Биография Произведения Интервью и статьи Фотографии E-mail
     
 

МОСТ НАД АДОМ

I

— Папа, а папа! Я спросить хотел...

— Ну, так спрашивай!

— Скажи, будут татары подниматься против царя?

— Что, что?! — опешил отец. — Чем болтать языком, тянул бы пилу ровнее! Видишь, застревает...

С мальчишки уже семь потов сошло, ему хотелось передохнуть немного, но слова эти подхлестнули его. Пусть не думает отец, что сын — парень хлипкий. А распилить дубовую колоду — дело нешуточное. Не дерево, а железо! Пила так и звенит, так и норовит выскочить из рук, и будто не опилки летят от зубьев, а искры...

Отец усмехнулся в усы. Знает, что надо бы дать мальцу передышку, да нельзя: пусть привыкает, ему еще не такое придется одолевать в жизни, а для начала мореный дуб в самый раз. И глаза потом заливает, и рубашка прилипла к спине, но молчит, терпит, стервец! Всего-то одиннадцать лет, от горшка — два вершка, а горд, упрям, ни за что не пожалуется, что устал.

Казалось, каждый гадал про себя, кто сдастся первым, но в этот момент дубовая колода как бы с облегчением вздохнула, издала металлический треск и развалилась надвое.

Мальчишка не бросил, не отпустил ручку, а не торопясь вытянул пилу на свою сторону. Опять же из-за отца: видишь, мол, вовсе не радуется, что выдержал. Но вопрос-то свой он не забыл. Теперь, когда дело сделано, в самый раз поговорить.

— Папа, я же спрашивал, могут ли наши татары подняться? Ну же, скажи, а?

Вот тебе на! Не успел Хайдаргали-агай распрямить спину и поднять голову, паршивец этот настырный опять за свое.

— Я уже сказал тебе, и не морочь голову! — рассердился он не на шутку. — Если будешь трепать языком...

Нет, Мирсаит не треплет языком, ему знать хочется. В каждом номере русской газеты встречаются слова «стачка», «бунт», «митинг». Мирсаит уже не маленький, хорошо читает и пишет по-русски, и эти слова тревожат его. Только про татар в той газете ничего нет. Почему? Кто ему объяснит, если не отец? Он же учитель, и русскому языку сам его обучил. Наверное, про татар тоже знает...

Хайдаргали кочевал из деревни в деревню и учил татарских и башкирских детей русской грамоте. Несколько месяцев назад, возвращаясь в родное село Кармаскалы, они с Мирсаи-том остановились на ночлег в деревне Новый Муслим Златоус-товского уезда. Тогда отец и хозяин всю ночь проговорили как раз о том, что не давало сыну покоя. Мирсаит прикинулся спящим, нарочно посапывал носом, чмокал губами. Отец то и дело подходил к нему, поправлял одеяло. Боялся, как бы не подслушал любопытный мальчишка.

Зашли на огонек еще несколько мужиков. Пили чай, говорили неторопливо, и опять о стачке рабочих Петербурга, о волнениях на заводах Урала. Краешком глаза Мирсаит заметил усатого дядьку, который молчал до этого и вдруг заговорил, понизив голос. Оказывается, человек этот только что вернулся из Златоуста, а там видел, как рабочие подняли восстание.

Мирсаит, конечно, не понял это слово, но смекнул, что оз-начает оно что-то тревожное и необычное. Не зря же зашумели, зацокали языком деревенские, и даже отец охнул и закачал головой. Правда, он тут же кивнул в сторону сына: надо, мол, потише говорить.

После этого усатый перешел на шепот. Мирсаит, как ни на-прягал слух, толком ничего не расслышал. Понял одно: злато-устовские рабочие поднялись против самого царя! Власти вызвали казаков, и они сильно побили восставших. «И все же, — повысил голос усатый дядька, — похоже, что нынешний девятьсот третий год не будет спокойным. Вот увидите, рабочие Петербурга и Москвы тоже покажут себя!..»

— Да, русский рабочий поднимается, — вздохнул отец. — Кавказцы, латыши, евреи тоже не спят. А проснутся ли когда-нибудь наши татары и башкиры?..

Разговор, наверное, шел еще долго, но шепот собеседников незаметно убаюкал Мирсаита. Ничего больше он не запомнил. Вот и донимает отца.

Уже вернувшись в Кармаскалы, на второй день они с отцом ехали по тихой лесной дороге, везли домой дрова на старой ко-быле. Мирсаит вертелся на возу, никак не мог начать свои рас-спросы, потому что отец был не в духе: то напевал что-то грустное, то вздыхал сдавленно.

И все же не утерпел Мирсаит, осторожно притронулся к руке отца и повторил свой вопрос:

Папа, ну когда же поднимутся татары1?..

Ох, как не понравилось отцу упрямство сына! Как заиграли желваки на щеках!

— Опять за свое?! Я вот поднимусь тебе, мигом слетишь с те-леги!.. — И замахнулся гибким ивовым прутом, но не Мирсаита ударил, а вытянул по лоснящейся от пота спине лошади. Бедная кобыла даже на задние ноги присела от неожиданности.

Мирсаит прикусил язык. Знает, отец, конечно, пальцем не тронет. Он никогда руку на детей не поднимает, но все равно пока не стоит его злить, будет еще удобный момент. И все же не удержался Мирсаит, пробормотал:

— Лучше бы меня ударил... — и стал насвистывать веселую плясовую мелодию «Апипа».

— Перестань свистеть! Ветер поднимешь, — шикнул Хай-даргали-агай. Человек он не злой, но уж больно строгий. Поэтому никто в семье — ни жена Гайнельхаят, ни пятеро дочерей и четверо сыновей ни слова ему поперек.

Мирсаит только недавно научился свистеть и при случае любил похвалиться этим умением. Но разве с отцом поспоришь... Вот жизнь! Спрашивать нельзя, свистеть нельзя. Сиди, как чурбан, и смотри по сторонам.

А смотреть было на что. Красота! Дрожит марево, поляны пестрят цветами, порхают бабочки. Даже назойливые комары и слепни не донимают сильно. На чечевичное поле опустились два журавля. Они тоже радуются теплу, солнцу, громко курлычут, изогнув красивые длинные шеи, и кружатся в танце. В пронизанной золотым сиянием вышине жаворонки поют. Может, это сама душа Мирсаита поет? «Э-эх!» — воскликнул он, потянулся с хрустом в плечах и, раскинув руки, лег поудобнее на возу. Вот бы сочинить песню, написать стихи об этой красоте, мечтал Мирсаит. В голове уже складываются слова, где-то глубоко в нем звучит мелодия, просится наружу, в широкий мир...

А отец шагал себе обок телеги и думал о чем-то своем. Все еще сердится на сына? Хмурится, головой мотает, то ли отгоняя неприятные мысли, то ли соглашаясь с чем-то. Лучше не приставать сейчас к нему. Но вдруг сам же и окликнул сына:

— Откуда тебе в башку и на язык твой болтливый пришли эти слова о восстании против царя?

Мирсаит вздрогнул, порывисто поднялся. Неужели отец хочет поговорить^; сыном откровенно? Вот здорово! Только, конечно, ни за что не надо признаваться, что тогда он подслушал ночной разговор старших.

— Я это... вычитал в русской газете, — пытался вывернуться Мирсаит. — «Свет», что ли, называется? Ну та, которую ты читаешь тайком от нас...

Хайдаргали-агай промолчал. Может, бранил себя за то, что не смог скрыть о сына газеты, которые выписывал на дом.

— Только этого не хватало, — пробормотал через плечо, — нечего тебе больше делать, как читать газету черносотенцев-монархистов. Лучше вон почаще заглядывай в «Тарджеман», хоть чему-то хорошему научишься.

— Я и «Тарджеман» читаю... Папа, а тебе не приходилось видеть Гаспринского?

— Речь идет не об Исмаиле Гаспринском! — взвился отец. — Не смей больше трогать «Свет», смотри у меня...

Мирсаит сразу же воспрял духом: отец разговорился — вот что важно.

— Ладно, — ответил примирительно, — раз нельзя читать, то больше не буду.

Хайдаргали, кажется, остыл маленько. И молчание его, на-верное, было знаком согласия: мол, читай, раз неймется. Что до Мирсаита, то он и без того набрасывался на все, что попадало в руки. Русский ли, татарский или турецкий — языки эти он знал одинаково хорошо. К сожалению, пока никак не одолеет арабский, и как назло, половина книг в доме на этом языке.

Уже у околицы отец спросил, да так мягко, с ласковым одобрением:

— Ну, что, сынок, еще прочитал ты за последнее время?..

— Из русских писателей книги Мамина-Сибиряка, Короленко, еще Сулимского. Что найду, то и читаю, папа... Интересно пишут! — тараторил Мирсаит.

д еще? — допытывался отец, словно хотел уточнить что-

то важное для себя.

Ну... — задумался мальчик, наморщив лоб, и вдруг глаза

заблестели радостно: вспомнил самую любимую свою хиягу. — Ой, чуть не забыл, еще я прочитал роман «Малень-кяп оборвыш» английского писателя по фамилии Гринвуд.

«Маленький оборвыш»? — Хайдаргали, кажется, и об

авторе, и его книге слышал впервые. — А как будет она по-татарски называться?

— Не знаю, — пожал плечами сын. — Так-то я смысл пони-мак)...

— А ты попробуй перевести. Ищи соответствия в турецком, арабском. Глядишь, сразу нескольких зайцев убьешь. Вообще, читая по-татарски, думай, как будет на русском и наоборот.

— Нашел! — воскликнул Мирсаит радостно. — По-татарски роман будет называться «Бэлэкэй йолкыш». — И задумался мечтательно, но, подняв глаза к небу, спросил по-взрослому серьезно:

— Папа, как ты думаешь... что если я переведу этот роман на татарский язык, а?.. Вот бы все мальчишки в Кармаскалах и прочитали его. Я уже несколько раз пересказывал им роман. Но им самим хочется прочитать, а по-русски не знают.

— Перевод — дело святое. Осилишь ли? — сказал отец.

— Не знаю...

— Думаю, получится, а? Попытайся! — улыбнулся Хайдар-гали. Конечно, вряд ли одиннадцатилетнему мальчику это под силу, но раз у сына есть такое желание, как не поддержать.

Не успел он опомниться, как вдруг Мирсаит спрыгнул на дорогу и, обогнав подводу, припустил в сторону деревни.

— Что случилось? Куда помчался? -— крикнул Хайдаргали-агай, не зная, как объяснить выходку сына.

— Переводить «Маленького оборвыша»! — был ответ.

— Успеешь... Все равно ведь домой едем.

— Кобыла еле плетется, — махнул рукой мальчик. — А я сразу же и начну переводить...

— Одержимый, — пробормотал отец и подумал: — Лишь бы к добру...

А мальчик уже вихрем несся по улице. Гусиные выводки, утки и куры, мирно щипавшие траву, с гоготаньем и кудахтаньем бросились врассыпную. У ворот Мирсаит налетел на старшую сестру Сарвар и чуть не сбил ее с ног. Та без того шла, согнувшись в три погибели, под коромыслом с полными ведрами.

* * *

Мать Мирсаита Гайнельхаят — из рода мурз. Обедневших, правда, но хоть в лаптях, мурзы — есть мурзы. Значит, дворяне, а не мужики темные. Да и с учителем, кочующим из деревни в деревню ради пропитания семьи, их не сравнить. Хайдар-гали, конечно, человек образованный, но помнит, что корень-то его мужицкий. Черная кость, одним словом. Оттого и живет в нем какая-то ущемленность пополам с упрямством. Да, может, только это упрямство и гордость не позволяли ему открыто сетовать на жизнь.

Он много ездил, любил общаться с людьми, быстро находил общий язык, а вот встречи с родней со стороны жены для него хуже горькой редьки.

Поездки в деревню Тукаево, на родину матери, и для Мирсаита превращались в пытку, потому что сразу же, еще не трогаясь в дорогу, между родителями возникал спор. Отец собирался нехотя, все ворчал, словно отбывал какую-то повинность, надоедливую и безрадостную. Если бы не обиды жены, он бы ни ногой в ту деревню Тукай. Не хотелось ему натыкаться на презрительно-сочувствующие взгляды потомков мурз.

Гайнельхаят, напротив, очень хотела, чтобы и дети, и муж сблизились с ее родней. Потому, как только наступало лето, она начинала собираться в родные края. Муж, само собой, от-махивался, находил разные отговорки, и тогда она умоляла Мирсаита и старших дочерей уговорить отца.

Мирсаиту, кажется, шел двенадцатый год. Мать решила ехать в Тукай и, поскольку муж наотрез отказался, она поехала туда с Мирсаитом. Сама она погостит дня два и вернется домой, а сын поживет у дедушки-дворянина целую неделю. Отели Мирсаита в темную рубашку, в залатанные, но чистые штаны.

Деревня Тукай расположена между Уфой и Стерлитамаком, в стороне от большого тракта. У села Ишлы от него уходила вглубь леса проселочная дорога, верстах в десяти она выводила к небольшой красивой деревне. Это и был Тукай.

Стоит деревня на берегу извилистой речушки с обжигающе холодной даже в знойную летнюю пору прозрачной водой.

Мурзы Чанышевы жили в двух просторных и крепких дере-вянных домах, стоявших на высоком холме у речки. Отсюда второе название деревни — Тау-Баши, что значит Вершина горы.

Детей в доме деда без счета. Многие, кто постарше, приезжают из города на летние каникулы, часто вместе с друзьями. Странное впечатление производят они на Мирсаита: мальчишки щеголяют в белых брюках и рубашках с погонами. Поясные ремни, металлические пуговицы сверкают на солнце. Прохаживаются мальчишки по зеленой траве мелкими шажками, головы в картузах, как у урядника, гордо подняты вверх. И чтобы пробежаться по земле босиком — об этом и думать нельзя. Девочки разнаряжены, как куклы. На голове калфак, расшитый жемчугом и бисером, в косы вплетены разноцветные ленты, платьица в оборках. И вечно о чем-то щебечут, как лесные птицы, чему-то смеются, изображают из себя взрослых девиц. Таких девочек и таких нарядов в деревне у Мирсаита отродясь не видели, а расскажешь, никто не поверит.

А чего только не знают и о чем только не говорят эти важные, как офицеры на картинках, мальчишки и расфуфыренные девчонки! Учатся-то не где-нибудь, а в школах, которые назы-ваются кадетским корпусом, реальным училищем или гимназией. И на языке у них — Казань да Москва, Уфа да Оренбург.

За уставленными разными яствами обеденным столом идет тихий разговор. Ну, прямо умора: ведут себя мальчишки и дев-чонки, как взрослые, обращаются друг к другу на «вы». Маль-чишки в белых брюках сидят чинно, будто аршин проглотили, и говорят о том, откуда произошла та или иная известная фамилия, в какой книге, изданной в самом Петербурге, упомянуто имя чьего-то дедушки и когда он стал дворянином. У одного прапрадед получил дворянство за то, что сшил Ивану Грозному лисью шубу; у другого за то, что ухаживал за собаками Екатерины Второй; третий служил кучером у какого-то вельможи... И пошло-поехало! Оживились мальчишки, забыли про чин и достоинство. Так и прет самолюбие, спесь. Каждый бахвалится своим происхождением, знатностью рода. Терегуловы наскакивают на Чанышевых, Еникеевы — на Мамлиевых, и никто не хочет уступить. А Мирсаит сидит себе у дальнего края стола и уплетает за обе щеки все, что подвернется под руку. Спор-то этот никаким боком его не касается: хотя мать и из мурз, но отец у него из простых крестьян.

Тут кто-то из мальчишек решил пошутить:

— Мы с вами спорим, а ведь забыли, что среди нас есть человек из самой благородной фамилии!

— Кто это? Кто? — У всех сразу же глаза разгорелись. Задавший вопрос громко хохочет и тычет пальцем в Мир-сайта:

— Вот он! Мы просто дворяне, а он из самых родовитых!

Его отец — мишарин!

От дружного хохота сотрясаются стены.

Терпит Мирсаит, стискивает зубы, чтобы не расплакаться. Нельзя распускать нюни перед этими щенками дворянскими. В душе клокочет ненависть. Ненависть ко всем богатым бездельникам, которые носят белые брюки и смотрят на таких, как Мирсаит, свысока. Теперь понятно, почему не любит отец деревню Тау-Башы и ее спесивых обитателей. Он готов скитаться вместе с женою и детьми от Златоуста до Перьми, терпеть нужду и неудобства, но только не кланяться родственникам жены, только не видеть их жалость и презрение.

И все же Мирсаит не ставил себя ниже тех проглотивших аршин мальчишек. Да, отец его — человек бедный, но гордый и независимый. Пусть род их не дворянский, но ведь зато ми-шарский! Мирсаит был готов крикнуть на весь мир: да, я не дворянин, я — мишарин!..

Надолго запомнилась ему эта поездка в Тау-Баши. Не уди-

вительно, если она и натолкнула его впервые на гибельную I

мысль: только с помощью восстания, о котором шушукались

взрослые, можно изменить жизнь и отомстить белобрючникам.

Но вскоре он получил и более предметный урок «классовой борьбы». Было это уже на следующий год, когда из деревни Тау-Башы приехал погостить в Кармаскалах сын мурзы Мах-мут, тот самый, который задирал Мирсаита за столом! Звали его не просто Махмутом, а «Махмутка», чтобы выходило по-дворянски.

В один из солнечных летних дней деревенские мальчишки, позвав с собой и этого Махмутку, отправились по ягоды в лес, что недалеко от деревни Сау-Сенер.

— Если у вас Тау-Башы, то у нас есть деревня Тау-Сенер, — решил похвалиться Мирсаит перед Махмуткой.

— Откуда такое странное название? — поинтересовался гость.

— У нас в Кармаскалах и дрова, и сено возят из того леса на ручной тележке. Пока довезешь — все жилы* вытянешь. Потому и назвали так и лес, и деревню...

Наверное, нет на свете деревни, красивее этой самой Тау-Сенер. И нет, конечно, леса, который можно было бы сравнить с этим. Крохотная деревенька в одну улицу укрыта зеленью деревьев. Сразу же за огородами начинается липовая роща. Под еенью благоухающих цветущих лип подрастают молодые дубки, а в глубине леса — столетние березы и сосны. Рядышком синее озеро, окруженное со всех сторон ягодными полянами. Само собой, нигде нет такого дивного озера. Оно тоже на-зывается Тау-Сенер. Глубина озера такая, что даже связанными вместе двумя вожжами не достанешь дна. Вода кишит рыбой, лови, какую душа пожелает: и караси, и красноперки, и линь, и лещ...

Мирсаит не помнит, много ли собрали ягод в тот день. Купались, пили из родника воду, резвились вовсю. И тут, кажется, он задел невзначай Махмутку обидным словом. В ответ Махмутка презрительно выпятил губы и назвал Мирсаита нищим мишарином.

— Заткнись! Ты здесь не у себя в дворянской деревне! — вспыхнул Мирсаит. Ну, и что из того, что он мишарин? Все эти мальчишки, его друзья, беззаботно раскинувшиеся на траве, рассказывающие разные смешные вещи, — все они тоже миша-ры. Разве это плохо? В случае чего они не дадут его в обиду. Только подумал так, сразу же храбрости прибавилось, и с языка слетело: — Эй, ребята, я ведь чуть не забыл рассказать вам, как я побывал в прошлом году в деревне Тау-Башы, у своих родственников-дворян... Если хотите знать, ихние мальчишки ходят в белых брюках, вот!

— Да ну! — прыснули все. Дескать, может ли такое быть? Этот смех еще больше подзадорил Мирсаита: сейчас он отомстит Махмутке за прошлогоднюю обиду. И понесло! — Да и рубашки у них не простые, а с железными пуговицами. И шага не ступят босиком, все в черных ботинках, как только ноги терпят. А ходят, ходят как? Умора! Где там гусаку тетки Биби-жамал с ними сравниться... — Под хохот мальчишек Мирсаит вразвалку прошелся по поляне, показывая, как расхаживают

Сенер — жилы, сухожилия.

дворянские дети: грудь колесом, голова откинута назад. Чем не гусак?

Махмутка тоже усмехнулся, но когда мальчишки вскочили на ноги и, дурачась, подражая тому гусаку, стали кружиться, взяв его в круг, ему стало не до смеха. Он нехотя поднялся, наставил на Мирсаита палец и выпалил заикаясь:

— А ты-то... сам... знаешь, кто ты?!

— Ну-ка, ну-ка, кто он? — подзадоривали его со всех сторон, надеясь на продолжение этой забавы.

— Зато ты — мишарин. Вот ты кто! — с презрением ответил Махмутка. Сразу видно, не умеет дразниться, как здешние сорванцы. И слов-то не находит других.

А ведь хорошо, когда вся твоя деревня — мишары. Вовсе не дразнилкой звучит для Мирсаита это слово. Напротив, придает ему силы. Вон сколько у него друзей, таких же, как он сам, босоногих, в заплатанных штанах, и все мишары. Он уже не мог остановиться, поделился еще одной смешной, на его взгляд, новостью:

— Ха, мальчишки, если хотите знать, у них и еда не такая, как у нас!

— А какая? Ну что ты тянешь? Говори, что едят дворянские дети? — подливают те масла в огонь.

Сощурив глаз и загибая палец за пальцем, Мирсаит начинает перечислять.

— Что едят? — гримасничает рассказчик. — Едят они только белый калач, вот!

— Иди ты! — цокает кто-то языком. Подталкивая друг друга, они глотают слюнки:

— Белый калач... Белый калач! А еще что?

— Еще... — Вошедший в роль Мирсаит делает вид, что на мгновение задумался, и краешком глаза смотрит на Махмутку: ну как, мол, ты, держишься?

— Еще сливочное масло, яйца. Са-хар, суп с молодой кони-ной...

Все эти названия Мирсаит перечисляет неторопливо, смакуя каждое слово, будто пробует их на вкус. Мальчишкам эти кушанья в диковинку, потому они сопровождают каждое название возгласом: «Ух, ты!» Особенно громко, с завистливым придыханием он звучит при слове «са-хар».

— Не говори больше! Замолчи, парень, не то я заплачу, — обнимает Мирсаита со спины мальчишка по имени Гаташ. Он, пожалуй, и ухал громче всех. Тут же Махмутке: — Раз ты столько ешь, у тебя сил-то, наверное, хоть отбавляй, а? — и пытается пощупать его мускулы.

