Крушение

Оставшись один, спустился на третий этаж. Уселся напротив окна в буфете, где еще недавно торговали лакомствами. Площадь Свободной России забита людьми. Мне тогда показалось странным ее название. Оно было дано ей после августовских событий 1991 года. Если не ошибаюсь, имя было присвоено официально. Можно ли сказать: заслуженно стал за последние годы сама Россия и ее народ свободными или, наоборот, впали в кабалу?
Ладно, будь что будет. Мы ведь и сами хороши. В советский период воспевали свой Татарстан — счастливую, свободную, цветущую республику. А сегодня бьем себя в грудь и кричим, что «мы самостоятельны». Что же такое самостоятельность, есть ли такой человек, который бы хоть раз видел, пощупал ее?!
В каждом городе или поселке имеются улицы Мира, Свободы, или Азатлык по-татарски. Улицы есть, да нет самого мира, свободы, самостоятельности. Да и вообще, существует ли на земном шаре такой уголок, где бы царила настоящая свобода?!
«Свобода», «независимость», «суверенитет» — какие красивые и многообещающие слова. Вот и мы за последние десять лет после развала СССР увлеклись и переболели этими лозунг-понятиями. Они звучали больше из уст руководителей и политиков. Звучали всюду и во весь голос... Только сегодня, теперь, лишь спустя десять лет многие стали задумываться и задавать себе вопросы: «А где же она, эта ваша свобода?», «О какой независимости мы говорили и от кого?», «Говорите, что вы суверенны, а народ все нищает. А чем едят этот ваш суверенитет?».
Умудренный опытом последних десятилетий, отвечаю: суверенитет Республики Татарстан, например, трансформировался в суверенитет высших руководителей. Они стали абсолютно независимы и свободны от народа в разграблении недр и других богатств региона. Суверенитетом они себя оградили не тольоко от нападок центра, но и от ответственности перед народом. Нажили себе, своим детям многомиллиардные сбережения, на лучших курортах мира построили золотые хоромы. Живут и царствуют себе так, что им завидовали бы ханы и короли всех стран и времен.
В связи с этим вспомнил я одну беседу, состоявшуюся ни то в 1991-м или годом позже, тогда еще с судьей Верховного Суда Российской Федерации Ринатом Смаковым. Он родом из Башкортостана и является близким родственником татарского писателя Гази Кашшафа.
Я, как непосредственный участник исторических событий, провозглашения суверенитета России, а затем Татарстана и Башкортостана, с воодушевлоением делился с ним своими радостными наблюдениями.
Он внимательно послушал меня и рассказал одну быль, как пришел к власти нынешний лидер одной страны из Африки. Оказывается, буквально накануне вступления его на престол, к месту, где собрались все его боевые соратники, с помощью которых этот полковник пришел к власти, врываются неизвестно откуда взявшиеся боевики и в упор расстреливают всех. А при выходе из здания их самих арестовывают и по приказу вновь пришедшего к власти без суда и следствия также всех уничтожают. И с тех пор он вот уже в течение долгих десятилетий единолично управляет джамахирией.
— Интересно, — сказал я. — Забавная история. Я не знал. Только какое это отношение имеет к России, Татарстану и Башкортостану?
В ответ Смаков хитро и добродушно улыбнулся.
— Я не сказал, что имеет отношение. Лишь напомнил тебе о таком историческом факте.
— Да у нас такого не будет и не может быть. Мы же цивилизованные люди, — продолжил я.
— Если твои светлые надежды сбудутся, то и я буду только рад, — подытожил Смаков. А спустя некоторое время счел необходимым добавить: — Но от Ельцина: и тем более от этих наших земляков Рахимова и Шаймиева я многого не жду. Они скорее всего превратятся в князья, вообразят себя незаменимыми ханами.
Я категорически возразил ему тогда, не согласился. Только спустя годы, когда на собственном опыте убедился в его пророчестве, признал его правоту.
Ведь Ельцин в 1993 году также дал приказ на расстрел Верховного Совета и его защитников, именно тех людей, которые в 90-м привели его к власти, а в августе 1991 года защитили его. Так и наши местные князья очень скоро забыли о своих соратниках, а самое главное, о народе, который и привел их к власти, в трудные минуты защитил их.
Площадь забита. Но люди сюда все стекаются. Тем временем была очищена дорога со стороны станции метро «Баррикадная», и оттуда толпами хлынули люди. В узком переулке, где расположено посольство Соединенных Штатов Америки, продолжалась какая-то возня. Оттуда и пригнали три-четыре грузовика и военную машину связи с высоченной антенной. И все это добро привезли на площадь.
Говорили, что на этой машине есть радиопередатчик, мощности которого хватило бы на всю Москву и Московскую область. Минуты через три-четыре его наладили, и он заработал. По очереди стали обращаться к народу. Зачитали обращение Руцкой, Хасбулатов. Размахивая руками, горячо и грамотно говорил Бабурин.
— Сергей, — сказал я ему как-то, — руки можно держать и в карманах, пока тебя по телевидению показывают.
