карман рубашки Гилемхана, тот, в котором лежал платочек с надписью, ожгло огнем...
- А-а-а! – застонал от безумной боли Гилемхан. Раскачиваясь, стиснув ладонями голову, он постоял так еще минуту.
Потом нетвердой походкой подошел к штабелю досок, привезенных Наджипом, и стал методично переносить их в огород, туда, где лежала внушительная куча сухой картофельной ботвы.
...Ботва занялась от одной спички. Через минуту огонь уже лизал липовые доски, а еще через минуту над кучей царил всепоглощающий столб пламени. Но голос все не стихал. Гилемхан бросился к сараю, принес белый наличник с голубыми васильками и без колебаний бросил его в огонь. Почти мгновенно превратившись в угли, редкие узоры еще некоторое время сохраняли свою форму.
– Ша-ба-ш-ник-и-и-и-к!!!

* * *

Соседи, прибежавшие тушить пожар, нашли рядом с костром втоптанный в землю платочек с вышивкой «На память Гилемхану. От И.». Слова эти повторялись всеми, и никто не знал, имеют ли они отношение к пожару.
С того дня никто не видел Гилемхана в Лучистой Поляне. Одни говорили, что он, дескать, и сам кинулся в огонь и дотла сгорел в костре. Другие уверяли, что видели, как он садился в проходящий поезд...
Как было на самом деле, точно не знал никто.

Казань, 1985 г.


 
 

К списку произведений