Хотя они примерно одних лет, дворянский сын поплотнее и ростом повыше Гаташа. Он только отмахивается от него. Мирсаит опять за свое:

— А сами они, хоть и едят с утра до вечера только белый калач и сахар, ничего не делают. Едят и спят. Спят и едят. Потом гуляют просто так. Называется — «прогулка»...

Это уж вовсе что-то непонятное, диковинное. В глазах у мальчишек удивление, рты разинуты.

— Как? Что это такое — про... про-гулка? — спрашивает все тот же Гаташ, переводя взгляд с Мирсаита на Махмутку и наоборот.

Мирсаиту только вопросы задавай, он давно уже сорвался с цепи:

— Досыта набивают брюхо белым калачом и вот так начи-нают слоняться туда-сюда без дела. Это и есть у них «прогулка». — И тут же показал, как прохаживаются сытые дворянские дети. Друзья со смехом покатились по траве.

Наконец, заговорил и Махмутка, которому Бог дал терпения с излишком.

— Да, — сказал он, гордо подняв голову, и смахнул прилипшие к рукавам травинки. — Мы, дворяне, — люди благородной крови, поэтому едим белый хлеб. А вы — черный люд, по этой причине и хлеб едите черный.

Растерялись деревенские мальчишки, не знали, как ответить на этот неожиданный выпад. Складно, как в книжке, красиво говорил Махмутка. Слово к слову нанизывал. Но, то ли ему хотелось сильно насолить Мирсаиту, то ли сам же остался недоволен своим ответом, вдруг злобно ощерился, выпалил такое, что острый иглой впилось в сердце мальчика:

— Вся ваша деревня — нищие. И есть вам нечего, кроме черного хлеба и ржаной болтушки. Я ужасно каюсь, что приехал к вам, вы даже ни разу не угостили по-человечески...

Слова эти задели Мирсаита за живое. Хотя Махмутка и го-ворил, злясь на всех местных мальчишек, но ведь это касалось прежде всего его. Приехал же тот в гости в его дом.

— Да, мы едим только черный хлеб... Зато день и ночь ра-ботаем, — сказал Мирсаит, не зная, как выйти из трудного по-ложения.

Все поддержали его и тоже промямлили что-то в том духе. Важно, высокомерно, с видом победителя усмехнулся Мах-мутка и добавил громко:

— Если бы у вас не было языка, то давно бы вас унесла во-рона!

— Давай бороться! — вырвалось тут у Гаташа.

— Давай, — тут же согласился гость и, подбоченясь, вышел в середину круга. — Если одолеете, не быть мне кадетом.

Гаташ внес предложение, но спрятался за спины других. Чего-чего, а борьба ему не под силу, даже на сабантуях он участвовал лишь в конных скачках.

Махмутка, кажется, почувствовал, что мальчишки струхнули, и расхрабрился вовсю. Уже и рукава засучил, и на ладони поплевал.

— Как будем бороться? — спросил, высокомерно смерив мальчишек взглядом. — По-татарски или по-французски?

За всех ответил Гаташ:

— По-каковски? Эту... французскую, кто ее знает... Подумаешь, дворянский сын!

— Ты, что ли, будешь бороться? — шагнул тот к Гата-шу. — Ну-ка, посмотрим, как ты умеешь бороться по-татарски!

Промолчал Гаташ, только носом потянул. Где ему тягаться с таким. Махмутка, хоть одних лет с ним, и ростом выше, и в кости шире. Нет, не будет Гаташ связываться с ним.

Раз он не может, выпадало Мирсаиту. Ведь он сцепился с гостем. Да и сам Махмутка больше всего над ним смеялся. Обидел не только его самого, но еще и над бедностью родителей издевался. А ведь и прошлогодняя обида не остыла. Погоди, отплатит Мирсаит тебе за «нищего»! Он смачно плюнул на ладони и предстал перед дворянским сынком.

— Ну, посмотрим, на что годится твой белый калач! Силами померяемся или будем биться? — обратился к нему, вспомнив вычитанные в книжках слова, с которыми древние богатыри выходили на единоборство.

Не оробел Махмутка, тут же вцепился в пояс его штанов. И отозвался, как было принято у тех богатырей:

И померяться, и биться! Только, чур, чтобы не оби-

жаться...

Мирсаит стиснул зубы, зажмурился и схватил его за брючный ремень. Силен оказался Махмутка, стал пригибать Мир-сайта к себе. Но нельзя поддаваться, выпрямишь спину — все, не отпустит, перекинет через себя. А товарищей нельзя подводить. Вон как подбадривают, хотят ему победы:

— Эй, Мирсаит, спину не давай, спину!..

— Смотри, он подножку ставит!..

Тужится Мирсаит, пыхтит. Какой будет стыд, если упадет. Ведь это тебе не борьба на сабантуе с таким же, как ты сам, босым мальчишкой. Здесь бедняк борется против богача. Кто сильнее? Белый калач или ржаной хлеб? Белая кость или черная?

А ведь силен Махмутка, так и пригибает к себе. Руки, словно оглобли, ботинки топчут босые ноги Мирсаита, приходится прятать их в траву. Лишь бы веревка на штанах не лопнула...

Махмутка понял, что так просто не одолеть Мирсаита, и решил изменить тактику: отпустил немного его штаны, стал вертеться то вправо, то влево, вихляя задом. Хочет обмануть и, улучив момент, перебросить его через плечо? Мальчишки затаили дыхание, ждут, но, кажется, на Мирсаита потеряли надежду. Только Гаташ не выдержал:

— Никак по-французски начали бороться?

Мирсаит почувствовал, что и руки слабеют, и дышать стало трудно. Неужели тот возьмет верх? Махмутка-то — даже не слышно, как дышит, только пританцовывает, как петух возле курицы.

«За папу! За моих мишар! За черный хлеб!..» Мирсаит собрал всю свою силу и злость и внезапным рывком поднял Мах-мутку на грудь. Руки мертвой хваткой держали ремень. Вот он на шаг, на два отступил назад и перебросил противника через левое плечо. Не успел Махмутка опомниться, как Мирсаит уже сидел на нем верхом.

— Ур-ра! — дружно вскричали мальчишки, поставили по-бедителя на ноги и принялись обнимать и тормошить его.

Это была первая победа Мирсаита над «классовым врагом»...

Дни проходили за днями. Отзвенело лето, прошла осень, вот уже и зима настала. Мирсаит все еще не мог закончить перевод «Маленького оборвыша». Но в деревне Кармаскалы теперь уже не только в его пересказе знают об этом английском мальчике и его приключениях. Отдельные части романа, переведенные Мирсаитом, переходили из рук в руки, и так истрепались, что читать из становилось все труднее и труднее.

Работа идет. Как только улучит Мирсаит свободную минуту — сразу садится за стол. Переведенные части прежде всего читает матери, сестрам и братьям, лишь после этого рукопись попадает в руки ребят и начинает переходить из дома в дом.

Но были у Мирсаита и другие дела, и он откладывал перевод на будущее.

В один из вечеров, а было это году в девятьсот четвертом, отец и застал его за этим делом. Мирсаит мигом сгреб лежавшие на столе бумаги и опустил их на колени. Замешательство сына насторожило отца. Он поднял упавший на пол лист, взглянул и даже присвистнул от неожиданности. Руки задрожали, лицо пошло пятнами: сын-то, оказывается, переписывал листовку на татарском языке, призывающую к бунту против царской власти!

Хайдаргали не стал кричать на него, опасался, что могут услышать другие дети. О таком лучше не знать им. Потому сдержал свой гнев, спросил шепотом:

— Что это? А ну, покажи остальные!

Мальчик резко поднялся с места и стал засовывать бумаги за пазуху. Сам испугался, но глаза горят, словно живые угли.

— Не дам! Не проси, папа, ни одной не дам...

Хайдаргали-агай знал, что мальчишка превзошел в упрямстве его самого. Не захочет — ни за что не покажет и не отдаст. Потому решил поговорить по-доброму, без нажима.

— Кто велел? Молчит Мирсаит.

— Для кого ты их переписываешь? Набычился, стервец. По-прежнему ни слова.

— А знаешь ли ты, что бывает за это? — спросил отец, начиная терять терпение.

— Знаю, — ответил Мирсаит. — Тех, кто выступает против царя, отправляют в ссылку или даже расстреливают...

— И ты, зная это, все же переписываешь?

Да, — ответил мальчик, шмыгнув носом. Синие глаза бегают по сторонам, да так проворно, так дерзко.

Отцу уже невмоготу его упрямство. Большая шершавая ладонь сжимает сыну плечо:

Кто тебе дал эти бумаги? Для кого ты их переписыва-

ешь? Скажешь или нет, паршивый мальчишка?!

Нет, не скажу, и не спрашивай! — был ответ.

Тут, придя к какому-то решению, Хайдаргали шагнул в со-седнюю комнату, где вся семья собралась за столом, и окликнул старших из дочерей:

— Сарвар! Суфия! Зайдите-ка сюда... Сарвар и Суфия предстали перед отцом:

— Да, папа...

— Вот что. Надо позвать деда Нуриахмета. Сбегай-ка ты, доченька Суфия, у тебя ноги легкие.

— Отец! — взмолился Мирсаит. — Не надо звать его! Он ничего не знает... — От одного упоминания этого имени Мирсаита в жар бросило, потому что дед Нуриахмет — ученый мулла, почитаемый в деревне хазрет и еще двоюродный брат отца. Но кроме того, дядя Махмут — сын хазрета...

Но разве остановишь отца, если что надумает. Да и Суфия уже выбежала из дома. Даже мать, которая поспешила на шум, поджала губы. Защиты от нее не приходится ждать, осуждает сына, хоть и не знает, в чем дело. Одно ей понятно: покладистый, спокойный человек, отец не станет без причины сердиться на любимого сына. Только младшие братья и сестры поглядывают на Мирсаита с сочувствием. Они-то жалеют брата, который длинными зимними вечерами рассказывает им сказки или читает интересные книжки.

Не сразу пришел мулла Нуриахмет, заявился только в су-мерках, когда в доме засветили лампу. Первым увидел его Мирсаит. Мулла медленно шагал по улице, опираясь на палку и поглаживая белоснежную бороду. Мирсаит, правда, успел спрятать бумаги в хлеву, и все же на душе у него тревожно. Ведь еще не известно, что намеревается делать отец и какой разговор поведет с муллой.

Муллу в этом доме всегда принимали с уважением. Вот и на этот раз Хайдаргали вышел встречать его к самой калитке, протянул ему обе руки для пожатия, а в избе помог снять шубу. Как водится, мулла прочитал молитву, расспросил о житьебытье. Только потом хозяин объявил, что ему надо посоветоваться с почтенным хазретом по очень важному делу. Это означало: сейчас они перейдут в другую комнату, а дверь будет закрыта, и входить туда никому не положено.

Уединившись за дощатой перегородкой, хозяин и гость пили не спеша чай с горячими блинами с липовым медом. Разговор шел тоже неторопливый, кружил вокруг сельских новостей. Мулла — человек деликатный, ждал, когда Хайдаргали сам подступится к главному. Но поскольку тот ходил все вокруг до около, хазрет, будто невзначай, намекнул на какие-то свои неотложные дела да и поздний час тоже.

— Хазрет, — заговорил, наконец, Хайдаргали, — я ведь пригласил тебя по поводу большого моего беспокойства... Думаю, оно в равной степени касается нас обоих.

— Слушаю тебя... — Старый мулла поставил чашку до-нышком кверху, провел ладонями по лицу и чуть отодвинулся от стола. — Ты прав, Хайдаргали. Радость ли, беда ли в наших домах — всегда общие. Мы не чужие, а, слава Аллаху, братья, хоть и двоюродные!

— Не время сейчас о родстве толковать! — нахмурился хо-зяин. — Об этом в другой раз поговорим.

Не понравилось мулле резкое замечание брата.

— Нет, Хайдаргали, ты не прав! — возразил он, обиженно качая головой. — Нельзя о родстве забывать. Там, где чужой в спину толкнет, свой объятья раскроет... Сам посуди, твой отец Хажимухамет и мой отец Хажиахмет — братья родные. Они и продлили, земля им пухом, наш род. А ведь оба — ветви от деда Зубаира, Зубаир же — сын прадедушки нашего Султанга-ли. Вот от кого наши фамилии! Нельзя отмахиваться от таких вещей, ты же человек образованный...

— Да, да, прости, брат! — Хайдаргали понял, что перегнул палку и не к месту погорячился.

— То-то же! Надо держаться друг друга, — смягчился мулла.

— О том я и говорю! — повысил голос хозяин. — Дело, из-за которого я побеспокоил тебя, нас обоих касается.

— Вот как! — насторожился хазрет.

— Речь идет о твоем сыне Махмуте и моем Мирсаите... — Хайдаргали покашлял в кулак, посмотрел гостю в глаза. — Да, брат, о сыновьях наших разговор... Махмут, понятно, парень взрослый, вдоль и поперек прошел весь Урал, многих людей повидал, города разные...

Истинно так! — поддакнул старик с удовлетворением,

но тут же встревожился. — Погоди-ка, брат Хайдаргали, а какое отношение имеет твой Мирсаит к моему Махмуту? Не путаешь ли, не говоришь ли о каком-то другом Махмуте?..

Пользуясь минутной заминкой, Мирсаит шмыгнул в дверь и спрятался за печкой. Конечно, нехорошо подслушивать, но ведь, оказывается, разговор-то его самого касается!

Нет, хазрет, не путаю, — вздохнул Хайдаргали, головой

замотал. — Слышно, сын-то твой, Султангалиев Махмут, пока бродил по городам Урала, связался с социалистами. Говорят, с каким-то Хусаином Ямашевым переписывается. Ты что, не знал, почтенный брат, а?

Да ты погоди, брат... — Мулла запнулся, но тут же взял

себя в руки, сделал вид, что услышанное ничуть его не удивило. — Ай-ай-ай, не думал я, что ты слухам разным веришь. Да и пусть не зря болтают люди, но ведь Махмут — человек взрослый. Ты же сам только что сказал. Наверное, он сам знает, с кем общаться и с кем переписываться!

— А известно ли тебе, что Махмут твой дает переписывать школьникам, в том числе и Мирсаиту нашему, свои листовки против царя? — сердито передернул плечами Хайдаргали.

— Об этом я ничего не знаю, — отмахнулся хазрет. Но Хайдаргали уже, что называется, закусил удила:

— А знаешь ли ты, Нуриахмет-абзый, что будет, если об этом донесут уряднику или какому-нибудь начальнику в уезде? Молчишь?! Так я сам тебе отвечу. Сначала лишат тебя сана, потом прикроют твою школу. А могут, недолго думая, вместе с сыном Махмутом вздернуть на виселицу.

Муллу аж передернуло, он закашлял, заерзал в смятении.

— А что? А что?... — только и смог выговорить. Мирсаит чуть не упал со стула. Только тут дошло до него,

в каком опасном деле он замешан. Выходит, его тоже могут повесить, если попадается...

Между тем отец распалялся все сильнее:

— Вот он твой Махмут! Мало, что пишет и говорит кра-мольные речи, а еще и размножает их с помощью детей! Нечего сказать, хорошенькие творятся дела в твоей школе...

Совсем голову потерял мулла. Плечи опущены, руки не переставая теребят бороду, а губы шепчут: «Упаси Аллах! Упаси Аллах!»

— Надо положить конец этому делу. Его, я думаю, и Шариат не одобрит. Подумать только, ругать самого царя! Призывать к бунту!..

Мирсаит, хоть и напуган до смерти, все же в недоумении; отец ли говорит эти слова? Ведь не забыл же Мирсаит, как он сожалел, что татары и башкиры никак не проснутся... Интересно, а что сказано о таких делах в Шариате? Боясь пропустить слова муллы, Мирсаит приник ухом к щели в дощатой перегородке.

Старик не спешил с ответом. Что-то все шептал про себя, тихонько прочищал горло. Значит, обдумывает свой ответ. Но вот он, наконец, собрался с духом, заговорил веско, назидательно подняв палец:

— Шариат, говоришь? Слушай же, Хайдаргали, брат мой, нет в Шариате такого запрета. Даже в Коране сказано, что люди могут отвернуть свой лик от несправедливых и жестоких правителей, и изгнание их не считается за грех. Вот так!.. — Мулла поднял голову, с удовлетворением погладил бороду.

У Мирсаита отлегло на душе: он не занимается запретным и грешным делом.

Но и отец не собирался сдаваться:

— Хорошо, Нуриахмет-абзый, не спорю. Ты лучше меня знаешь и Коран, и Шариат. Это так. Только ведь вот какая за-кавыка: в священной книге сказано «правители», но не сказано о царе. Не зря же говорят: Аллах — на небе, царь — на земле.

Мирсаит чуть не вскрикнул от досады. Ну зачем так упрямится отец? Разве не объяснил хазрет все, как надо?

Старик, кажется, уже оправился от смущения. Ответил уве-ренно, окончательно рассеяв сомнения Мирсаита:

— Что правитель, что царь — одно и то же. Два сапога — пара... — хихикнул мулла. — Царь тоже правит, но сказано, если несправедлив и жесток, его можно изгнать, свергнуть. Книга не запрещает это.

— А как, на каких весах взвесить, что справедливо и что — нет?

Это уже не Книга должна выяснять, а сам народ! — воскликнул хазрет. Он, кажется, обрадовался, что его ответ успокоил Хайдаргали. Заговорил умиротворенно, задумчиво качая головой: — Потом ведь и то надо иметь в виду, Хайдаргали, брат мой: царь-то не мусульманин. Особо-то не тревожься за

него, свергнут — грех будет невелик. Другой займет его

место... Ты-то, наверное, не собираешься утверждать, что рус-

ский царь совсем-таки не обижает нас?!

Оно, конечно, Нуриахмет-абзый, нашему татарину

житья нет. Это верно... — охотно подхватил Хайдаргали. — Возле рек жить нельзя, у больших дорог жить нельзя, выпускать газеты на родном языке нельзя. Ну, что это за жизнь...

Верно говоришь, Хайдаргали. Очень верно говоришь!

Для нашего брата жизнь прожить — все равно что пройти по мосту Сират.

Долго еще сетовали братья на жизнь, впервые слышал Мирсаит такие откровенные слова о своем народе. Отец немного успокоился, но все же нашел нужным предупредить муллу:

— Ты уж позаботься, хазрет, пресеки это дело. Зачем детей смущать? Сам говоришь, береженого Бог бережет...

— Конечно, надо остерегаться, — подхватил хазрет. — Я предупрежу Махмута. Но Книга не запрещает о таких вещах говорить детям, особенно-то не тревожься.

Мирсаит сообразил, что беседа близится к концу, и уже со-брался незаметно прошмыгнуть из своего укрытия в переднюю, но тут его остановил голос отца:

— Не прячься, сынок, подойди к нам. Думаешь, я не знал, что ты сидишь, как мышь в закутке, и прислушиваешься к нашему разговору?

Мальчика словно молнией поразило, но делать нечего, он был вынужден предстать перед отцом. Но отец обратился не к нему, а к брату:

— Скажи, почтенный хазрет, какому наказанию подлежит человек, который вот так исподтишка подслушивает разговор Других?

— Конечно, Книга не поощряет такое. Но все-таки надо ведь узнать цель подслушивающего. Из добрых побуждений он делает это или с дурным намерением? В нашем случае я не

вижу ничего плохого. Ибо сказано: незнание — не грех, нежелание знать — грех. Если принять это во внимание, я думаю, Мирсаит согрешил не так сильно.

Ответ удовлетворил Хайдаргали. Он с ласковой укоризной потрепал сына по плечу, изрек назидательно:

— Видишь, не сильно, не сильно, а все же согрешил. Больше никогда не подслушивай разговор старших! — Погасив улыбку, он покрутил сыну ухо. Правда, не очень больно...

— Не буду, — сказал Мирсаит.

— Теперь-то хоть перестанешь донимать: можно или нельзя восстать против царя? Смотри у меня! Иди, на улице снег — прочисти дорожку к воротам. И чтобы ровная была, когда выйдет хазрет. — Отец легонько шлепнул его по мягкому месту, подтолкнул к двери.

На радостях Мирсаит не только лопатой решил отгрести снег, но еще и метлой пройтись. А радоваться было чему. Он часто слышал, что дед Нуриахмет — человек ученый и справедливый, а сегодня сам в этом убедился. Особенно потрясли его слова хазрета о царе, о том, что не грех выступать против него...

Он не спешил домой. Ему хотелось еще раз увидеться с Нуриахметом-хазретом вот здесь, у ворот, услышать от него слова одобрения, похвалы. Может, отец пошлет его провожать деда? Уж тогда Мирсаит нашел бы, о чем спрашивать его.

Наконец, взрослые показались на крыльце.

— Баракалла! — воскликнул хазрет, ступая на очищенную от снега дорожку. — Вот молодец! Смотри-ка, хорошо как почистил...

И отец доволен. Тепло попрощался с братом, поблагодарил его за добрые советы, а заслушавшегося сына подтолкнул к воротам:

— Иди, пострел, проводи хазрета!

Шли, молчали. Мирсаит не знал, куда девать руки, старался идти ровным шагом, но то и дело спотыкался.

— Я вижу, ты спросить хотел о чем-то, не так ли? — помог ему сам хазрет.

— Да! — обрадовался Мирсаит, что дед, наконец, заговорил. Ведь было неудобно самому начинать разговор. — Я это... Не объясните ли одно непонятное мне слово?

А какое это слово?

Дедушка хазрет, вы сказали «Сират». Мол, прожить

яяонь — все равно, что пройти по мосту Сират. Какой это мост?..

Вот ты о чем? Трудный вопрос... — Старик замедлил

шаг, помолчал, видно, обдумывая, как понятнее объяснить все этому мальцу. — Знаешь, слово «Сират» повторяется в Коране сорок раз... Это мост, протянувшийся над адом и ведущий в рай. Когда придет конец света, все люди должны будут пройти по мосту Сират. Но удастся это только тем, кто жил праведной жизнью, не совершал греховных дел. Аллах видит и учтет все наши деяния... А мост этот — он тоньше волоска и острее лезвия клинка. Все грешники, недобрые люди свалятся с него в адский огонь.

— Теперь понял, — отозвался Мирсаит, хотя представить все это было невозможно. Он еще обдумает слова хазрета потом. Ему не терпелось узнать другое: почему татарам так трудно жить? Почему мы не смогли пройти по мосту Сират?