Он широко улыбнулся и ответил:
— Нечего нам стесняться. Пусть видят и знают, кто в России хозяин.
Владимир Исаков потащил в эту машину и меня. Не посмел отказаться, меня попросили, чтобы я сказал несколько слов на родном языке московским татарам... Словом, все сколько-нибудь известные политики, депутаты успели отругать из этой машины власти и самого Ельцина. Ну и дали же им жару...
Уже позднее, когда более или менее улегся шум вокруг этих событий, стало известно: то была вовсе не радиотрансляционная аппаратура, а устройство, посланное специальными органами для записи речей выступавших. Так-то вот...
Началось оживление и внутри здания Верховного Совета. Оповестили всех:
— Будет митинг. Через пять минут начнется митинг. К населению обратятся Руцкой и Хасбулатов...
Митинг, конечно, дело хорошее. Однако заморить бы червячка. Но, едва передвигая ноги, я все же спустился на второй этаж, прошел на трибуну перед площадью.
Людей первым поздравил Хасбулатов. С чем поздравил? С победой! Человек он чувствительный, увлекающийся, временами слишком прямодушный. К нему присоединились другие: Аксючиц, Астафьев, Уражцев, Бабурин... Такие уж они люди — не могут спокойно пройти мимо микрофона. Таков у них образ жизни. Почувствуют микрофон — выскочат к нему с закрытыми глазами.
А тем временем один из ораторов сообщил, что в другом районе Москвы, то есть в Останкино, многочисленная группа мирных демонстрантов приближается к зданию телецентра. Естественно, такое сообщение площадь встретила дружными возгласами «Ура!». Небось возрадуешься. Ведь в то время телевидение вытворяло все, что только хотело. Белое показывало черным, а черное — белым.
Все началось с этого сообщения. Каждый вышедший к микрофону старался сказать что-то новое, касающееся событий в Останкино. Правду ли говорил, нет ли — не важно. Лишь бы сообщение было сенсационным. А народ воспринимал эти новости как приметы собственной победы, рукоплескал им. Возгласы повторялись довольно часто.
Я подумал: телевидение со своей сплошной ложью вконец приелось людям. Простой народ изголодался по правдивой информации. Ложь, распространявшаяся днем и ночью, воспринимается хуже, чем жизненные невзгоды. Я уверен: абсолютное большинство людей, в том числе народные депутаты, позабыли, что источниками бед, обрушившихся на народ, прежде всего являются засевшие в кремлевских дворцах политики. Им казалось, что корнем зла, жизненных невзгод, несчастий народа, беспорядков в стране является Останкино. И чтобы покончить со всем этим, достаточно его взять...
Впрочем, на первый взгляд все это не лишено оснований. Что же за власть, если у нее нет источника информации, пропагандистских средств. Многие помнят, каким образом Ельцин сделался героем. Это ведь он, подобно сказочному персонажу, вступившему в бой с семиглавым змием, выступил против Политбюро. Не побоялся Горбачева. Оставался без должности, но продолжал бороться! Ездил на работу на городском транспорте. Боролся во имя облегчения жизни трудящихся, а потом и за ликвидацию привилегий начальства. Пообещал народу, что ляжет на рельсы, если ухудшится народное благосостояние. Каких только испытаний не пришлось ему пережить! Его даже клали в мешок и бросали в воду. Самолет, на котором он летел, потерпел аварию в небе над Испанией. В центре Москвы его автомобиль протаранили «Жигули». Все, наверное, помнят, как злоумышленник пронес на Красную площадь ружье, чтобы стрелять в него. А можно ли позабыть про некоего офицера, который приехал из Сибири, проник в Кремль, чтобы застрелить Ельцина!.. Из Бориса Николаевича сделали Рэмбо. Сделали и высококлассного мастера по теннису. Точно тем же макаром весьма далекого от спорта и физкультуры Шаймиева лизоблюды-журналисты представили народу лыжником, пловцом и шахматистом. Вот какой силой обладает телевидение и радио. Я сам тесно общался не только с Борисом Николаевичем и Шаймиевым, но и с Шахраем, Бурбулисом, Филатовым, Шумейко и многими другими из окружения Президента. У каждого из них есть какие-то достоинства. Но всемирно известными личностями они стали не сами по себе, а с помощью телевидения. Если вглядеться, эти люди самые обыкновенные, если не сказать серые, то средней руки обыватели.
Событий, которые происходили в тот день вокруг Останкино, я не видел, но разговаривал с десятками очевидцев. Среди них были и те, кто работал тогда в телекомпании. Мне довелось свободно, по-свойски посидеть и поговорить с Вячеславом Брагиным, который в то время работал руководителем «Останкино». До вступления в эту должность он, как и я, был председателем комитета в Верховном Совете России.
А что касается знакомых на противоположной стороне, то ими хоть пруд пруди. Мой собрат по перу Валерий Хайрюзов, о котором я уже упоминал, со своей женой и сыном от начала до конца был среди толпы.