— Я же говорю, Сират еще впереди... А то, о чем ты спра-шиваешь, в Книге не написано, сынок, — ответил хазрет, желая уйти от этого щекотливого вопроса.

Но Мирсаит уже вцепился ему в рукав.

— Пусть не написано! Вы-то знаете? Почему не скажете? И отец, как ни спросишь, только рукой машет и все жалуется: «Где уж нам, татарам!» — И понесло, и понесло! — Что случилось с татарами? Почему им нельзя выпускать свою газету? Почему нам нельзя жить возле реки Белой? Другим можно, а нам нельзя — почему так, хазрет?.. Ведь, наверное, не грех, если те, кто не смог перейти по мосту Сират, снова попытаются перейти по нему?..

— Я понял тебя, сынок, — мулла Нуриахмет порывисто прижал его к себе, голос задрожал. Мирсаит прятал от него глаза, полные слез. — Я хорошо понял тебя, дорогой мой! Утешься, в Книге сказано: дорога из ада в рай никогда и ни для кого не закрыта...

Вот он, ответ! Выпрямился Мирсаит, незаметно шмыгнул носом. И неловкости оттого, что раскис перед почтенным муллой, как не бывало. Вдруг будто какой-то яркий свет проник в его душу, и пелена спала с глаз.

— Спасибо, я пойду... — только и мог он сказать мудрому старику и побежал прочь.

С улыбкой смотрел хазрет вслед мальчику, который, словно стригунок, порвавший путы, стремглав несся по озаренной сиянием луны заснеженной улице. «Благослови и храни тебя Аллах!» — шептали губы старика.

II

Хайдаргали, хоть и был человек несговорчивый, подчас даже суровый, но равнодушием не страдал. И глаз приметливый, и сердце чуткое, доброе. Он сразу же заметил, что со старшим сыном происходит что-то непонятное. С некоторых пор Мирсаита как подменили: его не увидишь ни среди беззаботно резвящихся сверстников, ни слоняющимся без дела по дому. Как ни посмотришь, книжки все листает. Каким-то странным стал парень, совсем не похожим на деревенских мальчишек. Видно, не рожден, чтобы пахать землю и растить хлеб. Ему уже пятнадцать лет. Пора определиться в жизни. И отец чувствовал себя виноватым перед ним. Он же видит, как мечется сын, не находит себе места, не зная, к чему приложить силы, куда направить ум и способности. Ему бы, конечно, скорее уехать из деревни, поступить учиться. Только ведь и то понимает смышленый мальчишка, в какой нужде живет семья. Потому и не заикается о своей мечте.

— Послушай-ка, Мирсаит... — начал отец в один из дней, когда ехали вдвоем, сидя рядышком на телеге, на луг за сеном. Сказал мягко, даже за плечи приобнял.

— Что, папа? — Погрузившийся в свои невеселые думы, парень вздрогнул от неожиданности. Отец-то обычно не баловал его лаской, а тут и голос заботливый, и рука теплая. Непривычно. Что и говорить, ему не до нежностей. Всю жизнь, как помнит себя сын, Хайдаргали-агай воюет с нуждой, в поте лица добывает питание семье.

— Вот и ты вырос, взрослым парнем стал, — задумчиво, как бы сам с собою, заговорил отец. — Еду сейчас и думаю, кем же ты у нас будешь, сынок?..

Вопрос для Мирсаита непростой. Он и сам ночи напролет глаз не смыкает, все о том же голову ломает. А мечта впереди него бежит. Ему хочется, как те родственники — дворянские сынки, поехать в дальние города, учиться в гимназиях, университетах. Но было это несбыточно при бедности семьи. Денег на такую поездку у отца нет. Кроме того, Мирсаит слышал, что для поступления в такие учебные заведения надо иметь благородное происхождение, чтобы твой род и фамилия говорили сами за себя. Ничего этого нет у него и никогда не будет...

Я хочу учиться, папа! — Эти слова даже не с языка со-

рвались, а вырвались из глубины души. Сказал и покраснел

густо.

-Хочешь... учиться... — медленно, с расстановкой повто-

рил отец, будто пробуя эти слова на вкус и крепость.

Да, папа, очень хочу! — заторопился Мирсаит. В голосе

и сомнение, и мольба, и надежда. — Так же, как Махмутка, Амирхан, Фатхельбаян... Знаешь, я еще больше, чем они, стараться буду! Чтобы обогнать их...

— Они — дети дворян. Им нельзя не учиться... — проговорил отец, но, видно, понял, что своим ответом не только не удовлетворил сына, а, напротив, посыпал соль на его рану. По-тому решил подбодрить его: — Ты ведь тоже времени даром не теряешь, вон как истрепал мои книги.

А библиотека его могла считаться для тех лет довольно бо-гатой, но ее уже было мало для Мирсаита.

— Так я уже прочитал их по два, а некоторые по три или четыре раза, — сказал он уныло.

— Одну книгу перечитываешь три раза? — насмешливо спросил Хайдаргали-агай. — Ну так если кончились татарские книги, берись за русские и турецкие.

— Да я и те не только прочитал, но некоторые даже наизусть знаю! — похвалился Мирсаит. — Хочешь, прочитаю тебе наизусть «Мцыри» Лермонтова?

— Вот уже и нос задрал! Выходит, и с Лермонтовым нашел общий язык, а?

— Да, папа, мне хочется быть таким же смелым, как Мцыри. Может, я стану поэтом, как Лермонтов.

— Оно, конечно, хорошо писать стихи. Но быть поэтом — это не ремесло, не забывай об этом. В стихах душа должна рас-крываться!

Мирсаита подхлестнули слова отца, который говорил с ним на равных. Таким он бывал редко, и Мирсаиту захотелось без утайки выложить все, что накопилось на душе:

-—Я мечтаю стать таким же отважным и сильным, как герои Лермонтова! Вот что нужно нашим татарам и башкирам. Пускай бы они рвались в бой за свою свободу и счастье так, как сыны Кавказа в произведениях Лермонтова. Надо положить конец нашему унылому и равнодушному существованию. Люди должны забыть горе и тревоги, они имеют право быть счастливыми и равными во всем. Вот о чем я думаю ночами. Думаю, спорю сам с собою. Когда я один, начинаю громко разговаривать. Если засну, то просыпаюсь, бредя этими же мыслями... Никто из вас не слышит и не видит, а я иногда плачу, уткнувшись в подушку, от бессилия и отчаяния.

— Ну, это уже не к лицу такому парню, — перебил его отец и стал погонять кобылу. — Ты не забивай себе голову всякой чепухой, сынок. Трудно жить одной лишь мечтой. Несбывшиеся мечты делают людей несчастными, разбивают судьбы. Я к тому говорю, чтобы ты спустился на землю, готовил себя жить на земле...

— Нет, папа, человек должен мечтать! Мечтать о том, чтобы сделать мир светлым и уютным, а жизнь — прекрасной...

Насупился Хайдаргали, сердито крякнул и замахнулся кнутом на лошадь. Правда, не ударил, только пробормотал сквозь зубы что-то не очень лестное в адрес старой кобылы.

Мирсаит сник.

— Нечего попусту болтать! — прикрикнул отец, пряча от сына глаза.

* * *

Но вот прошла неделя с того разговора. И Хайдаргали ошарашил домочадцев неожиданной новостью:

— Вот что, мать, готовь сына в дорогу! Учиться поедет. Семья собралась за столом. Пили чай. От слов отца кто-то

поперхнулся, кто-то звякнул ложечкой. Все уставились на него. А Мирсаит вскочил с места, не веря своим ушам. В эту минуту он был готов обнять отца.

— Папа!.. — вырвалось из его переполненной души. Первой пришла в себя мать семейства.

— Ты о чем говоришь, отец? Какое учение? Когда? Где?.. — Ничего не понимая, она всплеснула руками, заохала. — Мыслимое ли дело...

— Учиться, говорю! Чего тут не понимать? — рассердился Хайдаргали.

Скажи хоть, куда поедет? Неужто в Уфу? — чуть не пла-

кала мать.

Куда, куда... В Казань поедет. Вот куда! — отрезал Хай-

даргали и, со стуком поставив чашку, поднялся из-за стола.

«В Казань?.. В Казань!» — стали младшие переглядываться и шушукаться, не зная, верить или не верить услышанному. А удивляться было чему: босоногий деревенский мальчишка поедет учиться не куда-нибудь, а в самую Казань!

У Мирсаита от слова «Казань» запершило в горле, даже голова закружилась. Неужели это правда? Он много слышал об этом дивном городе, представлял его средоточием всего самого передового, просвещенного. Там выходят разные газеты и журналы, печатаются книги. А еще, говорят, в Казани живут знаменитые живые писатели, и Мирсаит может увидеть их своими глазами! Верить ли такому счастью?..

— Но ведь он не сын торговца или другого богача, чтобы в самой Казани учиться... — запричитала мать. Уже и глаза на мокром месте. — Сам подумай, отец. Есть ли там у тебя родст-венники? Или хоть знакомые? И где ты собираешься раздобыть деньги, чтобы отправить сына в такую даль? Ему что, побираться? Не пущу ребенка, никуда не пущу!

— Тебя не спросили! — был ответ Хайдаргали. — Завтра же присоединимся к обозу торговцев и отправимся в путь. Ты бы лучше взялась готовить все нужное в дороге, чем слезы лить!.. — Он хлопнул дверью и вышел на крыльцо.

Дети затаили дыхание. Сарвар и Суфия бросились к плачущей матери. Нехорошо получилось, грубо обошелся отец с ней, и Мирсаиту было искренне жаль ее. Не хотелось ему перед скорой разлукой видеть мать убитой горем и униженной. Да с отцом ведь не поспоришь. Крут, своенравен.

Так и уехал Мирсаит из родного дома, затаив в душе боль за нанесенную матери обиду, но не сумев защитить ее. Собой был занят, своей радостью и тревогой перед неизведанным будущим...

А все остальное — как во сне. Дорога, хоть и дальняя, ничем особенным не запечатлелась унего в памяти. Главное — Казань! Хотя и здесь Мирсаиту в первые дни было некогда любоваться красотами знаменитого города. Ему предстояло сдавать вступительные экзамены в известное татарское училище, готовящее учителей русского языка.

Экзамены он сдал блестяще, обошел даже байских сынков, окончивших гимназии, и удостоился одной из трех стипендий, дававших право учиться бесплатно.

Хайдаргали был счастлив. На радостях он отдал Мирсаиту последний свой серебряный рубль, а сам, полуголодный, выехал в обратный путь. Лишь много позже узнал Мирсаит, что от Самары до Уфы отец ехал тайком в вагоне, в котором везли лошадей...

» * *

Так неожиданно пятнадцатилетний Мирсаит Султангалиев очутился в Казани, стал учеником прославленной в татарском мире учительской школы. Он был похож на вырвавшуюся из клетки птицу, которой предстояло освоиться в незнакомом и грозном лесу. Все в городе внове для деревенского мальчишки, все полно глубокого смысла, ошеломляющего интереса. Он кидался то на одно, то на другое, хотел сразу же познать все, наверстать упущенное.

Для начала он записался во все кружки, обложился книгами и набросился на русскую литературу, на научные труды. Пре-подаватель русской словесности Якимов учил его ораторскому искусству, Траубенберг давал ему удивительные книги по истории, большевик Брюханов помогал постичь тайны психологии, а общаясь с участниками революции 1905 года Насыбул-линым и Ишмурзиным, Мирсаит приобщился к идеям социализма, знакомился с запрещенной политической литературой. А надо было еще находить время для литературного творчества.

Но юная душа жаждала и развлечений, возникало желание испытать себя и в спорте, и в художественной самодеятельности. В соревнованиях по гимнастике он получил приз, а участвуя в спектаклях, так преуспел, что его даже в профессиональный театр хотели взять. Голос у него еще не ломался, по этой причине ему нередко поручали женские роли. Но все это, конечно, были юношеские увлечения. Он готовил себя,— правда, еще полуосознанно, — к роли более заманчивой и трудной. Перед ним всегда маячил тот страшный мост над адом...

Уже на первом курсе он подружился с молодым поэтом Са-гитом Сунчелеем. Сагит учился в этой же школе, но стипендии не получал и бедствовал отчаянно. Мирсаит, как мог, старался помочь ему. Уж, во всяком случае, чай, сахар и хлеб у него самого были всегда. Вот и делился с товарищем. Сагит не был таким, как Мирсаит, «книгоедом» и на занятия ходил без особого желания. Продержался он в школе только год и уехал учительствовать в деревню Сарыш Пермской губернии.

Он был до одержимости увлечен литературой, поэзией. Как раз это и сближало их. Сагит казался вездесущим. То он встретился и поговорил с Гаязом Исхаки, то побывал в «Аль-Исла-хе» и оставил свои стихи самому Фатиху Амирхану, заглянул в типографию братьев Шарафов, где его угостили чаем, а то еще познакомился с какими-то девушками-татарками из состоятельных семей...

Жаль, у Мирсаита не было времени на все это, хотя ему тоже хотелось увидеть тех знаменитых писателей, о которых с таким восторгом говорил Сагит. Сам-то Сагит, пока жил в Казани, не пропускал ни один из национальных вечеров, которые проходили в Восточном клубе. Вернется с вечера, тайком заглянет к Мирсаиту и, пока выпьет одну за другой целых три, а то и четыре кружки чая, выложит взахлеб все, что видел и слышал там. Волосы всклокочены, глаза горят. «Нет, не умер татарский народ! — кричит в восторге. — Живет и силы копит! И литература наша поднимается, бурным потоком хлынула в нее талантливая молодежь!..»

В один из дней друзья все-таки вытащили и Мирсаита в знаменитый Восточный клуб. Удалось это не столько Сагиту, сколько до беспамятства увлеченному идеями социализма на-ставнику Мирсаита — Аухади Ишмурзину, романтику и меч-тателю. Он и пристал к нему, что не пойти никак нельзя, потому что его, Мирсаита Султангалиева, имя уже внесено в афишу как одного из выступающих на вечере. Мирсаит сначала не поверил, подумал: разыгрывают друзья. Но все оказалось правдой, Аухади не любил шутить. Но главное, что заставило Мирсаита оторваться от книг, — это слух о том, что на вечере будет выступать сам Тукай. Очень ему хотелось увидеть знаменитого поэта.

Подобно тому, как на сабантуе борьбу обычно начинают с мальчишек, с мелюзги босоногой, так и на вечере Мирсаиту Дали слово в числе первых.

— Дорогие наши соплеменники, сейчас перед вами выступит талантливый молодой писатель, ученик Татарской учительской школы Мирсаит Султангалиев! — объявил ведущий.

«Эка, хватил!..» — подумал Мирсаит, покраснев до корней волос. Конечно, опять же это — дело рук Аухади Ишмурзина. Такие слова, «талантливый писатель», «многообещающий поэт», — в его стиле. Стыдно, ей-Богу. Ведь Мирсаит всего-то успел перевести на татарский язык три рассказа Толстого и отдал их в типографию братьев Каримовых, да еще кое-что из Вересаева и Загоскина. Правда, написал пять-шесть рассказов, но рано еще судить по ним, талантлив ты или нет...

Он робко шагнул из-за кулис на сцену, глянул вниз и ахнул: весь первый ряд был занят известными писателями, которых Мирсаит знал по портретам и книгам. Он поспешил перевести взгляд вглубь зала, и это немного успокоило его: все ряды были заполнены до отказа такими же, как он сам, учащимися светских школ и шакирдами медресе. Но страх еще не прошел. Хотя в школе его считали довольно искусным оратором, здесь Мирсаит на мгновение потерял дар речи. Но нельзя было молчать. Зал ждет. Чтобы не видеть слушателей, он откинул голову назад, уставился в какую-то точку на потолке и заговорил. Благо, все свои рассказы и переводы он помнит слово в слово.

Как и было задумано, Мирсаит прочитал свой рассказ «У башкир», который недавно отвергли в газете «Казанский вестник» под тем предлогом, что не пропустила цензура. Произведение это было написано под впечатлением детских воспоминаний.

Голос его понемногу окреп, страх отступил, и читал он, ка-жется, неплохо. «Башкиры, дети природы, проснитесь! Пускай содрогнется земля, грянет гром на склонах Урала! Птица свободы и независимости не прилетит к вам сама. За свободу надо бороться!...» — таким призывом заканчивался рассказ.

От этих слов зал взорвался аплодисментами. «Афарин! Афарин..!» — послышалось со всех сторон. Кто-то свистнул от избытка чувств, кто-то сорвался с места и рванулся на сцену, к автору. Но Мирсаит, как во сне, шагнул за кулисы. Ожидавшие своей очереди выступить разом окружили его, стали тискать, пожимать ему руку.

В этот момент заглянули в комнату двое молодых людей. Один из них как-то скромно, тихо подошел к Мирсаиту, пожал ему руку и заговорил проникновенным голосом:

— Знаете, более, чем сам рассказ, меня захватило, как вы читали. И напевная речь, и интонации... Я думаю, вашей дек-ламации сам Сагит Рамиев мог бы позавидовать. Поздравляю! — И с улыбкой взглянул на своего франтоватого спутника. Тот стоял чуть в стороне и был занят тем, что то и дело поправлял бабочку на шее и белый платочек, уголок которого выглядывал из нагрудного кармана. Оказывается, это и был Сагит Рамиев.

В это время ведущий громогласно возвестил:

— Приглашаем на сцену уважаемого гостя сегодняшнего вечера поэта Габдуллу-эфенди Тукаева!

Юноша, который только что пожимал Мирсаиту руку, а теперь стоял чуть поодаль, задумчиво опустив голову, разом встрепенулся, в глазах зажглись искры, и стремительно пошел на сцену. Только тут дошло до молодого автора: Тукай! Да, сам Тукай поздравлял его и желал успеха.

Мирсаит отвернул край бокового занавеса, глянул в зал, который с неистовым восторгом, стоя, приветствовал поэта. Нет, нельзя слушать Тукая из-за кулис. Надо видеть его лицо, его горящие глаза! Скорее! Мирсаит в несколько прыжков оказался в зале.

Овация все не утихала. Тукай переминался с ноги на ногу, не знал, куда девать руки.

Наконец, зал начал понемногу успокаиваться. Все заняли свои места. По рядам прошел, как порыв ветра, слитный гул и установилась тишина. Волнение поэта тоже, кажется, улеглось. Он устремил взгляд в одну точку и мягким, напевным голосом обратился к слушателям.

— Я хочу предложить вам стихотворение, которое написал совсем недавно, — сказал поэт смущенно, будто прося у кого-то прощения. Окинул взглядом собравшихся. Поэт искал среди них своих знакомых и объявил название стихотворения: «Не уйдем!..»

Читал он вроде бы спокойно, размеренным, тихим голосом. Но тишина эта была подобна той, какая бывает при приближении грозы в летний вечер: еще только клубятся озаренные по краям зловещим светом темные тучи, а огненные плети молний неистовствуют далеко за горизонтом. Но они все ближе. Вот-вот поднимется ураганный ветер, загремит гром и расколется небо...

Зал затаил дыхание. Весомые, грозные слова приковали слушателей к креслам. Тревога в зале нарастала. Всем казаэти страшные слова. А изрек их Кудашев, по прозвищу «Князь». Земляк Мирсаита. Но Мирсаит не любил его, и не только потому, что сама внешность Кудашева была отталкивающей: Князь хромал, руки кривые, как клешни, в разговоре брызгал слюной и картавил. Но Мирсаит не жаловал его за другое. Тихоня и завистник, Кудашев вечно прятался, как сыч, по углам и подглядывал за товарищами, к тому же был скуп, ничем не делился с ними.

Собрание всколыхнулось, ожило.

— Кто он?.. Говори же! — Все уставились в темный угол, где сидел Князь.

— И скажу! Он среди нас... — И пауза. Князь, видно, находил удовольствие в том, что сумел обратить на себя внимание: а то, мол, вечно от меня нос воротите.

— Ну, чего тянешь? — Аухади брезгливо посмотрел на него.

— Вот он, провокатор, сидит в первом ряду! — Кудашев брызнул слюной и ткнул пальцем в Мирсаита. — Это Мирсаит Султангалиев!

Все вздохнули с облегчением: ведь подозрение пало на дру-гого. А Мирсаит ушам своим не поверил. Это же ложь! Клевета! Но он, словно его пригвоздили к стулу и отняли язык, ни встать, ни закричать в свою защиту не может. Голова кружится, мысли путаются. И гнетущая, отнимающая волю тишина...

— На каком основании говоришь? Ты поймал его? Видел? — проник в сознание Мирсаита чей-то голос.

Клеветник все еще продолжал стоять. И будто сквозь туман — его косноязычный лепет:

— А вы думаете, зря его... это... любят учителя? Все они, и русские, и евреи, за-за-заступаются за него, только ему ставят пятерки. Стипендия кому? Прежде всего ему! На доске почета кто? Опять Султангалиев. Вы думаете, спроста это? Конечно, за то, что шпионит...

— Есть ли у тебя другие доказательства? — спросил Аухади Ишмурзин.

— Есть! Почему же нет... Его отец — учитель русского языка. Конечно, яблочко от яблони недалеко падает. Они же за русских. Вот сынок и наябедничал. Кому же еще...

Тут поднялся из-за стола Насыбуллин. Большой и плотный, он был много старше других и горой вознесся над ними.

— Нет! — сказал он, грозно насупив брови, и стукнул кулаком по столу. — Ты клевещешь на честного человека! Я наблюдаю за Мирсаитом с того дня, когда он поступил в школу. Он не способен на такое грязное дело!

Кудашев разинул рот, промямлил что-то нечленораздельное и, нелепо взмахнув увечными руками, поспешил в свой угол.

— Ублюдок! — выругался кто-то.

— Оговорить безвинного! Как только твой поганый язык повернулся на такое! — подбавил другой.

Разговор продолжался долго. Ни шум возмущенных голосов, ни слова утешения, с которыми обращались к Мирсаиту товарищи, не могли вывести его из оцепенения. Ему плюнули в душу, он оказался бессильным перед клеветой и ложью. Даже когда собрание единодушно признало его невиновность, он остался безучастным, и слова благодарности к друзьям застряли в горле...

В народе говорят, с бесчестным не добывай и не делись. От-ныне земляк из обедневшего дворянского рода Кудашевых перестал для него существовать. Лишь позже, при окончании школы, ему стало известно, чьими руками был написан тот подлый донос. Это сделал не кто иной, как сам же клеветник Кудашев. Правду открыл Мирсаиту его наставник Брюханов, который самолично прочитал письмо Кудашева...

Но странным образом переплетены судьбы людей. Мирсаит вроде бы вычеркнул этого мелкого пакостника из своей жизни, а он взял да напомнил ему о себе. И напомнил снова грязью и коварством. Но рассказ об этом еще впереди...

Однажды, когда Мирсаит выходил из типографии братьев Шарафов, он столкнулся лицом к лицу с невысокого роста, тонким, как тростиночка, юношей.

— Что ты тут делаешь? — улыбнулся тот, как давнему зна-комому.

— Да, как сказать? Дело было...

— Все же?

— Перевел несколько рассказов Толстого. Вот пришел увидеть эту книгу. Заодно и вознаграждение получил, — сознался Мирсаит. Что ни говори, первая книга и первый в жизни гоноpap — событие немаловажное в жизни молодого автора. Потому он не стал скрывать свою радость.

— О-о! — еще шире улыбнулся и потер руки незнакомый парень. — Счастливец! Надо отпраздновать это событие. Не-пременно!

Мирсаит и впрямь был на седьмом небе от счастья, потому ничего странного в поведении этого юноши не увидел. Напротив, ему понравилось, как тот разделяет его радость, разговаривает так мило и по-свойски.

— Простите, эфенди, я не припомню, чтобы мы встречались, — сказал Мирсаит, желая поближе познакомиться с ним.

— Конечно, ты меня не знаешь! — откинул голову назад и захохотал собеседник. — И немудрено: я всего-навсего Заки Валиди.

И верно, это имя ничего не говорило Мирсаиту. Но, судя по всему, он довольно высокого мнения о себе. И вроде бы даже намекает: ничего, мол, что не знаешь, но рано или поздно начнешь считаться со мной. Обращение «эфенди» тоже, кажется, пришлось ему по душе, ведь людям низкого роста хочется выглядеть солидными. Другой бы сказал: «Какой я тебе эфенди, разве бывают эфенди в неполные двадцать лет».

— Здравствуйте, Заки-эфенди! — Мирсаиту ничего не оста-валось, как пожать протянутую руку. А я Мирсаит Султанга-лиев. Учусь в Татарской учительской школе.

— Знаю! Как не знать, — охотно подхватил юноша. Он не мог спокойно стоять на месте, все переступал с ноги на ногу, искры высекал из-под каблуков. Даже обнял Мирсаита. — Кто не знает Мирсаита Султангалиева! У меня много друзей в Татарской учительской школе. И видеть тебя приходилось. Не каждому улыбнется такое счастье — выступить на сцене Восточного клуба.

Тут же и рассмеялся. Не поймешь, в шутку ли говорит, всерьез ли, но то, что видел, слышал о нем — это оказалось правдой.

Мирсаит шел, не зная, как поддержать разговор. А Заки Ва-лиди снова тут как тут:

— Если не ошибаюсь, ты, кажется, тогда прочитал рассказ о башкирах... Послушай-ка, а сам ты случаем не из тех ли краев?

Остановился новый знакомый Мирсаита. В глазах и интерес, и нетерпение.

Я из Кармаскалы. Это недалеко от Уфы. Может, слышал?

Вот это да! — хлопнул Заки Мирсаита по плечу. — Как

можно не знать Кармаскалы? Да мы же с тобой, оказывается, земляки! Я ведь из Стерлитамакского уезда. Из деревни Ку-зень. Там и башкиры живут, и татары.

— Не думал я... — обрадовался Мирсаит. Что и говорить, встретить вдали от дома земляка — все равно что увидеться с близким родственником.

Порывисто обнялись молодые люди и, не помня себя от ра-дости, зашагали по улице. Руки друг у друга лежат на плечах. Идут, говорят взахлеб, потом вдруг остановятся и снова припустят чуть не бегом, как мальчишки. Впрочем, не так уж далеко они ушли от мальчишек.

— А сам-то ты чем занимаешься в Казани, какая судьба тебя забросила сюда? — спросил Мирсаит немного запоздало.

Заки сразу стал серьезным и, то и дело поглаживая виски, принялся объяснять:

— В наше время было бы, наверное, более уместным спра-шивать не «Зачем ты приехал в Казань?», а «Ты почему все еще не в Казани?». Потому что Казань — центр наук и культуры всех тюркских племен. Если первый такой центр — Стамбул, то второй — Казань! А для нас, татар и башкир, приехать сюда — такая же необходимость, как и встреча с родной матерью. Вон и Тукай писал: «Здесь деянья дедов наших, здесь священные места, здесь счастливца ожидают милой гурии уста» . Удивительный он, наш народ. Есть у него такие большие таланты, есть великая история, Бог даст, и будущее у него тоже будет...

Изумленно слушал Мирсаит своего нового знакомого по имени Заки. Вот ведь с какой любовью и теплотой говорит он о татарах и о Казани. Говорит именно то, что думает сам Мирсаит, словно повторяет его мысли. Нет, это уже не маленький щуплый цыпленок, каким он показался при знакомстве. С каждым произнесенным словом, с каждым жестом он становился все выше и привлекательнее. Судьба свела Мирсаита не со случайным человеком, а с очень интересной личностью. Значит, он не ошибся, назвав его «эфенди».

— Все-таки вы ведь не сказали Заки-эфенди: кто вы? — по-вторил свой вопрос Мирсаит. — Для ученого выглядите слишком молодо. Учитесь? Работаете?

— Ба, да я разве еще не говорил? — снова искренне улыбнулся Заки Валиди. — Я это... в Касимии, заканчиваю Приозерное медресе.

— Что? В медресе хазрета Галляма?! — удивился Мирсаит и тут же понял, что вопрос этот прозвучал не очень уместно. Но ведь и то верно, что Приозерное — медресе кадимистское, то есть старометодное и отличается своим консерватизмом.

Заки — парень смышленый, понял, почему так удивился земляк, но распространяться на этот счет не стал, только рукой махнул:

— А-а, медресе — это так! Я больше работаю в универси-тетской библиотеке. Как раз туда и направлялся. Вот где собраны все источники знания!

Мирсаиту приходилось не только слышать, но и бывать в этой библиотеке. Заки же, оказывается, в течение нескольких лет постоянно ходил туда и перечитал, законспектировал десятки книг и рукописей, касающихся истории тюрков.

— Пошли со мной! — вдруг предложил он Мирсаиту. — Познакомлю с одним очень интересным человеком.

— Кто это?

— Он-то... — нарочно тянул, находя в этом удовольствие, Заки Валиди. — Приходилось ли тебе слышать имя Хади Ат-ласова?

— Хади Атласов!.. — У Мирсаита даже глаза заблестели. — Это тот, который написал книги о Казанском ханстве и Сююмбике?

— Тот самый! — с гордостью воскликнул Заки. Дескать, вот он с кем знаком. — Сам мулла, сам ученый, да еще батыр сабантуя, если хочешь знать. Борец!

Последнее вовсе уж было невероятным.

— Не может быть, чтобы Хади Атласов боролся на сабантуе. Ведь ученый, да еще мулла! — не поверил Мирсаит.

— Не может быть? — вспыхнул Валиди. Он, видно, большой любитель словесных баталий, был бы лишь повод. — Да ты, оказывается, мало что знаешь! Так вот, когда Хади Атласов выходит на майдан, ни один из борцов не осмеливается выступить против него. Все в один голос соглашаются без борьбы: «Пускай забирает барашка, все равно его будет». Так-то!..

— Похоже, что преувеличиваешь. Разве отдают приз просто так, без борьбы...

Они уже шли по университетскому скверу, где должны были встретить Атласова.

— Ты бы посмотрел на него! — все распалялся Заки, защищая ученого борца. — Рост, плечи — во! Грудь — колесом. Богатырь! Ей-Богу, раза в три больше тебя будет.

— Ну, тогда, значит, в пять раз больше тебя самого, — ус-мехнулся Мирсаит.

Сказал в шутку, вовсе не думая обидеть земляка. Но сравнение явно не понравилось тому: сразу как-то сник, потупился и молча кивнул на свободную скамейку. «Обидчив», — решил Мирсаит.

Но, оказалось, и отходчив Заки.

— Вот, брат! — воскликнул, усаживаясь на скамейку и кладя руку ему на плечо. — Чувствуешь? Наше время приходит! Раньше, знаешь, какая табличка висела на воротах этого сада?

— Какая? — с живостью спросил Мирсаит. Он был рад, что земляк снова заговорил.

— Что, действительно, не знаешь? А висело вот что: «Собакам и татарам вход воспрещен!» Каково? Ясное дело, под татарами все мусульмане имелись в виду... А теперь, заметь, откуда приехали мы с тобой? Из-под Уфы, что чуть не на краю света, и сидим здесь, как господа, закинув ногу на ногу! — Заки откинулся назад, важно скрестил ноги, как делают солидные люди.

Мирсаит рассмеялся от души. Заки — девятнадцать лет, ему самому — семнадцать: «господа»! Не умора ли? Но тут же спохватился: больно резанули слова земляка о той оскорби-тельной табличке.

А Заки уже понесло дальше.

— Ты вот пишешь рассказы, переводишь самого графа Толстого. Хорошо это, Мирсаит. Здорово! — Остановился, по-думал немного и признался: — А я пишу историю тюрко-татарского племени. Конечно, нам далеко до Шихабутдина Марджани, но стараемся не отставать от Риза Фахретдинова и Хади Атласова... Вот я и говорю, если рассказать об этом... Ну, о тебе и обо мне у нас в деревне, — вряд ли кто поверит, верно?

За разговором Они не заметили, как перед ними остановился какой-то человек и кашлянул. Мирсаит поднял голову и ахнул: таким неправдоподобным был подошедший! Плечи — сажень, руки — как лопаты, на толстой шее большая продолговатая голова, широченный лоб.

— Здравствуйте, молодые люди. Мир вам! — пророкотал человек-гора и улыбнулся, погладив дремучую бороду.

— Мир и вам!... — вскочили на ноги земляки. Мирсаит уже понял, что это сам Хади Атласов, и все не мог

прийти в себя от его устрашающего вида. Даже Заки был смущен, хотя старался выглядеть спокойным. Увидев рядом двух историков, старшего и младшего, Мирсаит вдруг чуть не рас-смеялся: только ли в пять раз этот великан больше его земляка!

— А кто этот симпатичный юноша? — спросил Хади Атласов и протянул Мирсаиту руку.

Заки оказался шустрее, ответил за товарища:

— Мирсаит Султангалиев. Мой земляк из Учительской школы.

— Ты тоже изучаешь историю?

На этот раз, преодолев робость, Мирсаит ответил сам:

— Нет, Хади-эфенди, я не историк. Собираюсь обучать татарских детей русскому языку.

— Хорошо! — похвалил Атласов. — Русский язык тоже надо знать. Каждый язык дает человеку ключ к новым знаниям. Ты занят похвальным делом.

Тут Заки Валиди их-за широкой спины Атласова по-дружески подмигнул Мирсаиту: дескать, видишь, с кем я тебя познакомил! И добавил:

— Он переводит рассказы графа Толстого.

— Прекрасно! — воскликнул ученый. — А еще чем занима-ешься?

— Изучаю труды французских и немецких социалистов. Кроме того Плеханова, Бакунина... — ответил Мирсаит, чтобы не ударить лицом в грязь. И сразу же спохватился, понял, что зря увлекся. Как бы хвастуном не назвал Хади-эфенди.

— Изучать можно все, — сказал Атласов немного поблекшим голосом. — Только бы это не превратилось в болезнь.

— Социализм — будущее человечества, Хади-эфенди. По-строить справедливое общество иначе невозможно! — совсем осмелел Мирсаит.

— Но смотри, как бы глаз не выколоть, желая подправить брови!

Так говорил и отец Мирсаита, все сдерживал его порыв, к умеренности звал.

Думаю, что учение социализма — единственный путь к

счастью для моего народа!

Атласов как-то внимательно, с прищуром оглядел его с ног до головы, задумчиво произнес:

— Интересно, интересно... А ты, я вижу, парень не простой... Ну, да ладно, оставим это... Хочешь с нами в библиотеку? Если есть желание — прошу.

Мирсаиту надо было уходить. Он уже и так задержался.

— Очень хочу, но извините, тороплюсь...

— Если не секрет, скажи, пожалуйста, куда идешь? — по-свойски спросил Атласов.

— Да нет, какой может быть секрет. Я, хазрет, даю уроки русского языка. Вы, наверное, знаете семью Шигапа Ахме-рова?..

— Как не знать! — оживился Хади Атласов. — Издателей надо знать и почитать.

— Я обучаю русскому языку мальчика, который живет у Шигап-ага, Сайдашев Салих звать парнишку.

— Вот как! Того маленького музыканта? Такой голубоглазый мальчик... Учи, учи! Не знаю, что там у него с русским языком, но в музыке... всего десять лет ребенку, а как играет на гармони, как играет!...

— Ну, я пойду, — напомнил Мирсаит.

— Беги, беги! Счастливого тебе пути! — Атласов похлопал его по плечу, словно напутствуя на доброе дело.

Мирсаит бросился на трамвайную остановку.

— Мирсаит! Мы еще встретимся!.. — крикнул ему вслед Заки Валиди.

m

Осень 1911 года. Мирсаит Султангалиев, окончив Татарскую учительскую школу, вернулся в Уфимскую губернию, начал работать учителем. Людей его профессии, особенно для села, не хватало, а преподавателей русского языка — и подавно. Мирсаит вынужден работать одновременно в двух татарских школах, разрываясь между двумя деревнями Атзитаро-во — Новым и Старым. А в летние месяцы исполнял обязанности инспектора по мусульманским школам Уфимской губернии. Его даже хотели перевести на эту должность.

Но в области просвещения существовали жесткие требования. Раз ты учился на государственную стипендию, то, будь добр, отработай ее. Переезжать самовольно куда-либо не имеешь права. А если очень настаиваешь, — воля твоя, верни в казну 600 рублей — оказывается, столько тратится денег на каждого стипендиата Учительской школы, — и ступай на все четыре стороны. Вроде бы царский режим, а порядок был!..

Приглашали Мирсаита и на должность заведующего в отдел народного образования при Оренбургском губернском земстве. Предложение, конечно, заманчивое, но опять же нельзя уезжать. Таким образом, Султангалиев должен оставаться еще на год в Стерлитамакском уезде, учить деревенских детей русскому языку и русской литературе.

Но человек молодой и деятельный, натура живая, страстная, Мирсаит не мог ограничить себя рамками инструкций. Он жаждал простора, новых знаний, новых впечатлений. Нельзя сказать, что работа учителя тяготила его. В нее он тоже вкладывал всю душу, но одновременно с этим продолжал много читать, совершенствовал свои знания, углублялся в теорию. У него уже образовалась, хоть небольшая, но личная библиотека. Книги подбирались в основном революционного направления. Были в ней работы таких авторов, как П. Коган, Кропоткин, Каутский, труды Маркса, Энгельса, Ленина и Плеханова. В десятки татарских газет и журналов, выходящих в Уфе, Оренбурге, Казани, Петербурге и Москве, он направляет свои статьи, рассказы и стихи. Большинство из них, отдавая дань моде тех лет, Мирсаит публикует под псевдонимом. В совершенстве владея русским языком, он часто пишет и по-русски. В «Уфимском вестнике», в газете «Народный учитель», издававшейся в Москве, под псевдонимами «Сухой», «Он», «Кармаскалинец», «Сын народа», «Учитель-татарин» напечатаны десятки его актуальных статей и фельетонов. Мирсаит сам же переводит свои рассказы на русский язык, и в петербургской «Мусульманской газете» они выходят за подписью «Кулькубаш», что значит «Смешная голова».

Он не прерывает также связей с Казанью. Вот и совсем недавно получил письмо от Фатиха Амирхана. Он знаком с этим писателем с 1907 года. По его совету, в свое время Мирсаит написал письмо Л.Толстому и получил от самого графа разрешение переводить его произведения.

С Фатихом Амирханом его также сблизила литература. Именно Мирсаит Султангалиев первым перевел на русский язык его «Девушку-татарку» и Драгоценные минуты».

Амирхан писал в этом письме: «Я получил письмо от зна-менитого Гаяза-эфенди Исхаки, находящегося в Архангельске в ссылке. Он просит прислать ему новые переводы. Оказывается, Максим Горький торопит его с татарскими рассказами. Я бы желал видеть мое произведение «Любовь Гальдельбасыра» в твоем переводе. Фатих Амирхан».

В конверт был вложен и рассказ в списке самого автора...

Трудом, творчеством, раздумьями наполнены дни молодого учителя. И все же на душе у него тревожно. Не хватает чего-то важного и неизведанного. Воздуха недостает! Холодными зимними вечерами он выходит в сад и, прислонившись к углу дома, подолгу вглядывается в аспидно-темное небо, усеянное мириадами звезд.

Велика, необозрима Вселенная. Но в то же время так совер-шенна, так упорядоченна ее загадочная жизнь. Круговращение планет, чередование времен года, смена дня и ночи — все под-чинено непреложному закону... Почему нет такого же лада и совершенства в человеческом обществе? Почему люди, существа разумные, не следуют естественным законам природы? Ведь жизнь дается человеку только один раз, и она так коротка! Не успеешь оглянуться, ты уже вышел из детства, стал взрослым, а там уже и под гору покатились твои годы. К закату, к небытию... Ах, как надо бы дорожить отпущенным сроком! Нет, живет человек так, словно пришел в этот мир навечно, суетится, тратит себя на мелочи, творит зло. И что особенно печально, — творит часто без причины, а по душевной глухоте, по недомыслию. Не может поделить чего-то с родственником, с соседом, сам себе врага придумывает. А уж вовсе изумления достойно, когда муж и жена, по своей воле, по любви избравшие ДРУГ друга, вдруг заражаются взаимной неприязнью или даже ненавистью.

Отчего так происходит? Казалось бы, человек рожден для разумной жизни. Вот и живи, радуйся красоте мира! Над головой высокое небо, под ногами зеленая, добрая земля, шумят леса, журчат родники. Только не ленись, работай. Бросишь в почву зерно — колос вырастает, посадишь дерево — плодами порадует. Да, не вечен человек, но бессмертен род твой. От тебя пойдет сын, от сына пойдут внуки, и так на веке...

Стоит, думает Мирсаит. От света далеких звезд, от серебристой белизны мерцающих на сугробах снежинок ему слепит глаза. Легкий ветерок, предвестник бурана, словно поглаживая гусиным крылом снег, лежащий на крышах домов и хозяйственных построек, сыплет мелкие звездочки. Тишина... Мирсаит прикрыл глаза, потер ладонями уши, которые пощипывал мороз, и уже собрался войти в избу, как вдруг его насторожил какой-то тоскливый протяжный звук, идущий будто из глубин земли. Это был голос невыразимого страдания и безысходности, и все громче, все надрывнее. Казалось, постепенно им заполняется не только спящая деревня, но и вся страна и даже сама Вселенная. Лишь спустя минуту Мирсаит понял: воют волки. И сразу же из конца в конец деревни забрехали собаки, в хлеву громко застучали копытами лошади, испуганно заблеяли овцы. Сливаясь с завыванием усилившегося ветра, послы-шались звуки, напоминающие всхлипы и рыдания плачущего человека. Может, березы и столетние тополя за оградой издают эти тоскливые голоса?...

Неспроста этот тревожный всплеск звуков в неурочный час. Не спит природа, и тишина вокруг так обманчива. И чудится Мирсаиту, что сквозь шум ветра, шорох убитых морозом Еет-вей деревьев доходят до него людские голова. Вздохи, стенания... Запершись в холодной избушке, горько плачет одинокая мать... Уткнувшись в мокрую от слез подушку, чтобы заглушить рыдания, плачет несчастная девушка... Ворочается баз сна мужик, думает нескончаемую думу: как дотянуть до весны? Как спасти семью от голода?.. У кого-то кончились дрова, у кого-то осталось всего одна-две охапки сена, и ума не приложить, как сохранить единственную кормилицу детей — тощую корову...

Так живут не только татарские деревни. Довольно часто бывал Мирсаит и в русских селах, и в башкирских аулах. Видел, как мыкаются чуваши, татары. У всех одна горькая судьба. Только языки разные, да обычаи у каждого народа свои.

Как оградить людей от этих страданий? Голодных — на-кормить, холодных — обогреть, обиженных и оскорбленнЫХ — защитить, утешить и каждого человека сделать счастливым? Если бы знать, как помочь им!

Увы, бессилен Мирсаит. Он не в состоянии вызволить из нужды даже вырастивших его, давших ему возможность получить образование родного отца и мать, помочь братьям и сестрам. А ведь он уже девятнадцатилетний юноша, взрослый человек. Как подумает о них, сердце кровью обливается. Вот и сейчас, обжигая холодные щеки, из глаз полились слезы, и никак их не унять. Он плакал самозабвенно, с каким-то горьким упоением отдаваясь власти горя, и чувствовал, как светлеет на душе. Еще не знал Мирсаит, что уже никогда, даже в самые страшные дни его жизни, не будет у него таких жгучих и таких сладких одновременно слез...

...В тот год Мирсаит снова навестил родителей, видел, как бьются они с нуждой. Отец все такой же: не жалуется, не клянет судьбу и упрямо тащит свою нелегкую ношу. Гордый, упорный человек Хайдаргали. Но сын-то не слепой, видит: сдает понемногу отец. И все та же неотступная мысль гнетет Мирсаита: несправедлив мир, тяжела и беспросветна жизнь простых людей. Разве нет способа изменить ее?..

Он колол дрова и заметил через невысокий забор, как вышел на крыльцо соседский мальчик, шмыгая носом и потирая ухо.

— Эй, сосед! Что стряслось? Попало? — крикнул Мирсаит, стараясь выглядеть веселым.

С ноготок мальчишка, лет семь или восемь, но, видно, с но-ровом. Вот он украдкой вытер слезы и, как ни в чем не бывало, звонко выкрикнул:

— Здравствуй, дядя мугаллим!* В гости приехал?

— Да, — сказал Мирсаит. — Вот решил немного помочь...

— Правильно сделал! — похвалил тот. И не скажешь, что от горшка два вершка, разговаривает почище взрослых.

— Что, папа взгрел? Наверно, за дело, а?

— Да, дядя мугаллим, забыл телку напоить. Мирсаит покачал головой:

— Ай-ай, как такое можно забыть!