Там события развивались так же, как и на подступах к зданию парламента. Вокруг Рижского вокзала собралось более ста тысяч человек. Ничего удивительного в этом нет, ведь день был солнечный, вдобавок выходной. Там сотрудники ОМОНа и милиции взяли людей в кольцо и не выпускали. Дорогу освободили только после происшедшей стычки. На перекрестке проспекта Мира и улицы Академика Королева милиция попыталась задержать людей. Но ни она, ни омоновцы не смогли оказать демонстрантам серьезного сопротивления. Наоборот, есть предположение, что все было проделано специально, чтобы немного распалить мирно шагающие колонны, чтобы спровоцировать людей на штурм...
Останкино давно уже охранялось ОМОНом. Естественно, это очень важный объект. В этот день еще на заре к охраняющим телецентр присоединилось несколько бронетранспортеров, и, что удивительно, как раз в тот момент, когда шествие приблизилось к Останкино, эти машины скрылись в обратном направлении.
Толпу, двигавшуюся по всей ширине улицы, подпустили к Останкинскому телецентру. Не только не стреляли, но даже не встали на ее пути, не пытались предупредить людей.
Как раз в это время каким-то образом до демонстрантов дошла весть из Верховного Совета: «Блокада прорвана... Люди сумели прорвать блокаду Белого дома. Армия, оставаясь верной Конституции, перешла на сторону народных депутатов». Да, да, до них была доведена именно эта информация. Она же означала, что одержана победа. Осталось только проникнуть в телестудию и прервать поток лживых сообщений, раскрыть перед всей страной истину. Все это так естественно, так просто...
По всей вероятности, именно в это время до сведения собравшихся на заседание Верховного Совета была доведена радостная весть: Останкино освобождено. Через несколько минут начнет работать народное телевидение, которое назовет вещи своими именами. И это было сказано не кем-нибудь, а самим Председателем Президиума Верховного Совета Русланом Хасбулатовым.
Заполнившие зал народные представители вскочили на ноги и дружно зааплодировали, стали поздравлять друг друга. И у меня в душе пробудилась надежда, что в страну вернется демократия, укрепятся ее принципы. Естественно, многие тут же выбежали из зала, чтобы поделиться этой радостью с друзьями, знакомыми. Три-четыре оратора сообщили новость людям, собравшимся перед зданием Верховного Совета и продолжающим свой митинг. Что касается нас, то мы проявили еще бульшую наивность.
Я зашел в свой кабинет, включил телевизор (в тот вечер часа на два дали свет)... Собрались друзья, знакомые. С каких, интересно, слов начнется вещание нового телевидения? Как обернутся дела? На Российском канале — вещающая ложь Светлана Сорокина. Она рассказывает о событиях в Останкино. Оказывается, там идет настоящий штурм, настоящая война. Слышатся вроде даже автоматные очереди.
— Переведи на первую программу, — посоветовал депутат от Республики Коми Николай Ген.
Перевел. А там положение еще более напряженное. «Нет, — сказал диктор, — в таких условиях работать невозможно. Кругом идет стрельба. Вот, кажется, уже поднялись на шестой этаж». И телевизионные передачи на время были прекращены. Что касается Российского канала, то его сотрудники перешли в свою резервную студию.
Мы удивленно переглянулись. А ведь думали, что покончили с неразберихой в стране и комфортно уселись смотреть телевизор. Ан нет же... Не дают спокойно жить... Что там еще за стрельба такая?!
Для тех, кто, подобно нам, успел позабыть, что такое электрический свет, большим достижением было уже то, что телевизор шипит, ничего не показывая. Но все же телевизор — это не самовар, его шипение быстро надоедает. Мы выключили его.
И тут, как гром среди ясного неба, в кабинете зазвонил телефон. Сначала я не понял, что это такое может быть, так как уже успели позабыть, как звонит телефон. Только на третьем звонке спохватился и взял трубку. Вы бы знали, как я обрадовался, услышав знакомый голос известного писателя и ученого-юриста, автора вошедших в последние годы в широкий оборот афоризмов и максимов Зуфара Фаткудинова.
— Где ты ходишь, я тебе уже вторую неделю беспрестанно звоню, — возмутился Зуфар Максумович.
— Да у нас ровно столько телефон не работает, отключили, — ответил я. — Разве не знаешь, мы в блокаде были. Нас всего лишили...
— Слушай, Ринат Сафиевич, друг мой, — продолжил он серьезным и профессорско-назидательным тоном. — Я сейчас же сажусь на тачку и еду за тобой. Минут через тридцать встретимся, — вновь задумался он немного, учитывая время и ситуацию, не найдя, где назначить мне место встречи. — Давай я буду ждать тебя на Воровского, 52, т. е. напротив дома МСПС (Международное Сообщество Писательских Союзов. — Авт.). За это время дойдешь.
— Спасибо, Зуфар-абый, — сказал я ему, с огромной благодарностью за его заботу. — Но я не смогу сегодня. Давай лучше встретимся завтра или послезавтра.
— Никак «завтра». «Завтра» может и не быть! Ты подумай прежде всего о жизни. Ты писатель. Ты нужен своему народу прежде всего живым. Словом, я еду... И жду там, где условились.