— Корову напоил, теленка напоил, только вот телку забыл. А то ведь и сена им дал, и навоз убрал... Хотелось к ребятам,

Мугаллим — учитель.

поиграть... — И тут же будто ветром сдуло мальчишку с крыльца, помчался оплошность свою исправлять.

Мирсаит подумал: взять хотя бы этих соседей. Семья большая, одних детей восемь душ, и все от мала до велика трудятся не покладая рук, каждый приставлен к делу. Оно и понятно, без этого не одолеть нужду. Отец семейства круглый год гнет спину, летом пропадает в поле, заготавливает дрова и сено для скота, а зимой уезжает на извоз. У жены и вовсе нет просвета в жизни: надо накормить, напоить, обстирать детей, встретить и проводить мужа. Дел по дому без счета. Благо хоть сыновья и дочери работящие. Но в таких семьях ребятам в лучшем случае удается окончить начальные классы. Труд — их удел с малых лет. Вот и соседи только благодаря стараниям всей семьи сводят концы с концами. Но можно ли назвать счастливыми людей, жизнь которых ограничена заботой лишь о хлебе насущном?..

Мирсаит всадил топор в чурбан, вбежал в дом и принялся лихорадочно записывать пришедшие в голову мысли:

«Отчего происходят несчастья, беспомощность и нищета людей? Почему человек обречен на унижения и муки? Люди творят зло, грабят или даже убивают друг друга — сильный обижает слабого. Почему не только люди, но и целые страны, государства воюют друг с другом?.. Мне кажется, причина тут во всем одна: люди разобщены, привыкли жить только для самих себя.

Когда каждый человек, отрешившись от заботы только о самом себе, начнет жить ради интересов всех людей, с того дня и часа исчезнут распри между ними, прекратятся войны, воцарится мир. И все обретут счастье».

В нижнем углу тетрадного листа он поставил дату и распи-сался: «10 января 1912 года. Мирсаит Султангалиев».

Осталось только воплотить в жизнь эти добрые намерения, найти пути и средства их достижения. Пока он одинок. Среди тех, с кем он делился своими мыслями, не нашлось никого, кто бы понял и поддержал его. Да и мог ли кто-либо в далекой татарской деревне, не имевшей связей с внешним миром, с большими городами, подняться до понимания всего этого. Что им до твоей мечты осчастливить все человечество! Потому и считали таких, как Мирсаит, помешанными, а вслух, чтобы не обидеть, снисходительно называли мечтателями.

Годы спустя, уже став зрелым человеком и опытным поли-тическим деятелем, он случайно найдет среди бумаг эту запись двенадцатого года и грустно улыбнется ее наивности, но одно-временно и порадуется юношеской чистоте своих помыслов, тому, как его неугомонный ищущий ум упорно пробивался к истине. И мальчишку, который позабыл напоить телку, вспомнит с душевной теплотой и благодарностью за маленький урок трудолюбия и терпения.

А пока что был только конец зимы.

• * »

И вот наступила весна 1913 года.

В эти месяцы Уфа становилась как-то по-особому оживленной и красивой.

Середина апреля. Звенит капель, журчат ручейки, темнеют, оседают на глазах высокие сугробы Рощи на берегах Агидели, сады и парки полны птичьего гомона. Прилетевшие только что скворцы обживают скворечники, грачи ладят гнезда. Светит солнце. Ясный, теплый день...

Оторвавшись от своих дел в губернском земстве, Мирсаит вышел прогуляться и сам не заметил, как очутился на привок-зальной площади, среди людской толчеи. Вокруг шум-гам, все спешат на поезд. Кого-то провожают, кого-то встречают. А в укромном месте за вокзалом собралась кучка людей. Кто-то говорил. Что-то вроде митинга. Оратора не видно, но некоторые слова можно расслышать. Говорил он по-татарски, часто сбиваясь на башкирский. Мирсаиту стало интересно, ведь после Казани ему еще не приходилось видеть такие митинги и участвовать в них. Он протиснулся ближе к середине толпы.

В круге стоял человек могучего сложения. Лет ему на вид не больше тридцати. Широкоскулое загорелое лицо, узкие глаза, непокрытая бритая голова... Говорит оратор, поглаживая ис-синя-черные усы и бороду, то и дело одергивает потертую гим-настерку и притопывает ногами в огромных кожаных сапогах. Рука часто взлетает в воздух, и при каждом взмахе мелькает, как крыло белой птицы, зажатая в кулаке тощенькая книжка. Речь — гладкая, льется как по писаному, не сбиваясь и не прерываясь паузами. Уже от первой, отчетливо прозвучавшей Фразы Мирсаит навострил уши:

Человек загрязнил, испоганил земной шар, отравил и обезобразил природу. Цена нынешним обитателям Земли —

ломаный грош. Перемрут, как мухи! — Желая подтвердить свою мысль, оратор плюнул себе под ноги, рванул ворот гимнастерки. — Те, кто живет сегодня, — двуногие паразиты. Это всего-навсего жертвы недоразумения. Удивительно, что до сих пор их не поглотила земля...

Мирсаиту стало не по себе, и он пожалел собравшихся. Это в основном деревенские мужики, которые очутились в толпе случайно, чтобы скоротать время в ожидании поезда. То же и старухи, молодые женщины, приехавшие в город продавать молоко. Но ведь слушают эту белиберду! И многие, наверное, думают, что тот краснобай говорит правду. Приедут мужики и бабы к себе в деревню и будут передавать все это родным и со-седям.

Не выдержал Мирсаит, пробрался поближе к оратору и спросил:

— Эй, любезный, хотелось бы знать, что же ты предлагаешь? Да и интересно, кто ты?

Оратор осекся, полыхнул сердитыми глазами из-под густых черных бровей и нацелил на него палец: не понравилось, что прервали речь. И все же счел нужным ответить:

— Ну, что же, скажу. Я — анархист! — И так гордо, с вызовом. Голова вскинута, руки уперлись в бока. — Ты еще пешком под стол ходил, когда мы в пятом году делали в Питере революцию! Кровь свою проливали за свободу трудового народа! Понял, сосунок? И прошу не перебивать, я не люблю этого...

Да, с таким не поговоришь. Чего доброго, еще с кулаками полезет. Горяч, мнит о себе много. К тому же и слушатели по-смотрели на Мирсаита с осуждением: зря, мол, перебиваешь, ведь говорит забавно. Но он не спешил уходить, хотел получить ответ на свой вопрос и крикнул:

— И все же скажи нам, мил человек, что предлагают анар-хисты?..

— Сейчас есть только один-единственный путь, чтобы очистить земной шар от скверны, — сказал оратор. Злость к неизвестно откуда появившемуся настырному вопрошателю, видно, улеглась немного. Заговорил он серьезно, глубокомысленно закатив глаза. — Средство только одно. Надо немедленно освободить человечество от всех калек и больных. Девяносто девять процентов людей, живущих сегодня на земле, ни на что, кроме как удобрить землю, не годятся. Это навоз! Только один процент обладает духовным и физическим совершенством. Один процент! Если они продолжат человеческий род, природа вернется к своей первозданной силе и красоте... Если бы я... — Анархист сделал вид, что на мгновение задумался. — Если бы я был наделен всемогуществом богов, то придумал бы такое чудо — устройство, чтобы нажатием кнопки осуществились все мои планы...

Анархист и не думал умолкать. Только ряды слушателей все редели. Мужчина средних лет даже матом ругнулся.

— Пошли отсюда, брат! — обратился он по-мишарски к Мирсаиту и по-свойски, будто единомышленнику, положил руку ему на плечо. — Тем, что несет этот бугай, даже подтереться нельзя! Его бы вместо быка запрячь в плуг и заставить поле пахать. — И сказал так громко, что многие захихикали.

Но Мирсаит остался, хотя и был готов расхохотаться от без-умных идей оратора вместе с немногими теперь слушателями. Но этот новоявленный «избавитель» человечества притягивал его, как магнит. А как он упивается своей смелостью! Да, надо, действительно, быть очень смелым человеком, чтобы в эту пору черной реакции произносить перед людьми такие речи.

— А не боишься жандармов? Могут же арестовать, — еще раз перебил его Мирсаит.

Анархист не рассердился, лишь губы выпятил, презрительно усмехаясь, и спросил, будто не расслышал вопроса:

— Кого, кого бояться?

— Жандармов!

— А почему я должен бояться их? Пусть они боятся меня. Не они, я собираюсь делать мировую революцию!

— Ты собираешься делать ее, нажав на кнопку?

Тот понял, что этому интеллигентному юноше не терпится вступить в спор, и улыбнулся с довольным видом. Они уже лишь вдвоем стояли посреди площади. Слушателей и след простыл.

— Что, смешными показались мои слова? — спросил неза-дачливый оратор тихим будничным голосом. Кажется, сошел со своих заоблачных высот на грешную землю.

— Сам ты разве не чувствуешь, что смешно?

Слово за слово, завязался разговор, который состоял пока из вопросов и ответов. Шла разминка. Анархист все приглядывился к незнакомому парню, прищурив глаза, и задумчиво теребил бороду. Но вот он сложил пополам тонкую брошюрку, которую мял в руках, и резко сунул ее в карман. Обиделся? Вот сейчас бросит какую-нибудь грубость, повернется и уйдет. Но он вдруг улыбнулся широко, протянул Мирсаиту руку:

— Ну, что же, будем знакомы! Гарай Кодрачев...

— Султангалиев Мирсаит — учитель...

— Вот это да! — еще шире заулыбался Кодрачев, раскрывая объятия. — Я ведь тоже народный учитель. Выходит, мыто с тобой, как говорится, два сапога — пара? По одной тропке ходим, а?

Мирсаит ловко увернулся от его рук, заметил строго:

— Тропка-то, может, одна, только дороги врозь. И цели у нас, вижу, разные...

Улыбка на лице Кодрачева погасла: кажется, и сам понял неуместность взятого им по-свойски простецкого тона.

— Так, говоришь, дороги разные?.. — тихо, даже чуть сму-щенно проговорил Кодрачев. — Может, пройдемся немного? Ты куда направляешься? Время у меня есть, могу проводить.

Коллеги зашагали по весенней улице. От вокзала дорога шла в гору, приходилось то и дело перепрыгивать через бежавшие под уклон ручейки, обходить лужи. Разговор поначалу не клеился, крутился больше вокруг житейских мелочей, не затрагивая того главного, из-за чего Мирсаит и познакомился с этим бородатым увальнем. Правда, немного сближало то, что оба они работали в деревне. Расспросили друг друга, кто где родился, в какой школе учительствовал. Оказалось, Кодрачев, как и Мирсаит, переехал в Уфу недавно, а до этого работал в одном башкирском ауле, расположенном в горах Урала. Он тоже подался в город, чтобы найти единомышленников и соратников.

Кодрачев, как только выдался удобный поворот в беседе, обратился к Мирсаиту с вопросом, который, кажется, вертелся у него на языке с самого начала:

— Речь мою на вокзале ты слушал. К чему я стремлюсь — тебе известно. Может, скажешь теперь, в чем твоя цель?..

Много ночей ворочался Мирсаит без сна, думая как раз об этом. Да, он давно определил свою цель, но разве объяснишь ее в нескольких словах?

— Ну, что же, попробую... — сказал он, вспомнив, о чем вещал Кодрачев на том подобии митинга. — В отличие от тебя я считаю, что люди равны, и хочу, чтобы все они были свободны и счастливы. Именно все, Кодрачев!..

Как тут загорелся Кодрачев, как обрадовался! Даже лужи под ногами не заметил от волнения. Видно, рассуждать о людях вообще, о человечестве и мире в целом — было его любимым занятием. Не дав Мирсаиту договорить, он с жаром воскликнул:

— Так ведь, брат, цель-то у нас, оказывается, одна! Соратники мыс тобой.

— Ошибаешься!

— То есть как — ошибаюсь? Разве ты не намереваешься очистить земной шар и дать человечеству счастье? Я тоже хочу этого. Раз так, сама судьба свела нас!

— Нет, — возразил Мирсаит. — Ты все о человечестве тол-куешь, а люди для тебя — ничто. Ты им смерти желаешь. И не соратник ты мне, а классовый враг!

— Хватил! Нашел врага... — усмехнулся Кодрачев. Вроде бы поостыл, но сдаваться и не думал. Вот он остановился, посмотрел Мирсаиту в глаза и опять за свое:

— Не спеши, коллега. Ты пойми, мы стремимся к одному идеалу! Только средства разные.

— Средства... — задумчиво произнес Мирсаит. — Речь ведь о людях, Кодрачев. — Здоровым и увечным, красивым и безобразным — им всем хочется жить на белом свете, быть счастливыми...

— Где ты видишь этот белый свет? Вот этот? Нет, Мирсаит, мы живем в темном, холодном мире! Ты и сам это чувствуешь Не хуже меня... — горестно покачал головой Кодрачев. — Вот мы говорим о счастье людей. Но как достичь этой цели?

Если бы знал Мирсаит! Да, он давно и твердо верит, что мир надо изменить, но как, какими средствами — это для него тайна за семью печатями. Только смутные догадки, и столько сомнений...

— Пока не знаю, — признался он смущенно. — Но, во всяком случае, не путем разбоя и убийств...

— Я тоже пальцем никого не трогал. И не собираюсь, — отозвался Гарай Кодрачев. — И слова о кнопке и девяноста девяти процентах — это просто так, для эффекта. Разве случайный прохожий будет тебя слушать, если не завернуть что-нибудь этакое, от чего волосы встают дыбом...

Они долго бродили по уфимским улицам. Наслаждались теплом, радовались яркому солнцу. Под ногами чавкал раскисший снег, вода доходила до щиколоток и, как ни старайся обходить лужи, проникала в сапоги.

Двое спутников незаметно очутились на высоком обрывистом берегу Агидели. На реке еще лежал потемневшей лед, и лишь местами, где выступила полынья, он сверкал небесной синевой. Заречные леса и луга уходили вдаль, сливались с горизонтом, превращаясь в зыбкое туманное марево.

Кодрачев зачарованно смотрел вдаль и от полноты ли пере-полнявших душу чувств, или от молодости и озорства, вдруг крикнул громко, протяжно:

— Ре-ченька на-ша Аги-дель!..

«Аги-дель... дель...» — эхом отозвались леса и горы.

Чуть не расхохотался Мирсаит, вспомнив, что назвал его классовым врагом. Какой же это враг! Да он просто мальчишка еще, хоть и под тридцать годами. Человек, познавший не-справедливость мира, готовый ринуться в бой за переустройство жизни, но не знающий, как сделать это. Мечется, страдает, ищет. И несет околесицу о достойных и недостойных жить, чтобы лишь привлечь к себе внимание. Вот и рядится под анархиста. Нет, сразу видно: честный человек, только несчастный...

— Знаешь, Мирсаит, — задумчиво проговорил Кодрачев, сжав ему локоть. — У нас, у башкир, есть удивительные песни об Агидели. И такие все душевные, грустные... Это... не сочтешь меня за сумасшедшего, если я прямо сейчас возьму да спою одну из них? И так громко, чтобы весь Урал слышал, весь мой народ?!.

— Вот здорово! Конечно, спой!.. Ведь и татары издревле все свои печали и горе приходили поведать Агидели, и уносила она их далеко, далеко на своих волнах.

Гарай преобразился на глазах: голова вскинута, взгляд уст-ремлен вдаль. Чем не орел, взирающий с вершины Урала на распластанную у подножий землю? Вот он расправил плечи, вздохнул полной грудью, как трубач, готовящийся играть на трубе, и запел красивым сильным голосом:

Течет лугом Агидель полноводная — Есть ли река Агидели подобная? От воздуха долин ее неоглядных — Телу исцеление и душе отрада...

Мирсаит подхватил припев, и еще громче, уже в два голоса, зазвучала песня:

На берегах Агидели побудешь — Печальные думы забудешь, Эх, печальные думы забудешь...

Если бы кто понаблюдал за ними со стороны, он бы ни за что не догадался, что еще сегодня утром эти двое не знали о су-ществовании друг друга. И тем более никому бы в голову не пришло, что один из них башкир, другой — татарин. Они на-поминали двух братьев, детей одной матери, которые выросли под одной крышей, играли в одни игры, пели одни песни. Не так ли и их народы — татары и башкиры, из дальних глубин веков идущие рядом?!.

— «Ой, как звонко над Агиделью-рекой в кустах черемухи соловьи заливаются...» — выводил Гарай, позабыв все свои беды. Ах ты незадачливый анархист! Разве же бывают анархисты с такой певучей душей?

Но вот голос певца умолк, а песня все звучала в душе Мир-сайта. Он, как в забытьи, положил руку Гараю на плечо, сказал тихо:

— Хорошо...

— Мирсаит, — проговорил Кодрачев, — знаешь, я иногда думаю, что наши банкиры и татары рождены от напевной, пе-чальной мелодии. Запоешь, и песня уносит тебя куда-то вдаль, в немыслимую заоблачную высь. Сердце бьется, душа разрывается от печали и восторга, слезы застилают глаза... Бывает с тобой такое?..

Закивал Мирсаит. Да, у него тоже бывали минуты, когда и радость, и тоска стесняли грудь, душа томилась от неясных предчувствий, и он уходил в дальний угол огорода, под сень старых верб и пел. Веет легкий ветер, шелестит листва, журчит за оградой речка. Все эти милые сердцу звуки сливаются с песней. И загадка в том, что голос твой звучит только для тебя, никто его не слышит, его поглощает густая листва.

— Агидель еще подо льдом, — задумчиво произнес Гарай Кодрачев. — Толстый лед лежит на Агидели.

— Не пройдет и недели, этот лед вздыбится, как спина сытого коня, начнет ломаться. Очистится Агидель, — подхватил Мирсаит.

— Агидель-то очистится, а расстает ли лед, сковавший наши сердца?..

— Что — мы с тобой! Я о народе думаю. Сумеет ли он вы-биться из ледяных тисков, которые веками сковывали его сознание и волю? Вот в чем вопрос!

— Скажу честно, дорогой Мирсаит, я уже потерял надежду. Наши народы, татары и башкиры, привыкли жить в рабстве. Ты к ним со словом сочувствия — они шарахаются от тебя, как от сумасшедшего. Ты им о невозможности и дальше жить так, как заведено, — они начинают ненавидеть тебя пуще врага...

— И все же, Гарай-ага, мы не должны терять надежду! — Мирсаит и сам не заметил, как обратился к нему уважительно: «ara». — Надо что-то делать, нельзя сидеть сложа руки.

Долго еще говорили Гарай Кодрачев и Мирсаит о бедственном положении народа. Под конец они пришли к мнению, что надо создавать в Уфе тайную организацию из татарских и башкирских учителей. Задачей ее будет борьба за освобождение народа.

* « *

Решили, по всему, в добрый час. Не прошло и десяти дней, как Агидель освободилась ото льда, а двое друзей нашли нужных людей. Это были А.Богданов, З.Валиев, Ш.Уралбаев и Гарай с Мирсаитом. К этим пятерым присоединились еще две учительницы — Халида Байтурина и Рауза Чанышева.

Организационное собрание проходило в особняке члена Государственной думы первого созыва Белоусова, у которого Мирсаит снимал комнату. Руководителем группы единогласно избрали Гарая Кодрачева, который имел достаточный жизненный опыт, а главное — участвовал в событиях революции 1905 года в самом Петербурге.

Разгорелся спор вокруг названия организации.

— Мы должны быть социалистами, — заявил Кодрачев, беря бразды правления в свои руки, и поспешил внести уточнение, которое казалось ему очень важным. — Но воинствующими социалистами анархического толка! Здорово звучит, а?..

— Нет, товарищи, — вскочил Валиев, который оказался не менее горячим, чем сам Гарай. — Мне не нравится слово «анархия», надо обойтись без него. Самое уместное — органи-зация татарских социалистов!

Самый молодой из собравшихся Уралбаев сверкнул глазами и чуть не схватил Валиева за грудки.

— Татарских!.. — передразнил его. — Ишь, чего захотел! А башкиры? Забыл про них?

— Ну, тогда, может, назовем так: организация воинствующих татаро-башкирских социалистов.

Это предложение внесла одна из девушек — Рауза Чанышева. Она сидела рядом с Кодрачевым и что-то записывала на листочке бумаги. Оказалось, вела протокол.

Девушка эта сразу же привлекла внимание Мирсаита. Роста невысокого, стройная, тихая, она держалась скромно, но с до-стоинством, а улыбнется — лицо оживало, на щеках выступал легкий румянец, в больших голубых глазах зажигались искры. Кажется, этот лучистый взгляд и притягивал к ней присутству-ющих. Мирсаит зачарованно смотрел на ее лицо, на красивые миниатюрные руки, то и дело теребящие волосы, сплетенные в одну толстую косу, в отличие от других татарских девушек тех лет, которые носили обычно две косы.

Глядел Мирсаит на Раузу Чанышеву и не мог сосредоточиться на обсуждении. Все же невольно вырвалось у него:

— Верно говорит туташ*!.. Рауза поблагодарила его улыбкой.

Но для других спор вокруг названия еще не был закончен.

— Уж очень длинно, товарищи, — сказал Гарай Кодрачев. — Название должно быть коротким и хлестким и стреляло, как слово «анархисты»!

— Ну, так давайте назовем просто «Национальные социа-листы»! — выкрикнул Валиев. — И кратко, и звучно.

Но опять же это не нравится Уралбаеву, он горячо возражает:

— Ни в коем случае! Слово «национальные» не включает башкир.

— Так ведь здесь и слова «татары» нет, — торопился успокоить своего земляка Кодрачев.

Туташ — распространенное обращение к девушке.

"11111

Убедить Уралбаева невозможно, знай, твердит свое:

— Нет, я все равно не согласен, Гарай-агай. Раз национальный, то все равно подразумеваются татары. Нельзя и про башкир забывать...

С большим трудом пришли, наконец, к единому мнению. Хотя по звучности и краткости название было совсем не то, что хотел Кодрачев, остановились на «интернациональной организации воинствующих социалистов».

На том же заседании была принята и программа:

1) сменить монархию в стране на демократическую респуб-

лику;

2) раздать земли помещиков деревенским мужикам;

3) заводы и фабрики — рабочим;

4) всем нациям дать право на самоопределение.

Эту программу Кодрачев и Мирсаит подготовили заранее. Поэтому почти каждый пункт ее был принят единогласно.

Это была программа-максимум. Нужна и программа-минимум. По ней были определены срочные меры, касающиеся злобы дня:

1) развернуть агитацию среди татарских и башкирских

крестьян, рабочих и интеллигенции;

2) проникнуть в среду студентов;

3) создать в уездах местные ячейки организации.

За каждый участок работы были назначены ответственные. На Мирсаита и Уралбаева и еще на двух девушек была возложена работа со студентами и крестьянами татарских и башкирских деревень.

Губернские власти, встревоженные проникновением крамолы в села, осуществляли в эти годы некоторые меры предосторожности. В частности, во многие татарские и башкирские деревни направлялись русские и крещеные татары, прошедшие курсы миссионеров. Это были учителя, но главная задача их состояла в другом. Они должны были следить за положением дел на местах, а заодно проводить политику русификации.

Где бы ни появлялись члены «Интернациональной организации воинствующих социалистов», дорогу им преграждали все те же учителя-миссионеры. По их доносам молодых социалистов начали преследовать и в самой Уфе.

В конце июня, по предложению Гарая Кодрачева, они со-брались на срочное совещание. В целях конспирации встретились не в городе, а на скрытой от посторонних глаз укромной лесной поляне за Агиделью.

Мирсаит и Рауза Чанышева сидели рядом, держались за руки. В поездке в Стерлитамак они познакомились ближе, открылись друг другу и поклялись никогда не расставаться. Влюбленные переживали самые сладкие мгновения своей жизни. Опьяненные молодым чувством, сердца их трепетали, как птицы, готовые взлететь ввысь, навстречу свободе и счастью...

Кодрачев оглядел собравшихся, по привычке ослабил ворот гимнастерки и заговорил, сверкая глазами:

— Судьба революции в опасности, товарищи! Царская агентура день и ночь выслеживает нас. — Он любил говорить с пафосом, преувеличивать масштабы событий. — Но разве можем мы из-за этого прекращать революционную работу?! Разве к лицу нам бояться царских прихвостней, жандармов, доносчиков разных и сидеть, притаившись, как мыши под полом?! Нет, господа, не мы вас, а вы нас будете бояться!..

Вздрогнули, переглянулись слушатели в смятении и украдкой посмотрели в сторону города, куда угрожающе был нацелен кулак Гарая при ненавистном слове «господа».

Что и говорить, умел бывший анархист повлиять на людей. Прежде всего он разнес в пух и прах уфимских начальников, потом едва не скинул с трона самого царя, пригвоздив к позорному столбу империалистов всего мира. Глаза у оратора горят, щеки и даже уши пылают огнем. Вот он уже закончил свою пламенную речь, а возбуждение его все не проходило, плечи дергались, сжатая в кулак рука то и дело взлетала в воздух.

Это была первая часть собрания, и прения по ней не предус-матривались. Кодрачев не оставил места для обсуждения и спора.

Второй вопрос — текущие дела. Ответственный за это Мирсаит рассказал о положении на местах, о кознях миссионеров, не обошел и тех трудностей, которые возникают из-за Этого при встречах с народом.

Кодрачев не стал дожидаться, когда Мирсаит закончит свои доклад, прервал его вопросом. Человек нетерпеливый, ув-лекающийся, Гарай вряд ли видел разницу между этой сходкой На лесной поляне и заседанием Государственной думы в огромном, сияющем огнями дворце. Он был искренне убежден в зна

чительности происходящего здесь, и не притворялся, а серьезно играл взятую на себя роль политического вожака. Так вот он прервал Мирсаита:

— Товарищ Султангалиев, что бы вы посоветовали сделать в такой ситуации?

— Надо посоветоваться, — ответил Мирсаит и бросил взгляд на Раузу.

Рауза кивнула, подбодрила улыбкой. «Ну, Мирсаит, покажи себя, докажи, что ты ничем не хуже других. Разве я зря выбрала из многих парней именно тебя? Оправдай мою надежду!» — словно говорили ее глаза. Да, да, он скажет. Только надо собраться с мыслями.

Кодрачев торопит, да еще хочет задеть его самолюбие:

— Ну что, товарищ Султангалиев, так ничего и не можете предложить?

— Могу, почему же не могу! — собрался с духом Мирсаит. — Надо принять обращение к жителям села. В этом обращении раскрыть истинное лицо тех продажных учителей и призвать крестьян изгнать их из деревень.

На мгновение установилась тишина, все задумались, взвешивая услышанное. Первым подал голос Уралбаев, который пока что помалкивал:

— Отличная мысль! Пошлем письма и в башкирские аулы. Поганой метлой надо гнать всех этих вероотступников!

Предложение Мирсаита было принято единогласно. Когда он сел на свое место, Рауза едва заметно прижалась к его плечу, с нежностью взглянула на него своими лучистыми голубыми глазами.

Валиев и Богданов за несколько дней отпечатали листовки. Обращение было написано Мирсаитом и Кодрачевым. И написано так, что брало за живое. Припугнули татар и башкир: мол, если и дальше так будет продолжаться, то в школах скоро начнут крестить ваших детей.

Листовки разослали сельским учителям и муллам. Результат превзошел все ожидания. В разных уездах Уфимской губернии в десятках и сотнях татарских и башкирских деревень вспыхнули стихийные беспорядки, мужики начали изгонять царских приспешников. Уфимские, оренбургские и казанские газеты пестрели в те дни сообщениями об этих событиях. Эхо волнений докатилось до Москвы и Петербурга.

На место изгнанных уфимские инспектора направляли новых «учителей», но объединившийся деревенский люд встречал пришельцев с кистенями и вилами. В том случае, когда их сопровождали жандармы, родители не пускали детей в школу.

В одной из листовок говорилось о неуважении властей к ре-лигии, правительственные чиновники обвинялись в издании Корана с большими искажениями. Еще одна содержала призыв к солдатам из татар и башкир отказаться служить в царской армии и возвращаться домой. В Стерлитамаке, Бирске и Беле-бее дело дошло даже до солдатских мятежей. К сожалению, не обошлось без кровопролития. Во время столкновений с казаками было убито несколько солдат.

Со временем отделения организации с анархистским уклоном пустили корни во многих уездах. Движение поддержали студенты, сельская молодежь.

Но с началом мировой войны дело оборвалось на полпути. Гарая Кодрачева проводили на фронт. Сразу же после него были призваны на военную службу Валиев и Уралбаев. Богданов отказался брать в руки оружие и бежал в горы Урала. Мирсаита же как преподавателя русского языка направили в принудительном порядке «поднимать» сельское просвещение.

Так распалась созданная с огромным трудом революционная организация.

IV

Мирсаит и Рауза, теперь уже муж и жена, поехали учитель-ствовать в деревню Шарипово Уфимского уезда.

Деревня выглядела вымершей. Многие мужчины положили головы на войне, вернувшиеся — кто без руки, кто без ноги. Люди на чем свет стоит проклинали войну, задыхались от нужды, из последних сил старались сводить концы с концами. Деревне не было дела ни до революции, ни до слов о грядущей свободе, которыми молодые учителя пытались поддержать ее волю к жизни. Голодная, раздетая детвора почти не ходила в школу.

Молодые жили в старой, прогнившей насквозь лачуге, и зима четырнадцатого года им тоже показалась нескончаемо Длинной и холодной.

Их спасала любовь, а с рождением дочери, которую нарекли Расидой, и радости прибавилось в доме. Казалось, отныне жизнь войдет в колею, приобретет размеренный, спокойный лад. Но не такой был человек Мирсаит, чтобы довольствоваться малым, сидеть сложа руки. Он жаждал действия, рвался из этой глухой деревни на широкий простор. И, наконец, после долгих раздумий он решил вместе с семьей уехать в Баку.

Своими революционными традициями Баку был известен не только на Кавказе. Эхо выступлений бакинских рабочих доходило и до Поволжья, и до Приуралья, что и подтолкнуло Мирсаита направиться именно в тот город. Но непростым делом оказалось связаться с местными большевиками, действовавшими в глубоком подполье. Да и найти подходящую работу все не удавалось. Правда, Рауза устроилась преподавателем в мусульманскую женскую гимназию, открытую миллионером Ташевым. Но жить на те шестьдесят рублей, которые платили ей, было трудно, половина этого жалованья уходила на оплату квартиры. Семья — четыре человека. С ними еще мать Раузы.

Наконец, после трех месяцев бесплодных поисков Мирсаита Султангалиева приняли на работу в газете «Баку», издававшейся на русском языке армянскими богачами. Ему было поручено собирать и готовить к печати информацию о жизни кавказских мусульман, обозревать газеты и журналы на азербайджанском языке. Это помогало, кстати, вникать в тонкости языка.

Работу свою он любил и выполнял с большим старанием, но сам того не замечая, оказался в щекотливом положении. Дело в том, что отношения между азербайджанцами и армянами были натянуты, нередко доходило до открытого столкновения. По этой причине местная интеллигенция косилась на Мирсаита как на «предателя мусульман», а армяне подозревали: уж не «татарский ли шпион» этот Султангалиев?

Некоторые новые знакомые начали сторониться его. Несколько раз ему сделали «предупреждение». Происходило это так: вдруг среди ночи в окна летят камни, стекла — вдребезги, а один из камней завернут в бумагу. Это записка с угрозами. Со временем все это прекратилось. Возможно, из-за того, что подписанные Мирсаитом газетные материалы говорили сами за себя, и ночные «гости» перестали беспокоить его семью. Учитывая сложность ситуации, он старался быть объективным, писал честно, не задевая национальных чувств ни той, ни другой стороны.

В газету «Баку» Мирсаит попал в общем-то случайно, ис-ключительно из-за жалованья. Может быть, поэтому многое из того, что он пережил в тот период, не оставило в душе особого следа. Но одно случайное событие (опять эта случайность!) за-помнилось. Не оно ли в конечном счете оказалось предвестником тех трагических испытаний, которые выпали на его долю?..

Работа требовала большой оперативности. Утренние газеты начинали печататься еще накануне вечером. Чтобы успеть написать обзор, Мирсаит добывал их экземпляры уже в полночь, и его статья попадала в свежий номер «Баку». Такая оперативность поднимала авторитет газеты, давала редактору возможность похвастать перед другими ежедневными изданиями. Это качество «Баку» отметили как положительное даже выходящие на азербайджанском языке «Баширият» и «Икбал». Популярность Султангалиева тоже росла с каждым днем.

Однажды в редакцию явились два грузина и потребовали, чтобы принял их сам редактор. В разговоре с ними участвовал молодой журналист Арам, пользовавшийся доверием у шефа. По секрету Арам рассказал Мирсаиту о визите таинственных грузин, не назвавшихся по имени.

«В Тифлисе такое не напечатают, могут узнать и запомнить нас. Здесь, в Баку, мы нашли самой подходящей именно вашу газету», — сказали визитеры, передавая редактору конверт с какими-то материалами.

В тот день Арам принес с собой хорошее домашнее вино, ко-торое сделал его отец, и пригласил Мирсаита в свой кабинет.

— Спасибо, Арам, я не пью, и работы еще много, — попытался отказаться Мирсаит.

Но от Арама так легко не отделаешься. Он все же затащил Мирсаита к себе, налил полные стаканы вина и заявил:

— Если не выпьешь, ты мне не друг, а враг!

Впервые в жизни Мирсаит выпил два глотка виноградного вина. Ни вкуса, ни аромата не запомнил. Не любитель он этого дела.

— Такого вина, которое делает мой отец, нет на всем Кавказе, — хвалился Арам, опустошая стакан за стаканом. Потом усадил Мирсаита рядом с собой, вытащил из ящика стола конверт. — На, смотри, полюбуйся — с чем имеет дело твой друг

Арам... — С этими словами он протянул Мирсаиту фотографию. Можно было подумать, что показывает снимок отца с матерью, но эти будут помоложе. Какой-то кавказец с густыми усами в обнимку с молоденькой стройной женщиной, видно, с женой. — А теперь на другую посмотри! — загадочно улыбнулся молодой журналист.

— Ну и что? — Мирсаит пожал плечами. Ничего особенного, обычные семейные фотографии. Зачем их Арам сует ему под нос?

Но... постой-постой, на второй-то фотографии тот же усатый, что и на первой. Берег какой-то реки. Деревья. Оба, и мужчина, и женщина, почти голые, на лицах пьяная улыбка. Они, может, и не заметили, как фотограф заснял их в таком неприличном виде.

Не выдержал Арам, спросил обиженным голосом:

— Ну, что? Узнаешь?

— Нет!

И, правда, он никогда не видел этих людей. Потом кавказцы эти — все на одно лицо. Армянин ли, грузин или азербайджанец — не отличишь. И нос, и глаза, и усы — все по одному образцу.

— Да ты вглядись повнимательнее, дорогой! — начал сер-диться Арам.

Вот привязался. Может, сказать «Похож на тебя, не отец ли?» Но не стал бы он показывать отца в таком непотребном виде. Да и молод этот усач на фотографии.

— Нет, Арам, не узнаю.

— Неужели тебе не приходилось слышать о Кобе? — удивился юноша.

Коба... Мирсаит вроде бы слышал это имя, но так и не вспомнил, где и в какой связи оно могло привлечь его внимание. Нет, не знает он такого человека.

— А об Иосифе Джугашвили не приходилось слышать? Это имя тоже мелькало в каком-то разговоре, но опять же

ничего оно не говорило Мирсаиту.

— Да ведь всего-то год с небольшим, как приехал я на Кавказ. Могу и не знать... — ответил извиняющимся тоном, скрыв за ним досаду на непонятное упорство Арама.

И тут Арам расхохотался, вскочил с места и с важным видом прошелся до двери и обратно.

— Счастливый ты человек, Мирсаит! — и стал загибать пальцы. — Вина не пьешь. Табак не куришь. И с девушками, похоже, не заигрываешь... Получилось три?.. — Он остановился перед Мирсаитом, погасил улыбку на лице и собрался загнуть еще один палец.

— Дошли до четвертого пальца?.. Так вот, нельзя понять, есть ли у тебя национальное чувство. Вообще, мне кажется, что вы, волжские татары, лишены чувства национальной гордости. Каждый, кому вздумается, может безнаказанно оскорбить, обидеть вас, а вы сносите все молча. Сколько можно терпеть?!. У отца моего ишак был. Что ни взвалишь — тащит, куда ни погонишь — бежит себе, будто ждут его там. Послушный, смирный был бедолага, а потом умер... Не обижайся, я не тебя, а некоторых твоих соплеменников сравниваю с этим ослом. Боюсь, как бы всех вас не постигла та же участь. Я думаю...

— Арам, замолчи! Откуда ты можешь знать татарский народ?! — Мирсаит и сам не заметил, как вскочил на ноги. — Скажешь еще хоть одно обидное слово о моем народе, я не знаю, что сделаю с тобой!.. — Руки невольно сжались в кулаки, он весь затрясся от негодования. Можно было бы отнести глупую байку Арама на счет выпитого, но сыпать соль на кровоточащую рану! Он лучше, чем этот армянин, знал и недостатки, и достоинства своего народа. Но он никому и никогда не позволит насмехаться над ним.

Арам поспешил отойти от него. Струхнул парень, даже руку к сердцу прижал, клянется:

— Вах, прости, Мирсаит! Ты не так меня понял. Клянусь, мне и в голову не приходило унизить твой народ. Никогда волжские татары не причиняли нам зла. Почему я должен обижать их? Так, нечаянно вырвалось...

— Ладно, — сказал Мирсаит, прислонившись спиной к за-крытой двери. — Что ты еще хотел сказать?

— Эх, дорогой, твои татары тоже, как и наши армяне, раз-, брелись по всему свету... — сказал Арам, горестно покачав го-ловой, и загнул четвертый палец. Этим он обозначил чувство национальной гордости.

— Остался пятый палец, да? — пристально посмотрел Мир-саиту в глаза и, как бы осуждая его, тихо проговорил: — Такие понятия, как революция, партия, подполье, тоже не существуют для тебя. Весь Кавказ бурлит, в Москве и Петрограде вон что происходит, а тебе нет никакого дела. Счастливый ты человек, Мирсаит!

«Все еще навеселе парень, вот и куражится, — подумал Мирсаит. — А может, всерьез говорит? И что у него на уме?»

— Революция... Подполье... Партия... — повторил он за Арамом, будто слышал эти слова впервые и теперь пробовал их на собственный слух. — Как ты считаешь, мое безразличие — это хорошо или плохо?..

Он хотел выяснить, чем дышит этот горячий парень. Умный, талантливый журналист, Арам все же работал в консервативной буржуазной газете «Баку». Можно ли откровенно говорить с ним о революции, о партии? Десять раз подумаешь, прежде чем раскроешь рот. А тот уже пустился во все тяжкие:

— Знаешь, что большевики собираются делать? Перевернуть мир, ввергнуть страну в хаос! Мало? Они хотят подчинить все нации своей власти, отобрать у богатых нажитое и раздать нищим. Как можно относиться ко всему этому равнодушно?! Мы должны разоблачить козни большевиков! Если ты присоединишься к этому делу, редактор сразу же оценит твое старание. И жалованье повысит, и зауважает тебя так же, как уважает меня!

«Ясно. Но я не из тех, кого можно купить посулами да по-дачками», — подумал Мирсаит про себя, а вслух сказал лишь:

— Вот как...

Арам вдруг вспомнил про фотографии и метнулся к столу, подозвал к себе Мирсаита:

— Ты подойди, посмотри! Видишь? Вот тут, на первой фо-тографии, Коба со своей законной женой Като Сванидзе. А на второй — вместе с любовницей. Он сейчас находится в ссылке. Говорят, в каком-то Туруханске...

— Зачем ты рассказываешь мне все это? — Мирсаит с де-ланным равнодушием отмахнулся от Арама, но уже смекнул, что с помощью этих фотографий затевается какая-то провокация против большевиков.

Арам перешел на шепот, давая понять, что все, о чем он го-ворит, имеет чрезвычайную важность:

— Слушай! Наша газета взбудоражит весь Кавказ, понимаешь? Она дойдет до самого Петрограда, до Москвы. Сенсация! Это во-первых...

— А во-вторых?

— Во-вторых... Вах, неужели не понял? — удивился Арам, зацокал языком, руками замахал. — Скажи, о чем, не переставая, разглагольствуют большевики? О народе, пролетариате, свободе! А сами? Сами вон что вытворяют! Даже в ссылке пьянствуют, гуляют с русскими бабами... Мы разоблачим их! Пригвоздим к позорному столбу!.. Пусть эти глупые рабочие увидят, за кем идут... А Коба, имя которого знает весь Кавказ, теперь забудет дорогу к нам в Баку! Будет жалеть, что родился на свет... А под статьей будет стоять моя фамилия. Ну, теперь-то понял?!

Чего уж не понять. Не зря, выходит, Арам с редактором шушукаются часами за закрытой дверью. Ловкачи, нечего сказать! Но нельзя раскрываться перед этим шустрым парнем. Послушаем, пусть выболтает все до конца. Потому Мирсаит спросил с серьезном видом:

— Когда думаете поместить статью?

— Я должен написать ее сегодня ночью!

«Ну и ну! Такая ответственная ночь, а ты все хлещешь вино», — усмехнулся Мирсаит про себя. Тот будто услышал его:

— Хмельной я даже лучше пишу, не сомневайся... Уже через два дня, в воскресенье, над городом разразится гроза. Сенсация! Скандал! А Коба, который собирается свергнуть царя, сам не заметит, как слетит со своей бабы. Ха-ха!

— Коба — это человек на фотографии, которую принесли грузины?

— Он самый!.. Жаль, эти меньшевики не назвали своих имен и адресов не оставили.

Мирсаит все прикидывался простаком, далеким от политики:

— А меньшевики — кто они такие? Враги того... как его... Кобы?

— Э-э, все одним миром мазаны! И те, и другие воду мутят, — с умным видом ответил Арам. — Не могут поделить между собою власть. Видно, близок конец света — раз один грузин продает другого грузина. Чего ждать от других!..

Допытываться и дальше не было смысла. Мирсаиту все стало ясно. Сославшись на свой еще не дописанный обзор, он направился к выходу. Арам пробормотал вслед ему:

— А выпивши я лучше пишу, смелее... Ну, держитесь, боль-шевики! И тебе, Коба, я покажу, где раки зимуют!..

Мирсаит закончил начатый обзор за полчаса, оставалось только отнести его в типографию. Спускаясь вниз по темной лестнице, он почувствовал, что под ногами зашуршала какая-то бумага. Пришлось поднять. На ощупь — плотный конверт, а в нем какие-то бумаги. Мирсаит подошел к окну, — при свете уличного фонаря взглянул на содержимое конверта и ахнул: это были те самые фотографии, которым предстояло сделать сенсацию!

Что делать? Засунуть за пазуху и унести их с собой? Вернуть самому Араму? Ведь не иначе, как он и уронил этот конверт. Может, шустрый парень нарочно подкинул его, чтобы испытать Мирсаита? В любом случае нельзя подводить товарища. Надо вернуться и отдать находку хозяину. Но парня и след простыл. Видно, допил свое вино, прихватил с собой черновики и фотографии и ушел домой, а по дороге выронил злополучный конверт...

На другой день Арам несколько часов просидел в кабинете редактора. Как потом стало известно, парень оправдался довольно ловко: дескать, решил сходить к своей девушке попить чаю, а на обратном пути напоролся на засаду большевиков. Те избили его, отобрали конверт и готовую статью. И доказательства налицо: он был весь в синяках и царапинах. Ясно, что скатился пьяный с лестницы. Поверил редактор, простил Арама. Сенсация на страницах газеты «Баку» не состоялась. Мирсаит спрятал фотографии в подполе своей квартиры...

Вскоре Мирсаит узнал, что «Коба» — партийная кличка большевика по имени Иосиф Джугашвили. Женщина на фото-графии, Като Сванидзе, оказалась первой женой Иосифа, матерью его сына Якова. С женщиной, которая была на второй фотографии, Коба жил, когда отбывал ссылку в Туруханске, и у этой его невенчаной жены тоже родился от него сын...

Уезжая из Баку в Петроград, Мирсаит захватил фотографии с собой. Правда, он еще не знал, как с ними распорядится, но выбрасывать было жалко. Забегая вперед, скажем, что только в восемнадцатом году он вспомнил об этих фотографиях и при встрече со Сталиным наедине отдал их ему самому. Пришлось рассказать все, как было, но скрыть имя Арама.

Долго и пристально разглядывал Сталин фотографии. Старался что-то припомнить, но, кажется, не смог! Только спросил: — Ты никому их не показывал?

— Никому, — ответил Мирсаит.