И положил трубку.
Я не мог уйти из осажденного Белого дома. Тем более сегодня, когда вокруг такие исторические события происходят. И стал спешно набирать его домашний номер. Но бесполезно, связи уже не было, трубка замерла. И оказалось, что телефонную связь в тот вечер подключили всего-то на 20 минут. Многие этим даже и не успели воспользоваться.
Естественно, что Зуфар Максумович к Союзу писателей подъехал. И ждал меня допоздна.

* * *

Я вышел на «кипящую» улицу. И люди там оказались значительно осведомленнее нас. На самом деле, похоже, что события в Останкино не так благополучны. По рассказам, дело обстояло следующим образом. Людской поток подпустили к самому телевизионному центру. А ведь последние два года в эти строго охраняемые места не допускали людей даже поодиночке. У идущих в колонне в руках были красные знамена с серпом и молотом и красные полотнища с политическими лозунгами. Одну группу из тех, кто шел во главе, пропустили даже в само здание. Люди успокоились. Кто-то отошел в сторону и сел на зеленую траву, кто-то прислонился к забору. Там и сям заиграли гармошки, послышались частушки.
И вот в это время, совсем неожиданно, со стороны телевизионного центра открыли огонь. В это невозможно поверить. Должно было прозвучать хоть какое-то предупреждение. Я расспросил десятки людей. Нет, не было такого предупреждения. В толпу стреляли беспрерывно. Людям, не успевшим даже разобраться, в чем дело, не осталось ничего другого, как лечь прямо на асфальт. И они в течение двух часов не могли поднять голову.
По всей вероятности, именно в это время перестал работать Останкинский канал. Похоже, что слова «стреляют... невозможно работать» были очередной ложью. Потому что, как показала проверка, в это время в толпе еще не было вооруженных людей.
Здание Верховного Совета находится в каких-нибудь десяти километрах от Останкино. И вот когда туда дошли эти вести, Руцкой, по всей вероятности, вынужден был обратиться к митингующим перед зданием парламента. Я был на площади среди людей и своими ушами слышал его слова.
— Уважаемые товарищи, братья, — сказал он. — В эти минуты у Останкино обстреливают, убивают ни в чем не повинных людей. Мы не можем не оказать им помощи. Без промедления во главе с генералом Ачаловым на машинах надо отправиться туда... — И через некоторое время добавил: — Не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы спасти наших соотечественников, москвичей, пришедших к нам на помощь... Чтобы вести переговоры...
И тут пригодились машины, что были захвачены час-полтора тому назад. Надо сказать правду, на первых двух машинах я увидел вооруженных автоматами военных. А в основном в машины сели молодые ребята. На передней люди подняли красный флаг. Толпа расступилась, давая дорогу автомобилям. За машинами, кузова которых были полны людьми, бежали подростки, норовя сесть на ходу. Было не счесть тех, кто хотел стать свидетелем больших событий.
У некоторых там же оказались матери, жены. Многие кричали вдогонку:
— Андрей, ты там поосторожней...
— Вася, не упади, держись хорошенько...
— Николай, ты-то куда едешь, что ты там оставил?..
Вот таким образом площадь проводила четыре-пять машин. Все они, непрерывно гудя, с развевающимися красными флагами, скрылись на московских улицах. Через центр столицы машины без задержки и без потерь добрались до Останкино.
А там их уже дожидались. По подъезжающим машинам открыли огонь. Многие ребята, даже не успев спрыгнуть, остались лежать в кузовах.
Среди тех, кто приехал на помощь, было тридцать-сорок человек, вооруженных огнестрельным оружием. Перебегая и переползая по-пластунски, они начали действовать против воинского подразделения «Витязь», засевшего в здании телецентра и продолжающего осыпать градом пуль находящихся снаружи людей. Началась перестрелка. А площадь полна прижавшихся к земле безоружных. Много убитых и раненых...
Как раз в это время со стороны ВДНХ показались бронетранспортеры.
— На помощь к нам едут БТРы, ур-ра! — крикнул кто-то.
Никто не стал выяснять, кто кричал, и, конечно, все поверили. Люди, только что без движения лежавшие на асфальте, вскочили или, по крайней мере, подняли головы.
Тем временем со стороны Белого дома подъехали еще три-четыре машины с молодыми ребятами. В это время некоторые пассажиры первых машин были еще живы. Это их товарищи проникли на первый этаж здания телецентра.
Подъезжая стройными колоннами, БТРы тут же рассыпаются в разные стороны, сбавляют скорость. И... первым делом начинают косить тех, кто только что приехал на машинах. А затем начинают теснить людей, лежащих на асфальте и оказавшихся между двух огней. Стреляют из крупнокалиберных пулеметов. Вот тебе и помощь армии своему народу!..
Люди, вставшие было на ноги, вынуждены опять упасть на траву или пыльный асфальт. И вот в таком положении их заставляют лежать до самой темноты, дабы никогда впредь не высунулись против политики «демократической» России.
Оставшиеся в живых только в полночь разошлись по домам, все еще не веря тому, что наконец избавились от этого кошмара. Раненых не оставили «на линии фронта», а постарались унести на спинах. А мертвые остались лежать...
А последних на заре подобрали военные, никого не оставили. На другой день на площадь не пускали. Издали, из окон многоэтажных домов, лужи крови на асфальте не различишь. То ли это кровь, то ли вытекшее из БТРа дизельное топливо или масло.
Люди, находившиеся в Белом доме или собравшиеся вокруг здания Верховного Совета, тот вечер и ту ночь провели в тревожном ожидании. С одной стороны, все вроде нормально. Хочешь — зайди, хочешь — выходи. Блокада снята. Иди куда хочешь, говори что хочешь — благодать, свобода. В тот вечер сотрудников милиции не было видно не только вокруг Белого дома, но и на прилегающих улицах.
Но все равно напряжение не спало. Вначале, считая минуты, ждали вестей из Останкино. Конечно, ожидали радостных вестей. Но таких сообщений не поступало. Наоборот, говорили, что там много убитых и раненых. Чуть позже я сам видел, как вернулись две из десятка машин, направившихся туда для помощи. Тех, что своими ногами спрыгнули из кузовов, насчитывалось не более десяти-пятнадцати человек. Остальных вынесли на носилках... На площади некоторое время не решались говорить даже шепотом. Потом послышались стоны, крики. Можно было подумать, что в Москве вообще нет больниц, не говоря уже о машинах «скорой помощи». Всех раненых перенесли в двухэтажное здание на другой стороне площади...
Повсюду слышались рыдания. Это плакали матери, которые не смогли отыскать своих сыновей среди раненых. Как, оказывается, мучительно больно слышать жалостные крики несчастных матерей. Эти душераздирающие рыдания продолжались долго.
Но некоторое время спустя площадь немало оживилась. Начались догадки, предположения. Слушаешь и диву даешься. Оказывается, Ельцин с Гайдаром покинули страну на своих личных самолетах. А Попова с Яковлевым с собой не взяли, хотя те очень их просили. Оказывается, Черномырдин капитально запил. А Шахрай с Филатовым якобы решили утопиться в Москве-реке. Оказывается, группа «Альфа» собирается защищать депутатов. В Москву для защиты Верховного Совета двинулись танковая дивизия из Тулы и десантники из Рязани. О чем только не толковали...
«Ну ладно, будь что будет», — подумал я и, чтобы немного унять тревогу в душе, пошел в более спокойный уголок площади.
Возле баррикады, сложенной из камней и железа, образовался целый палаточный городок. Он всегда привлекал мое внимание, когда я проходил мимо. Этот пятачок я наблюдал и из окна Белого дома. Люди здесь живут постоянно. На первый взгляд кажется, что у всех у них одинаковые судьбы. А если подойти ближе и понаблюдать, то окажется, что совсем разные. На эту беспокойную площадь их привели разные беды. Вот кто-то, с заросшим щетиной лицом, варит кашу на костре. У некоторых в руках гитары, но, как правило, они молчат. Если и бренчат на них иногда, то их не слушают.
Занимающаяся вечерняя заря, догорающий костер, выцветшие глаза... Кажется, их уже ничем не удивишь, ничем не привлечешь их внимания. Я наблюдал за ними, подходя совсем близко, наблюдал, прохаживаясь мимо. Но для них я совсем не существовал. И я решился на некоторую бестактность. Такое иногда простительно для нашего брата — писателя или журналиста.
— Что так приуныли, ребята? — спросил я, возможно, более, чем нужно, бодрым голосом.
Сколько их там сидело, но хоть бы один повернулся в мою сторону. Никто даже не пошевельнулся. Все же после долгого ожидания я услышал глухой, хриплый голос:
— Че, каши захотел?
Внутри у меня потеплело, кажется, это обратились ко мне. Но поверить этому еще нельзя, потому что никто не повернулся, никто не кивнул.
— Спасибо, ребята, я не голоден, — сказал я, хотя с утра у меня не было во рту ни маковой росинки, ни глотка воды. К тому же вон сколько у них ртов...
— Не хочешь, уговаривать не будем, — сказал тот же голос. Нотт я и в этот раз не уследил, кому он принадлежал.
Вроде не о чем было больше говорить, не о чем спрашивать. Срезали они меня, растоптали и срезали — решили, что я пришел на запах каши.
Они стали рассуждать между собой.
— Наверное, кагэбэшник. Вынюхивает, — сказал один.
— Видали мы таких. Не удивляемся, — проговорил тот, что все время помешивал кашу.
— Нет, — сказал я. — Я народный депутат. Пришел, чтобы познакомиться с вами.
Все равно головы не повернулись ко мне, глаза не оживились. Но один из них, все тот же, что мешал кашу, сказал:
— Депутат — это хорошо... А все же каша вкуснее.
Я чуточку повеселел. А на их лицах хотя бы искорка веселья, хоть бы подобие улыбки. Удивительные люди. Они и не пьяные, и не скажешь, что трезвые. Словом, люди из другого мира.