Сталин, попыхивая трубкой, мягким кошачьим шагом прошелся по кабинету, остановился перед Мирсаитом, проговорил задумчиво:

.— Так, значит, говоришь, никому не показывал...

— Никому, товарищ Сталин.

Сталин глубоко затягивался трубкой, опять долго, пристально смотрел на фотографии, и время от времени исподлобья взглядывал на собеседника.

— Можете не сомневаться, товарищ Сталин. Об этом никто не узнает, — решил успокоить его Мирсаит.

— Так, значит, говоришь, сохранишь в тайне...

Щурясь сквозь дым, он опять посмотрел на него недоверчиво.

— Да, товарищ Сталин, останется тайной.

— Тайной может остаться только то, что знаешь ты один. А когда знают двое, тайны уже не будет...

«Как же так? Большевик не верит большевику...» — подумал Мирсаит, убежденный в том, что повода для сомнения он не давал. Говорить, однако, больше не стал, поскольку любое его слово могло прозвучать как оправдание.

Между тем Сталин отложил трубку, бесстрастным будничным движением разорвал фотографии на мелкие куски и, бросив их в пепельницу, чиркнул спичкой. Мирсаит даже вздрогнул, когда пламя лизнуло снимок Сталина и его покойной жены. Он-то ведь, передавая фотографию, подумал, что она будет дорогой реликвией для него. А тот аккуратно, с холодным безразличием сжег эту память и облегченно вздохнул, значит, не нужна она ему. Осталось от нее только куча пепла.

Сталин не стал благодарить его. Только пробормотал сквозь зубы с грузинским акцентом:

— Сущее уничтожить можно. А чего нет, того ни создать, ни уничтожить невозможно...

V

В биографии Мирсаита Султангалиева есть десять дней, о которых почти нигде не упоминается. Обычно не только он сам, но и те, кто писал о нем, обходили их молчанием. Можно, конечно, сказать: что такое десять дней по сравнению с вечнос-

тью. Верно, ведь сколько мы знаем людей, у которых не дни, не месяцы, а целые годы и вся жизнь проходит бесследно.

Однако не будет преувеличением, если скажем, что тот самый, «выпавший» из биографии Султангалиева промежуток с 1 по 11 мая 1917 года, имел в его судьбе поистине историческое значение. Нет, это еще не те дни, когда он произносил пламенные речи перед рабочими и крестьянами или бросался в пекло сражений, защищая революцию. То время пока что впереди...

Итак, 1917 год. Утро 1 мая. Москва. Дом Шамси Асадул-лаева. Остается час-полтора до открытия Первого Всероссийского мусульманского съезда. Весна. Из почек проклюнулись первые листочки нового лета. Улицы и бульвары залиты солнцем. Всюду толпы людей. Шум, праздничная толчея. Московские татары встречают гостей, прибывающих из разных концов страны. Это делегаты съезда, соплеменники и единоверцы встречающих.

Ожидалось, что число делегатов, избранных от национальных, политических и религиозных организаций, от представителей культуры и просвещения, от народов, проживающих на отдельных территориях, не превысит 450—500 человек. На деле общее число только зарегистрированных делегатов перевалило за восемьсот. Среди них было и много солдат в военной форме.

Двери и окна большого зала, расположенного на верхнем этаже, широко распахнуты. Те, кому не хватило стульев, расположились между рядами, столпились у дверей. Впервые в доме Асадуллаева собралось столько людей.

Никто пока не знает в лицо молодого мужчину лет двадцати пяти, который стоит в дальнем углу зала и наблюдает, как на сцену выходят высокие гости. Его фамилии нет и в списках делегатов. Человек этот — Мирсаит Султангалиев. Он только накануне ночью приехал из Баку и встретил рассвет, расхаживая в одиночестве по московским улицам.

В зале царит дух единства. Приветствия, поздравления, счастливые улыбки... Понять состояние этих людей нетрудно: представители угнетенных, веками подвергавшихся национальному унижению, бесправных народов, они впервые собрались вместе, да еще в самом центре России! Это результат Февральской революции. Именно благодаря ее победе татары, азербайджанцы, башкиры, посланцы Крыма, Урала и Туркестана получили возможность выйти на широкий путь исторического творчества. Забыты национальные различия, отброшены до поры политические разногласия. Братство, осознание родства — превыше всего. Богатый и бедный, рабочий и деревенский мужик — тут все равны, сидят в одном ряду, а если не хватило места, стоят плечом к плечу.

— Бисмиллахир-рахман-рахим!.. — Гудевший, как улей, зал мгновенно притих. Под высокими сводами поплыл красивый напевный голос, доносившийся словно из глубин веков. — Агузу-биллахи минэш-шайтанир-раджим!..

«Именем Аллаха, милосердного и милостивого...» — выпевал голос. Люди будто перестали дышать. Не слышно даже нечаянно вырвавшегося из груди вздоха. Все глаза прикованы к хазрету. Человек средних лет, он стоял на сцене, величественно выпрямив осанку. Взгляд устремлен ввысь, в небеса, в то же время обращен на каждого из собравшихся. Словом Корана, святой молитвой имам благословляет их, посланцев разных народов, освящает высокое собрание.

В последние годы, увлекаясь философией, революционными теориями, Мирсаит редко вспоминал родные края, где покоится прах его предков, отдалился от повседневных забот родителей. Потускнело, притупилось и чувство причастности к своей нации. Он считал себя выше этих понятий. И странно, что здесь, в переполненном зале, воспаряя вместе со всеми в заоблачные сферы духа, он в то же время ловил себя на простой и ясной мысли: его судьба тесно переплетена с судьбами этих людей, готовых перестроить общество, изменить жизнь к лучшему и опирающихся в своей борьбе не на абстрактные идеи, а на заботы своей нации.

Молитва кончилась. Зал снова ожил, по рядам прошел , сдержанный гул. Председательствующий начал вступительную речь. Соскучившийся по волжскому тюрко-татарскому языку, Мирсаит упивался его звучанием, ловил каждое слово оратора.

И тут кто-то довольно чувствительно толкнул его локтем. Мирсаит вздрогнул. Стоявший перед ним человек в военной форме с недовольным видом шепнул:

— Очнись, студент, спустись на землю! Ты же чуть не на плечи мне взобрался...

Мирсаит был ошарашен его грубостью и пробормотал:

— Простите, эфенди солдат!

Тот вовсе вышел из себя, больно сжал ему руку и зашипел:

— Советую оставить ваше «эфенди» для другого случая. Нашли господина! — Мирсаит успел разглядеть его худощавое лицо и курносый нос. — Знайте, я — член РСДРП Саитгалеев! А что вы не можете отличить ефрейтора от солдата — вовсе не украшает вас, товарищ студент.

Вел себя этот ефрейтор Саитгалеев надменно, говорил, как старший с младшим. Вот если бы ему и росточка. Коротышка. Но если не остановить, такой быстро дорастет до генерала. Он и Мирсаита назвал студентом, чтобы самому возвыситься. Но препираться с этим грубияном не имело смысла, да и отвлек Мирсаита чей-то тихий возглас:

— Какой видный человек этот Муса Ярулла Биги-эфенди...

Мирсаит попытался отодвинуться от ефрейтора. Но набившиеся в междурядье люди снова прижали его к спине Саитга-леева. Бывают люди, с которыми стоит нечаянно сойтись один раз, потом, как ни старайся, не отделаешься от них, судьба то и дело сводит тебя с ними. Жизненные пути ефрейтора Саитта-леева и Мирсаита тоже пересекутся еще не однажды...

Пока два молодых петушка выясняли отношения, Муса Би-гиев уже успел закончить свою речь. Мирсаит наслышан о нем, как о просвещенном деятеле, ученом, много сделавшем на поприще религии и истории.

После него Ахмет Цаликов предложил почтить память героев, сложивших головы в борьбе за свободу. Зал, как один, поднялся.

Для ведения съезда избрали президиум: Ибрагим Ахтямов, Гаяз Исхаки, Ахмет Цаликов, Халиль Дусмухамметов, Али-мардан Топчибашев, Фатих Карими, Убайдулла Ходжаев, Салима Якупова, Хасан Габаши, Ильяс Алкин, Джафар Саидах-метов, Муса Бигиев.

Этих замечательных людей, хорошо известных в тюркском мире, Мирсаит Султангалиев видел впервые и еще не мог знать, что с одними из них он будет работать рука об руку, с другими войдет в непримиримое противоречие. А пока он слушает, запоминает их облик, жесты, слова.

От правительства съезд приветствовал руководитель депар-тамента нехристианских религий Министерства внутренних дел профессор С.А. Котляревский:

— От имени Временного правительства я обещаю вам: стра-даниям и преследованиям, которым подвергались мусульманские народы, отныне будет положен конец. Февральская революция сделала равноправными не только народы, но и все религии. С притеснением человека по религиозным и национальным соображениям должно быть навсегда покончено. Принцип равенства будет осуществляться не на словах, а на деле. Дети всех наций, проживающих в стране, получат возможность изучать в школах религию отцов и дедов, приобретать знания на родном языке. Мы создадим одинаковые условия для развития национальных культур. Сегодня закладываются основы того подлинно демократического общества, о котором мечтали лучшие умы наших народов. Но сложно, чревато грозными последствиями переживаемое нами время. Все громче голоса тех, кто хотел бы ввергнуть страну в хаос, разрушить здание государства, уничтожить религию и установить кровавую диктатуру. Соотечественники! Преградим дорогу диктатуре! Я призываю вас сохранить единство во имя ислама, который собрал вас под свои знамена. Не поддавайтесь подстрекательствам сил хаоса и анархии. Только общими усилиями наши народы добьются права жить как граждане свободной страны...

Хорошие слова говорил профессор Котляревский, но не до конца верил Мирсаит в его искренность. Чего-то ему недоставало в этой речи, что-то беспокоило и вызывало сомнения, но что — он так и не сумел осознать. Ответ на них он нашел в выступлении известного писателя Гаяза Исхаки.

— Афарин, Гаяз-эфенди! Браво, Гаяз-эфенди! — такими возгласами и продолжительными аплодисментами встретило собрание знаменитого татарского писателя.

Это был интеллигентный человек средних лет в хорошо сшитом черном костюме-тройке европейского покроя. Он шел к трибуне неторопливым твердым шагом. По тому, как держался, по размеренным несуетливым движениям, даже по посадке головы было видно, что это личность незаурядная, человек с сильным и неуступчивым характером. Подстриженная по-татарски борода делала его старше, солиднее, придавала его облику значительность почтенного мудреца.

— Уважаемые братья! Родные мои соплеменники! Вот, наконец, и нам довелось собраться на большой меджлис-собрание... — так начал он свое выступление.

Как и во время молитвы, в зале установилась чуткая тишина. Приехавшим из разных уголков России делегатам, конечно, известно, что большой писатель Гаяз Исхаки был поборником национальной независимости народов, долгие годы провел в царских тюрьмах.

Мирсаит видел его впервые, но слышал о нем давно. Еще Фатих Амирхан рассказывал о Гаязе Исхаки с большой любовью, а теперь Мирсаит видит его сам, слышит его голос. Правда, ефрейтор и на этот раз чуть не испортил ему настроение.

— Только и осталось тебе сесть мне на шею! — оттер он Мирсаита плечом. — Что, буржуя никогда не видел? Матерого националиста?!.

Промолчал Мирсаит. Что поделаешь, сосед — не жена, его не выбирают. Он продолжал увлеченно слушать писателя.

Оратор говорил неспешно, складно, взвешивая каждое слово, и зал внимал ему с благоговением, кивал услышанному из его уст в знак согласия и одобрения. Вот он, поговорив по-татарски, внезапно перешел на русский. И совершенству его русской речи тоже можно было подивиться:

— По поводу выступления представителя Временного пра-вительства уважаемого товарища Котляревского мне хотелось сказать вот что... — Гаяз Исхаки сделал полупоклон в сторону сидевшего в первом ряду профессора. — Товарищ Котля-ревский, вы произнесли красивые слова о религии, об исламе. Но не заблуждаетесь ли, считая, что наши народы только и знают, что религию? Во всяком случае, ваше выступление оставило у меня такое впечатление... Кстати, так думают и некоторые деятели, взявшиеся руководить страной. Нет, господа, ошибаетесь! Вы плохо знаете историю тюркских народов, упрощенно и превратно толкуете их мысли и чаяния, и ничего, кроме религии, не видите. А ведь мы тоже живем в материальном мире, захвачены повседневной суетой и мирскими заботами. И нам, представьте, не чужды такие понятия, как политическая борьба, вопросы экономики, национальные сво-боды. Просил бы вас передать все это представителям вашего правительства. Я очень прошу вас, товарищ Котляревский, перестаньте относиться к тюркским народам, как нациям вто-росортным. И не прельщайте нас рассуждениями о «свободе совести»!

Зал поднялся на ноги и проводил Гаяза Исхаки громогласными аплодисментами. Мирсаита поразили смелость, прямота и ораторское мастерство писателя.

Только после этого выступления съезд приступил к утверждению повестки дня, состоящей из тринадцати пунктов, и образовал девять рабочих комиссий.

На второй и третий день Мирсаит немного освоился и даже нашел себе свободный стул. Он стал заносить в блокнот отдельные высказывания понравившихся ему ораторов. Взглянем в этот блокнот.

Ахмет Цаликов:

— Конечно, создание единого государства российских му-сульман — неосуществимая мечта;

— если отношение русских к мусульманским народам изменится в лучшую сторону, то необходимость требовать территориальные автономии отпадет;

— Россия должна быть народной республикой с унитарным парламентом;

— права мусульманских народов на национально-культурную автономию закреплены в Конституции России.

Эмин Расул-заде:

— Как нет нации под названием христиане, так и ни одна нация не сможет называться мусульманской. Мы — дети великой тюркской нации. Но одновременно с этим и у волжских татар, и у туркестанцев, и у казахов, и у киргизов, и у азербайджанцев — у всех есть свойственные только им национальные особенности, своя литература. Невозможно не считаться с этими различиями, от этого никто не выиграет. Лучше, если реки текут, не выходя из своих берегов. Есть море, именуемое тюрки. Это море само будет объединять их...

Заки Валиди

(мой давний знакомый. Я слышал, что он в Оренбурге. Оказалось, верно. Оренбургские воды пошли ему на пользу — округлился изрядно. Я был безмерно рад, что он стал знаменитой личностью):

— Я тоже не знаю на земле народов, именуемых-просто мусульманскими. У всех есть названия. Попытка объединить их культуры и языки — дело противоестественное. Невозможно достичь этого каким-либо административным путем. В конце концов я не вижу и необходимости в таком единстве.

Вообще я считаю людей, которые перешли или готовы перейти в другую нацию, изменив своей, самыми ненадежными и неустойчивыми членами общества. Так же, как человеку не дано выбрать отца и мать, он не может отречься от родного языка и своей нации... Хади Атласи:

— С целью узнать мнение о внутреннем государственном устройстве России мы раздали 200 анкет. В полученных 150 ответах высказана необходимость создания национально-культурной автономии, в 34 — требование федерации, в 16 — товарищи считают разумным создание единой парламентской республики...

Фатих Карими:

— Родная земля тюрков — Туркестан. Эта колыбель тюрков должна быть оставлена в наших руках. Если нам дороги чистота нашей нации, чистота нашего языка, обычаев и традиций, в таком случае мы должны требовать для себя федеративной государственности... Если же не будет федерации, в Туркестан в массовом порядке потекут русские. В таком случае, думаю, будет уже нелегко отличить Туркестан от Тамбовской губернии.

Фатима Кулахметова:

— Многие говорят, что федерация будет для нас женщин чуть ли не раем. Но боюсь, как бы этот рай не оказался адом. Поэтому я, будучи борцом за свободу тюркских женщин, проголосую против этой вашей федерации. (Эта женщина как будто не слышала, что говорит ее язык. Все ясно: поднялась, чтобы показаться. А как женщина она, действительно, чтобы не сглазить, была очаровательна).

Абдулла Сулеймани

(от имени духовного управления мусульман Внутренней России):

— Нашлись люди, высказавшиеся в том смысле, что, мол, разделение на автономии повредит нашим духовным и религиозным связям.

Как представитель ислама заявляю: духовные и религиозные связи — это дело сердца. Уважаемые соплеменники, границы земель не могут служить преградой для духовного единения...

На этом заметки Мирсаита Султангалиева прерываются Вероятнее всего, с 4 мая возможность фиксировать ход событий была снова ограничена для него. Но точно известно, что он слушал доклады и жаркие прения на съезде об отношении к войне (по докладу Ахмета Цаликова), по проблемам просвещения (Гумер Терегулов), по вопросам религии (Саитгарей Алкин и Кашшаф Тарджемани), по земельному вопросу (Шакир Мухам медъяров), по женскому вопросу (Фатима Кулахметова и Илхамия Туктарова), по рабочему вопросу (Му-хаммет Ходжиев), по военному вопросу (полковник Галеев). Основное выступление по созданию Национального Шуро (Совета) сделал Гаяз Исхаки.

Видно, впоследствии, уже по памяти, Мирсаит занес в блокнот некоторые свои наблюдения и мысли по этому поводу:

«Я давно знал Гаяза Исхаки и Галимджана Ибрагимова не только как писателей, но и по их статьям, которые появлялись на страницах периодической печати. Они казались мне выросшими из единого корня двумя стволами одного дуба. Оба настоящие мужчины с отважными сердцами, отданными делу служения народу. Я думал, что и цель у них одна. Оказалось, отнюдь не так. В последний день съезда основной спор разгорелся как раз между этими двумя писателями. Выступавшие тоже сталкивались по поводу их высказываний. В Исхаки восхитило меня его благородство. Качество, столь редко встречающееся у наших татарских интеллигентов. Привлекал он и своим достоинством, твердостью в отстаивании своих взглядов.

Исхаки:

Главная проблема съезда должна была состоять в том, чтобы найти политические, экономические и социальные ориентиры, по которым определится будущее 29 миллионов тюрков, проживающих в России...

Ибрагимов

(тоже сильный, энергичный человек. Сразу бросается в глаза, что это татарский писатель): Мы стоим перед самой щекотливой проблемой. Это определение политического направления. Кому, каким партиям мы, мусульмане, выразим доверие?..

Исхаки:

Призываю, хотя бы временно, воздержаться от разделения на партии и группы.

Ибрагимов:

Такое предложение может внести только человек, равнодушный к направлению, которого придерживаются социалисты на международной арене.

И схаки:

Наши взгляды могут не совпадать, ибо условия существования и образ жизни у всех нас разный. Но, несмотря на это, я призываю разные классы, группы и племена временно, пока наши народы не станут на ноги, неокрепнет фундамент нашего государства, позабыть мелкие разногласия, местные и личные интересы и объединиться во имя главного и святого дела.

Ибрагимов:

Нельзя поддаваться подстрекательствам товарища Исхаки. Подумайте, не тащит ли он всех нас в туман вместо того, чтобы указывать путь? Чтобы не заблудиться в этом тумане, необходима ясность политического направления. В вопросе о рабочих и крестьянах мы вместе с социалистами.

Исхаки:

Народ сыт по горло политикой, ему нужен хлеб. Народу надоели разлад и распри, он нуждается в единстве и душевном покое.

Ибрагимов:

И хлеб, и душевный покой трудящимся могут дать только социалисты... Нельзя поддаваться подстрекательству... Исхаки:

Социалисты, видимо, все еще не устали от борьбы, от раздоров и крови... Считаю необходимым отметить, Галимджан-эфенди, революция победила, царя свергли. Чего еще не хватает?! Какое подстрекательство вы видите в призыве народа к единству? Объясните!

Ибрагимов:

Февральская революция — всего лишь буржуазная революция. А мы, социалисты, считаем, что пока не придем к окончательной победе, крестьяне и мечтать не могут ни о свободе, ни о счастливой жизни.

Исхаки:

Мусульманам сейчас не до социализма. Сегодня им важнее всего сохранить себя, утвердиться как нация и государство, стать полноправными гражданами России. А социал-демократы только тем и заняты, что разъединяют нации, делят народы на сорта, призывают людей к грабежам и разрушениям.

Ибрагимов:

Вношу ясность, Гаяз-эфенди, прошу нас не путать с соци-ал-демократами! Будущее моего народа я вижу только на пути, указанном социалистами-революционерами, то есть эсерами.

Исхаки:

Знаю, хорошо знаю, что внутри одного социализма вы раз-делены на три-четыре фракции. Вам надо спорить между собой, народ также разделить на группы и натравливать их друг на друга. Словом, вести дело к расколу. Вам не до национальной государственности.

Ибрагимов

(обращаясь к народу): Товарищи, мы только что приняли решение, поддерживающее федеративное государственное уст-ройство России. Гаяз-эфенди путает нас с социал-демократами, которые против федерации и мечтают сделать землю соб-ственностью государства. Мы же, социалисты-революционеры, за федерацию, значит, вместе с вами! Выступаем за то, чтобы сделать землю собственностью крестьян, обрабатывающих ее...

Исхаки

(перебивая): Я согласен с последними вашими словами, Га-лимджан-эфенди.. Только, прошу вас, не повторяйте слова «партия», «социалисты». Ради единства нации мы можем найти с вами общий язык.

(От автора: о разногласиях, возникших между Г. Исхаки и Г. Ибрагимовым в последний день съезда, известно давно. Но каждый из них мог выступить один, самое большее — два раза. Не странно ли, что Мирсаит Султангалиев приводит-их спор в виде диалога? Не могли же они вести этот диалог перед собравшимися! В чем же тут дело? Я бы объяснил эту «странность» чисто творческими пристрастиями Султангалиева. Автор стихов и рассказов, он, вполне возможно, в будущем думал обратиться и к жанру драмы, а диалог этот, вероятно, написан в виде набросков к ней. — Р. М.)

Кажется, этот последний день съезда был для Гаяза Исхаки действительно очень трудным. Кидались на него и справа и слева. Во время выборов в Национальный Совет спор вспыхнул в основном опять же вокруг его кандидатуры. Особенно неистовствовали реакционные религиозные деятели по поводу защиты Гаязом Исхаки равноправия женщин. Но оказался он человеком крепким, ни на шаг не отступил от своих взглядов. Что касается его спора с Галимджаном Ибрагимовым, то я не во всем согласен с Исхаки. В частности, не могу принять его отрицательного отношения к социализму. Ведь он отвергал не только позицию Галимджана Ибрагимова, но и сам социализм, который является моей мечтой. И все же... И все же Исхаки есть Исхаки! Интересная, замечательная личность! Он интересен даже в своих заблуждениях. Вот бы обладать такой же силой воли и упорством...