— Ну ладно, ребята, приятного вам аппетита, — сказал я и счел за благо удалиться.
Спасибо им, не сказали вслед ничего непотребного.
Через несколько палаток расположились старик со старухой. На них стеганые фуфайки, на груди — ордена и медали. Странные люди. Тарахтят не умолкая. Издали заметили меня и, перебивая друг друга, стали говорить будто с долгожданным гостем.
— Поздравляем с победой, сынок, — сказал, протягивая руку, старик лет семидесяти-восьмидесяти, напоминающий старца из русских народных сказок. Уже поседевшие, когда-то рыжие густые волосы и такие же усы с бородой. И блестящие приветливые глаза.
Сказать бы им: «С какой еще победой? Победы нет и еще не видно», — но я не смог. Побоялся разрушить угнездившуюся в их сердцах радость. Если они считают, что это победа, пусть себе считают. Пусть почувствуют себя счастливыми хотя бы один день, одну ночь.
— Если бы вы знали нашу сегодняшнюю радость, — вмешалась в разговор старушка. — Словно мы захватили Зимний дворец. Это же победа простого народа. Победа таких стариков, как мы, всю жизнь строивших социализм.
— Я, сынок, радовался сегодня так, как когда взяли Берлин, — подхватил старик.
И тут я еще раз обратил внимание на звенящие на груди ордена и медали. Заметив мое внимание, старик уважительно погладил, расправил их рукой. Это был еще крепкий, красивый старик.
Оказалось, что жена его пишет стихи. Разумеется, политические. Она даже прочитала мне некоторые из них. И как остроумно она сумела зарифмовать фамилии Ельцина, Ерина, Бурбулиса, Чубайса, Шахрая и Шумейко! Жаль, что я не запомнил и не записал их.
За словами стариков не угонишься. Я никогда не встречал пожилых людей, которые бы так раскованно, с такой откровенностью разговаривали с незнакомыми людьми.
Я не стал говорить им о том, что имею какое-то отношение к литературе. Иначе бы мне не уйти от старушки, которая так и сыпала частушками.
Оказалось, что дед воевал на Волховском фронте. Был одним из тех немногих танкистов, которым удалось выбраться из окружения.
— Вы, оказывается, легендарный человек, дедуля, — сказал я и ласково похлопал его по плечу.
Тому есть своя причина. У меня ведь отец тоже был танкистом. И тоже воевал на Волховском фронте. А когда попали в окружение, он, мой отец Мухамметсафа Мухамадиев, вместе с товарищами ушел от власовцев и пробился к своим.
Если бы я сказал об этом, мне бы не расстаться с этим стариком с открытой настежь душой. Возможно, он знал моего отца. Потому что из того окружения вышли считанные единицы. Если бы я сказал про отца, мы бы расстались с дедом как родные... Нет, не сказал. Подумал, если будет суждено, мы еще когда-нибудь встретимся...
У них в душе праздник. А у меня — тревога. Они поздравляют с победой, а у меня — горечь поражения. Меня преследует кровь, что пролилась рядом с Останкино и на московских улицах. Если подумать, то эти старики — близкие мне по духу собеседники. А я норовил побыстрее расстаться с ними, отойти от них. Оказывается, бывает такое состояние души, которое не объяснишь словами.
— Вы мне очень понравились, — сказал я им. — Я приду к вам еще раз.
— Сынок, — уважительно сказал мне этот пожилой русский человек. Сказал по-свойски, не заискивающе, а любя. — Ты тоже мне понравился. Приходи еще раз, будем ждать.
И спросил мое имя.
Я побоялся назвать свою фамилию. Могло статься, она ему знакома. А имя назвал.
— Ты татарин? — просиял он.
— Да.
— Среди татар у нас много знакомых, друзей, — старик посмотрел на свою жену, словно искал у нее поддержки. И задумался. — На фронте тоже много было татар. Даже в нашей танковой роте... Хорошие ребята.
Я сердцем почувствовал, что стоит мне сказать еще хоть слово, задать хоть один вопрос, мы бы обнялись со стариком.
— Мы еще увидимся, поговорим, — только сказал я и счел за благо отойти быстрее. И не знаю, по какой причине, не догадался хотя бы шепотом добавить слова: «если Бог даст».
Они проводили меня с пожеланиями счастья, скорой встречи, как близкого человека, называя меня по имени.
Вот оно, лицо народа! Это были настоящие представители русского народа. Я был буквально потрясен теплотой и искренностью этих двух пожилых людей. И невольно вспомнил встречу со своим отцом. Однажды он — повидавший жизнь и исколесивший в солдатской шинели чуть ли не пол-Европы, участник финской, а затем и Великой Отечественной войны, как следует пожурил меня за резкие выступления в защиту суверенитета родной республики. «Не петушись, сынок, пора стать разумным. Нельзя делить единое. Вот мы во время войны — русские, татары, украинцы, чуваши и другие все из одного котелка кушали и пили. Друг друга защищали и спасали друг друга, только потому и победили», — толковал он.
Спорить с отцом, правда, я не стал, но остался при своем мнении.
Годы неумолимо бегут. Политические страсти уже значительно улеглись. Вот уже скоро будет шесть лет, как у меня отца не стало. Но его слова, слова деревенского старика с четырехклассным образованием, все чаще и чаще, все громче и громче звучат у меня в висках. Единственное, чем себя утешаю, хорошо, что не возразил ему тогда, не стал спорить с отцом.
*  *  *

Я не стал поворачивать назад, продолжил свой путь. Если повернешь, опять встретишься с той же полной политических страстей площадью. Наткнешься на знакомых... А у меня сердце куда-то рвется, никак не успокоится. Я и сам не знаю, чего хочу, чего ищу. Хочется просто ходить, наблюдать, видеть... Но не хватает терпения подолгу разговаривать с кем бы то ни было. Такое вот состояние, ничего тут не поделаешь.
Наконец, я обошел последнюю палатку. Какое-то время смотрел на карикатуру, приклеенную к забору стадиона. Да, наш татарский поэт Тукай был прав: народ — он талантлив. Даже в сатирических журналах, выпускаемых профессионалами, не встретишь такой жизненной правды, мастерски схваченных образов.

*  *  *

На той стороне, где находится посольство Соединенных Штатов и гоостиница «Мир», висела тревожная тишина. Такая же, что и у меня на душе... Поэтому меня туда и потянуло. Повернул обратно.
— Розалия... Розалия, далеко не уходите...
Что это за голос такой? Я даже вздрогнул от удивления. Словно вернулся в свое детство, в родной аул. Это не Хадича ли апа, с коромыслом и ведрами идущая к ручейку, обращается к своей дочери Розалии?..
Я остановился и повернулся в ту сторону, откуда доносился голос. Из крохотной палатки выглядывала черноокая молодая женщина с заплетенными в косы длинными волосами. Увидев бегущих к ней, она вышла к ним навстречу, на ходу поправляя свое платье.
— Где вы ходите?.. Что я вам сказала, — обратилась она к девочкам на чистейшем татарском языке.
Розалии было лет около десяти, а ее сестренке, которую звали Гузелия, было лет пять-шесть. Обе с черными-пречерными, как у матери, глазами и с такими же черными волосами. На них одинаковые платья из красного кумача с зелеными цветочками. На шее голубые платочки.
— Кто вы? Зачем сюда приехали? Что тут делать татарам? — спросил я с ходу. Вижу: судя по одежде, они из Средней Азии.
Девочки, Розалия и Гузелия, подобно птенцам, тут же прижались к матери. Она на какое-то время тоже смешалась. Им, как и мне, наверное, показалось странным, что в самом центре Москвы, на краю площади, где кипели страсти, совершенно незнакомый человек обращается к ним по-татарски.
— Мы — беженцы, — сказала женщина. — Из Таджикистана. Дом наш сожгли. А нам дали двадцать четыре часа... Куда было податься. Вот приехали...
— А почему именно в Москву? Вы же видите, что здесь теперь не до вас. Вы ошиблись, что сюда приехали.
— Так-то оно так. Но куда же деться?! — сказала женщина, прижимая к себе прильнувших девочек.
— В Татарстан, к примеру. В Казань... почему туда не поехали?
Женщина опять смешалась, как виноватый человек.
— У меня муж русский, — проговорила нерешительно. — Мы слышали, что в Татарстан смешанные семьи не пускают...
Даже не дождавшись, пока она договорит, я отрезал:
— Пустое! Где вы это слышали? Кто вам сказал?
Вопрос-то я задаю, но в голове другое: «Вот к каким результатам приводит одно необдуманно брошенное слово. А может, и клевета. Распространенная газетами провокация...»
— Говорят, что об этом писали казанские газеты. Статью перепечатали и в нашем Таджикистане. И в Узбекистане... В Казани, говорят, есть одна женщина-депутат...
— Нет такой женщины, — опять прервал я ее. — Есть только сплетня.
Видать, женщина спокойная, рассудительная.
— Сказала то, что сама слышала, — проговорила она, давая понять, что спорить не собирается. — В Казани у нас родственников нет. Муж мой из Магадана. Ехать туда тоже бесполезно.
— А где же он сам?
— Поехал в Останкино. Брать телестудию, — спокойно и равнодушно сказала женщина.
Сразу видно, ей еще не известно, какая участь постигла тех, кто туда отправился. Впрочем, где ей было услышать? Она бережет свое добро, уместившееся в этой крохотной палатке, и двух своих девочек. Где ее муж, что с ним, жив ли он — один Всевышний ведает. А женщина спокойна, она пока ни о чем не догадывается.
«И тут несчастье. И тут горе-горюшко, — подумал я. — Что они станут делать дальше, куда поедут? Что с ними станет, если отец не вернется? Это не Таджикистан, здесь не перезимуешь на камнях площади. И одежда на них легкая...»
Будь что будет, я поспешил получить ответ на интересовавшие меня вопросы.
— Что оставил ваш муж там, в Останкино?
— Не знаю, — проговорила женщина. — Сказал, что поедет освобождать. Ведь говорят, что туда теперь никого не пускают.
— Что там делать-то, если даже пустят?
— Не знаю, говорю, что слышала...
Я тоже сделал вид, что ничего не знаю. Ну, ладно, хватит. Но у меня есть еще один вопрос, который меня занимает с момента нашей встречи.
— Вот вы вышли замуж за русского, — начал я осторожно, чтобы не сказать неуместное или лишнее слово. — Наши женщины тоже выходят. Сорок-пятьдесят процентов татарских девушек выходят замуж за представителей других национальностей. Это случается. Но вы отличаетесь от других. Вы даже удивили меня...
— Чем?
— Муж ваш — русский. А дети разговаривают по-татарски. Даже в самом центре Москвы говорите на родном языке. И имена татарские у ваших дочерей — Розалия и Гузелия... Какие красивые имена!
— А-а, вот вы о чем, — немного оживилась женщина. — Мы жили в поселке недалеко от Душанбе. На нашей улице жили две таджикские семьи и одна узбекская. Все остальные — татары. Там даже узбеки разговаривают по-татарски...
— Татарская женщина, вышедшая замуж за человека другой национальности, не дает своему ребенку татарского имени...
— Это, наверное, от человека зависит. Я не могу отвечать за других. Имя дочерям я выбрала сама, а фамилию они носят отцовскую, — сказала женщина и совсем неожиданно, что-то предчувствуя, растерялась, забеспокоилась: — Вы не знаете, из Останкино еще не приехали?
— Не знаю...
Я не смог сказать правду, соврал.
Тут маленькая Гузелия задала мне интересный вопрос:
— Дяденька, — сказала крошка с голубеньким платочком на шее, — вас тоже прогнали из дома? Вы тоже беженец?
Этот вопрос из уст ребенка подействовал на меня так, словно ударили под колено. Поначалу я совсем растерялся. Не знал, что и ответить. Свел бы все к шутке, но этого делать нельзя, потому что в уставившихся на меня смоляно-черных глазах — тоска, им не до шуток...
— Почему ты так спрашиваешь, сестричка?
— Всех татар, живущих на нашей улице, прогнали. Все стали беженцами. Все татары теперь беженцы, да?!
— Не только татар, но и русских ведь тоже гонят. Среди них также много беженцев.
— Дяденька, вас тоже таджики прогнали? Вы тоже беженец?..
— Я не беженец, Гузелия, я писатель. Пишу книги на татарском языке.
Я так ответил, но насторожился, боясь, что меня спросят: «Что же ты тут делаешь, писатель, если ты не беженец?» Я же вижу, что этот вопрос вот-вот готов сорваться с их языка. Слава Аллаху, он не был задан.
Тут заговорила старшая из девочек — Розалия, которая до этого, не участвуя в разговоре, пряталась за матерью.
— Книги на татарском языке бывают, дяденька?
— А ты разве не видела их, не читала? — спрашиваю. — А сама так красиво говоришь по-татарски. Даже казанские девочки бы позавидовали.
— Нет, никогда не видела, — искренно ответила девочка, — по-татарски мы разговариваем только на улице. А в школе учимся по-таджикски и по-русски.
Уловив мой вопросительный взгляд, на помощь девочкам пришла их мать.
— Там не было татарских книг. Раньше я выписывала журнал «Аза хатын», но после развала СССР и его перестали присылать.
— Вот оно как... Все ясно.
Гузелия и Розалия перестали чураться и подошли совсем близко ко мне. Я погладил их по головкам. Сказал, что у меня тоже есть две дочери. Маленькая Гузелия поинтересовалась, как их зовут. Дочери мои — Чулпан и Алсу. Тогда моей третьей дочери — маленькой Зулейхи еще и не было. Имена эти им были знакомы. Алсу — так, оказывается, зовут их мать, и у них была подруга по имени Чулпан.
Нельзя было не восхищаться этими девочками, которые никогда еще не видели татарских книг, но разговаривают на чистейшем татарском языке. Они были красивы и скромны. Я мысленно попросил Аллаха, чтобы никто их не сглазил. Я пообещал, что на другой день вечером принесу им детские книги на татарском языке с цветными иллюстрациями. У меня с собой были не только свои книги, но «Рассказы про гармониста-медведя и певца-обезьяну» Фатыха Карима, «Шавали» Шауката Галиева и еще татарские народные сказки. Все они находились всего в двухстах метрах отсюда, в моем рабочем кабинете. Но чтобы не быть навязчивым, все это я оставил на следующий день. Да и время уже было позднее. Словом, я попрощался и ушел.
И все же не удержался и, немного пройдя, обернулся. Розалия и Гузелия тоже не успели еще отвести глаза. Крошка Гузелия сняла с шеи голубой платочек и долго махала им, словно провожала корабль в далекое море.
Будь у тебя сердце каменное, все равно бы расчувствовался. Ох, судьба-судьбина. В горле застрял комок. Словно прячась от самого себя, я поспешил удалиться быстрее и потерялся в людском море.