Оказалось, что он восхитил и очаровал не меня одного. При закрытии съезда группа возбужденных солдат неожиданно взбежала на сцену и устремилась к Гаязу Исхаки. Не успел тот опомниться, как они подняли и стали качать его. Солидный интеллигент был ошеломлен таким необычным в его глазах знаком уважения и пытался вырваться из их рук. Но где там! Невзирая на бурные протесты и мольбу писателя, дюжие солдаты с криками «ура» понесли его по залу.

На глазах у меня выступили слезы. Да, было от чего расчув-ствоваться! Что и говорить, за дни съезда я тоже проникся огромным уважением к этому человеку... 1917 год, 11 мая, вечер.

Москва МирсаитС.»

...Вслед за солдатами и рабочими, несшими Гаяза Исхаки на руках, делегаты устремились к выходу. С трудом протиснулся Мирсаит к распахнутым настежь дверям и выбрался на улицу. Надо было передохнуть, привести в порядок взбудораженные чувства, но уходить отсюда ему не хотелось. Впечатления от услышанного и увиденного на съезде все еще не отпускали его.

Но вот людской гомон начал утихать, толпа редела, и Мирсаит вдруг почувствовал себя одиноким, неприкаянным. Сразу же вспомнились оставшиеся в Баку жена и дочь, отчий дом в далекой деревне Кармаскалы, родные. Уже год, как умерла мать. Надо бы съездить, постоять у могилы, цветов полевых положить к ее изголовью. Но нет пока такой возможности у Мирсаита. Завтра ему предстоит дорога в Питер, и неизвестно, что там его ждет...

Что и говорить, съезд спутал его карты. Он пришел сюда, чтобы найти ответ на свои сомнения, а случилось обратное. Его терзала неуютная, неотвязная мысль о том, что идеи социализма не поддержаны съездом. Разве их нельзя повернуть на службу родному народу Мирсаита? Почему такой авторитетный деятель, как Гаяз Исхаки, так рьяно отвергает эти идеи?..

— Эй, товарищ, что ты подпираешь это кривое дерево? — вдруг кто-то рассмеялся рядом.

Мирсаит вздрогнул от неожиданности. Это был тот самый ефрейтор, с которым он поцапался в день открытия съезда. «Принесла тебя нелегкая», — подумал Мирсаит. Но ефрейтор, кажется, забыл о ссоре и по-свойски похлопал его по плечу. И тут же прямой, как выстрел в упор, вопрос:

— Хочу знать, кто ты: националист или социалист?

Надо бы послать этого бесцеремонного человека куда подальше, но что-то удержало Мирсаита от грубости. Ему хотелось общения.

— Мое желание одно: служить своей нации. И социализм мне не чужд, — ответил он на его вопрос.

— Вот как! Значит, хочешь, чтобы и овцы были целы, и волки сыты, так?

Можно было бы повернуться и уйти, но Мирсаит все медлил. Что-то привлекало его в этом грубоватом солдате, потому ответил сдержанно:

— Зря вы так! Я, товарищ ефрейтор, не привык иметь дело ни с овцами, ни с волками.

— Ефрейтор Саитгалеев, — тот вместо нового выпада протянул руку для знакомства.

— Мирсаит Султангалиев.

— Ба-а, — улыбнулся ефрейтор, — да мы с тобой чуть ли не тезки!..

— У вас, наверное, и имя есть...

— Имя так себе — Сахипгарай... Мне больше нравится моя фамилия.

Интересно, помнит ли он ту стычку?

— А мы, кажется, где-то уже встречались, не так ли?.. — спросил Мирсаит, пристально глядя на Саитгалеева.

— Не знаю. Если только не в Уфе, или в Екатеринбурге... Нет? Жаль, а то я там человек известный. Ефрейтор! А

вот с марта еще и член РСДРП. Ну, а сам-то ты из каких краев?

От каждого его слова и жеста веяло самодовольством. Позер и хвастун...

— Родина — Башкортостан. А сейчас проездом из Баку в Питер.

— Земляки! — чуть не распростер объятия Саитгалеев. — Послушай, что же мы застыли здесь как вкопанные. Пошли в какую-нибудь харчевню, перекусим, чайку попьем.

Мирсаит не стал отнекиваться. Одиночество надоело, а тут хоть и не такой уж приятный, но все же собеседник.

Два земляка рядышком зашагали по московским улицам. Настроение у Мирсаита было подавленным, угнетали проти-воречивые впечатления от съезда. Потому он молчал, говорил больше Саитгалеев, все допытывался:

— А ты, товарищ Султангалиев, какую партию представлял на съезде?

— Никакую...

— То есть как «никакую»? — удивился ефрейтор. — Может, от духовенства? От националистов? Каждый делегат — от какой-то партии.

— Я не делегат. Говорю же, на съезд попал случайно, проездом из Баку в Петроград. Можешь меня считать любопытствующим...

Ефрейтор выпятил губы, в глазах и презрение, и сочувствие: дескать, я-то думал, что ты стоящий человек, а на самом деле — никто, случайная залетная птица.

— А я представитель рабочих Урала. И как член РСДРП! И как ефрейтор! Видишь, ответственность тройная, но я не жалуюсь...

Некоторое время шли молча. Чем больше Сахипгарай Са-итгалеев утверждал свое превосходство и пыжился, тем громче стучали по тротуару его каблуки. Подбородок вздернут, осанка прямая, как у офицера. Шутка ли, идет, вышагивает по улице лицо важное, с мандатом! Только вот ростом не вышел, маловат...

— На банкет я не пошел, — сказал он, одергивая гимнастерку и прихорашиваясь. — Тебя, конечно, не пригласили, раз не делегат. А я отказался. Принципиально! Нечего мне, социал-демократу, делать в своре националистов... — Покашлял ефрейтор с довольным видом и снизошел до спутника. — А ты что замолчал? Да не стесняйся, говори! Мы все-таки земляки с тобой. И по обличью ты не похож на буржуя. Расскажи что-нибудь, спроси или хотя бы кивни. Цену себе я знаю, а все же хочется видеть, согласен ты со мной или...

Громко стучат каблуки, слова звучат на всю улицу, прохожие то и дело оглядываются на разошедшегося ефрейтора.

— Ну, как тебе съезд? Какое впечатление произвел? — спросил Мирсйит.

Тот, кажется, не ждал такого вопроса, да и вряд ли допускал, чтобы он был задан каким-то беспартийным, неопределившимся человеком.

— Говоришь, как съезд?.. — с серьезным видом повторил Саитгалеев. — Видишь ли, я прибыл на него, в отличие от не-которых, не как на зрелище, будто комедию смотреть. Я — представитель партии. И съезду мы вынуждены дать оценку, исходя из своих убеждений и принципов... Проблема не так проста, как тебе кажется...

Мирсаит сообразил, что ефрейтор начнет сейчас демон-стрировать свою осведомленность в сложных вопросах политики, и поспешил перебить его:

— Я говорю, что у каждого человека может быть свое личное мнение...

Сахипгарай резко остановился на ходу и преградил ему дорогу. Глаза раскрыты, брови удивленно вскинуты. Казалось, он готов испепелить его взглядом. Но глаза-то, как ни таращились, — узенькие, да еще не стоят на месте, все бегают и помаргивают, не находя нужную точку. И вот, наконец, лицо Са-хипгарая застыло, губы сложились в высокомерную полуулыбку, и он произнес каким-то отрешенным торжественным голосом:

— У революционера не бывает личного мнения!

— Но революционер тоже человек. А человек не может не размышлять хотя бы наедине с самим собой...

— Какие «мысли»? Какой еще «человек»!.. Революционер может быть только революционером. Он не будет зря трепать языком перед лицом революции! — совсем разошелся ефрейтор, не обращая внимания на прохожих.

— Сахипгарай, — по возможности спокойно, даже сердечно проговорил Мирсаит. — Не надо смешить людей, ты не кричи, не заносись... Объясни, пожалуйста, вот ты говоришь революция, а для кого же она делается?

Такой поворот пришелся не по нраву спесивому революционеру. На щеках заиграли желваки, голова упрямо дернулась, но голос немного увял.

— Освободить от рабства трудящихся всего мира, смести с лица земли буржуев, установить в стране диктатуру пролетариата. Вот в этом заключается наша цель!.. — отчеканил Са-хипгарай, как хорошо заученный урок. А ты допытываешься, как прошел съезд...

— Но ведь ты с Урала. Социалист к тому же! — решил Мирсаит польстить земляку. Даже наивным простаком прикинуться. — Мне же интересно твое отношение...

Сахипгарай улыбнулся снисходительно:

— Советую не путать, Мирсаит. Между социалистом и членом РСДРП — огромная разница. Я-то пойму тебя и поправлю, а другие не простят твою ошибку.

— Где уж нам, неумытым да нечесаным! — отшутился Мирсаит.

Тот не заметил иронии, от души рассмеялся его наивности. Но не до веселья было ему. Он тут же посерьезнел и решил довести дело до конца:

— Вот ты все о съезде спрашиваешь. Скажу честно, меня чуть не стошнило от него. Это был не съезд, а сборище матерых националистов. Стыдно было слушать!

— Разве плохо заботиться о нации?

— Для революционера такого понятия нет!

— А народ? Наш татарский народ, наши с тобой сородичи — тюрки?

— Скажешь тоже! — Лицо Саитгалеева снова приняло от-решенно-значительное выражение. — Народ. Нация... Это все буржуйские словечки. Перед мировой революцией есть только такие понятия, как пролетариат и Интернационал!

— Ну, а ты сам, Сахипгарай, разве не представитель кон-кретного народа, нации?..

Но ослепленный идеей мировой революции, ефрейтор принял грозный, непримиримый вид:

— Я член РСДРП!

— А до поступления в партию кем был? Не сыном ли татарина? — напирал Мирсаит.

— У революционера не бывает прошлого, только будущее...

— Может, и так, но ты разговариваешь на татарском языке. Так, значит, получается, что ты представитель этого народа, не так ли?!

Лишь когда в нос им ударил запах жареного лука, земляки вспомнили, куда и зачем идут.

— Тьфу! — плюнул под ноги ефрейтор. — Еще голодным останешься из-за твоих пустяшных вопросов.

Они зашли в трактир, не успели сесть за стол, к ним не подошла, а словно подплыла красивая молодица, по всему видать, хозяйская дочь, и пропела томно:

— Добро пожаловать, господа! Что закажете?

Мирсаит не успел и рта раскрыть, как Саитгалеев взял ини-циативу в свои руки. Поднял руку, щелкнул пальцами и, глянув девушке в глаза, выпалил:

— Калжу, маржу и целую баржу! — Это означало: кусок жирного мяса, русскую бабу и много выпивки. Сказал и важно откинулся назад. Знай, мол, наших, и помни, кто здесь хозяин. Да и Мирсаиту нелишне еще раз убедиться в этом.

Молодица округлила глаза, улыбнулась с опаской и все же спросила:

— Что вы сказали? Я не поняла, господа, что вы изволили заказать?

Ефрейтор, выпятив грудь и закинув ногу на ногу, раскачивался на стуле.

— Две порции пельменей, — сказал он по-русски. — Пива. А под пиво воблы...

Девушка, как угорелая, кинулась выполнять этот немудреный заказ. Сразу видно, вид грозного Саитгалеева подхлестнул ее.

— Давай, за встречу! — поднял Саитгалеев свой бокал. Мирсаит, известное дело, не увлекался выпивкой, но здесь

нехотя присоединился к нему. Потом Саитгалеев предложил тост за пролетарскую революцию. За то, чтобы смести с лица земли всех буржуев. За истребление националистов.

— Все, больше не могу, — решительно отказался Мирсаит от угощения.

А ефрейтор все распалялся. Не успевал поднять палец, молодица тут как тут.

— Вижу, кишка тонка у тебя, — усмехнулся ефрейтор Саит-галеев. — Что же ты за мужик, если три кружки пива не мо-жешь выпить? И пива не пей, и баб не щупай, зачем тогда жить!

— Коран не одобряет это занятие, — проговорил Мирсаит.

— А я в Бога не верю!

— И Маркс, и Плеханов в своих трудах выступают против пьянства, — не сдавался Мирсаит.

— А я их не знаю. На... они нужны мне! — выругался ефрейтор. Мирсаита передернуло от этой грубости. Поразило, что человек, разглагольствующий о всемирной пролетарской революции, даже не слыхал про эти имена.

— Такому революционеру, как ты, не помешало бы знать их труды, — упрекнул он Саитгалеева.

— Я солдат революции! — ударил тот кулаком по столу. — А ты толкуешь о каких-то буржуях. Революционеры не пишут книг! Так их растак, нам надо с помощью оружия смести с лица земли этих бл... буржуев!

Было бесполезно спорить. Мирсаит решил, что лучше по-молчать.

— Эй, барышня! — поднял руку Сахипгарай. — Принеси две рюмки водки.

— Мне не надо!..

Но уже через минуту две рюмки стояли на столе.

— Если ты не будешь, я сам выпью. Мне не надо быть муллой, — заявил Саитгалеев и опрокинул одну рюмку. — Ты будь муллой, а мы сметем тебя, вместе с твоими книгами и Марксами... Про Исхаки вон тоже говорят, что он писатель, мать его за ногу...

Мирсаит забеспокоился: собеседник становился совсем не-вменяемым, кричал на весь трактир и матерился почем зря.

— Давай рассчитаемся и уйдем отсюда, — просил Мирсаит.

Где там! Ефрейтор снова вскинул руку.

— Эй, барышня!

— Слушаю, господин!.. — молодица подлетела к нему.

— Вот он... — Выпивоха ткнул пальцем в Мирсаита. — Он считает меня пьяным, хочет увести отсюда. Скажи ему, пьян я или нет!

Молодица с недоумением посмотрела сначала на Мирсаита, потом на Сахипгарая, промолчала, но не отходила.

— Еще две рюмки! — икнул Сахипгарай.

— Почему не несешь, почему стоишь тут? — качнулся к ней Сахипгарай, обхватил ее ниже пояса. — И пьем, и тискаем — русская баба в наших руках...

Молодица сделала резкое движение и вырвалась из объятий пьяного. Оправляя подол, отошла подальше:

— Что это вы вытворяете, постыдились бы людей! Нехорошо, господин солдат...

Саитгалеев метнулся за вырвавшейся пташкой. Не успел Мирсаит опомниться, молодица снова оказалась в объятиях ефрейтора, руки стиснули ей грудь. Пронзительный крик огласил весь трактир. Пока Мирсаит оттаскивал разгулявшегося вояку, из кухни появился мужчина богатырского вида с багровой шеей. Сахипгарай выглядел рядом с ним щуплым цыпленком, но вел себя, как драчливый петух.

— Товарищ солдат, отпусти девку, — спокойно сказал верзила, но голос загудел, как из бочки.

— Тебя не спросили! Я не солдат, а ефрейтор, между прочим > — продолжал петушиться Саитгалеев, все сильнее прижимая к себе отчаянно отбивавшуюся молодицу. Руки все шарили и мяли ее выпуклости.

Верзила молча схватил его за шиворот. Ноги ефрейтора оторвались от пола, тело, как маятник, закачалось в воздухе, глаза закатились.

— Заплати деньги и выметайся отсюда! — рявкнул тот, поставив его на ноги.

Говорят, если корова взбесится, то похлеще норовистой лошади будет брыкаться. Не успел ефрейтор отдышаться, как снова будто с цепи сорвался.

— Ах, ты еще так! — Он закричал во все горло, отстегнул с пояса ремень. — Сейчас от тебя мокрое место останется! Мразь, ты посмел поднять руку на солдата революции, на ефрейтора!..

Если бы не Мирсаит, то еще неизвестно, чем бы закончилось это безобразное предствление. Верзила сгреб вояку в охапку и уже тащил в укромный угол.

— Простите! — Мирсаит преградил ему дорогу. — Мы сейчас уйдем, оставьте его.

— Деньги! — напомнил тот, набычившись. — Уйдете, как только заплатите за жратву и выпивку.

— Он заплатит... — Ефрейтор еле дышал, издал булькающий звук, кивнул на Мирсаита. — Эт-то... Я угощал, он заплатит... У меня денег нет. Я не буржуй и не националист. Я — пролетариат!..

Мирсаит был вынужден выложить все имевшиеся у него деньги и, взяв ефрейтора под руку, поспешил увести его из трактира.

На улице уже стемнело. Вышли в сад, расположенный через дорогу. Саитгалеев еле держался на ногах. Мирсаит подтащил его к скамейке, усадил осторожно и спросил:

— Куда тебя отвести? Сахипгарай, отвечай, где ты остановился? Говорю, адрес назови!

Вопрос пришлось повторить несколько раз. Наконец, тот понял, о чем речь.

— Я ночую на улице, у меня в Москве никого нет, — ответил упавшим голосом. И куда только делось давешнее высокомерие! Забияка-петух превратился в мокрую курицу.

— Как, все десять дней ты ночевал на улице?

— Что тут удивительного? А, может, я всю жизнь прожил на улице...

Вот как! Верно сказал сам: пролетариат! Да еще один как перст. Человек без рода, без племени. Народ свой не признает, близких никого. Не оставлять же пьяного на улице. Мирсаит взял его под руку и повел к своему временному пристанищу.

— Нет-нет, двоих не пущу! — запротестовал хозяин. — Ладно бы еще один...

Мирсаит не стал спорить, уложил Сахипгарая на узкий топчан, а сам отправился на вокзал. Ночь теплая, небо ясное. Посидит на скамейке. Все равно рано утром ему в дорогу.

Он толком и не простился с земляком. Как встретились, так и разошлись без сожаления. И все же Сахипгарай Саитгалеев занял какое-то место в душе Мирсаита. Привлек ли он его своим гордым одиночеством и неприкаянностью, или фанатичной преданностью революции, которую и сам еще, кажется, не понял до конца. Но вычеркнуть этого взбалмошного человека из памяти Мирсаит уже не сможет...

Сказал древний мудрец: «Цените каждый миг жизни. Много в ней печали, но немногие радости перевесят ваши страдания...»

Часто вспоминал Мирсаит эти немного странные, вычитанные в какой-то книге слова и невольно примерял их к своей жизни. Да, печалей ему досталось через край. Но разве не было в ней тех радостных мгновений, о которых говорил мудрец? Босоногое деревенское детство... Первая любовь. Ведь стоило ему заглянуть в мерцающие, постоянно меняющие выражение глаза Раузы, как он сразу же ощущал прилив сил, которых, казалось, хватит на всю жизнь... Или те минуты, когда он осторожно брал на руки крохотную дочку Расиду и нежно баюкал ее, прижимая к груди... Нет, нет, он не обделен радостями. Только уравновесят ли они чаши весов?..

Суровы и неукоснительны законы революционной борьбы. Они захватывают человека целиком, не оставляя места для личных интересов, безоблачного семейного счастья. Так случилось и с Мирсаитом Султангалиевым. Сразу после Февральской революции он уехал в Петроград. Рауза поспешила в Казань на Всероссийский мусульманский съезд женщин. Живая, как ртуть, неугомонная, она не хотела ограничивать себя домом и семьей. Даже беспокойное педагогическое поприще не удовлетворяло ее до конца.

Находившиеся в водовороте больших событий муж и жена все же находят время, чтобы хоть изредка встретиться. Маршруты Мирсаита — Петроград, Москва, Казань. Вскоре жену и дочь он перевозит из Баку в Москву...

В тот период Мирсаит работал секретарем Исполнительного комитета во Всероссийском мусульманском национальном Совете — Милли Шура. Сложностей хватало. Ахмет-бей Цадиков, вызвавший его в Петроград, держит сторону левых меньшевиков и не идет на контакты с большевиками, цепляется за идею национальной самостоятельности. Султангалиев тяготеет к большевикам и находится как бы меж двух огней. Порвать с Цаликовым ему не хочется. Это известный в мусульманском мире, авторитетный человек. Кроме того, именно Цадиков протянул Мирсаиту руку, поддержал его, открыл перед

ним широкое поле революционной деятельности. Надо быть благодарным такому человеку.

В эти дни Мирсаит случайно узнал, что Гарай Кодрачев де-зертировал с фронта и занялся в Крыму созданием революционной организации. Он послал ему срочный вызов от имени Исполнительного комитета.

Кодрачев не заставил себя долго ждать. В один из дней он вихрем ворвался в кабинет Мирсаита.

— Что, думал спастись от меня бегством?! — по-башкирски крикнул Кодрачев, раскрывая объятия.

— Не я, а ты загораешь на берегу Черного моря!..

Долго сидели старые друзья, вспоминая уфимских товарищей, свою боевую организацию, расспросили друг друга о том, где были, как жили все эти годы и что собираются делать. Кодрачев рассказал о своем военном отряде, созданном из крымских татар. Чтобы вооружиться, он конфисковал казенные деньги и закупил на них за границей винтовки и браунинги.

— Только дай приказ, хоть сегодня свергну Керенского! — расхохотался Кодрачев. Вытащил из кармана кожанки новенький браунинг и протянул Мирсаиту. — На, держи! У нас, у башкир, в гости не приходят без подарка...

Мирсаит завернул подарок в носовой платок и сунул за па-зуху:

— Спасибо!.. Когда-нибудь пригодится...

В тот же вечер старые друзья пришли к твердому решению создать большевистскую фракцию при Мусульманском комитете социалистов и сколотить отдельную ячейку из татар, при-держивающихся левых взглядов. Гарай Кодрачев должен был наладить эту работу в Крыму, а Мирсаит Султангалиев в Казани и Петрограде.

— Надо прежде всего установить связь с Казанью, — сказал Мирсаит, давно считавший себя сторонником большевиков, — и посоветоваться там с руководителем Мусульманского комитета социалистов Муллануром Вахитовым. Ты и поедешь!

— Зачем мне в Казань? Пусть этот Вахитов сам ко мне едет! — возразил Кодрачев, заносчиво выпятив грудь.

— Шутишь? Нет, Гарай-ага, он не приедет к тебе. Надо знать, кто такой Мулланур Вахитов.

— А кто? Я ведь тоже...

— Не спорь! — Мирсаит ударил кулаком по столу. — Это, брат, настоящий большевик. Самый видный из мусульманских революционеров. С самим Лениным встречается!

— Я не знал...

— Казань — красивый город, — все уговаривал его Мирсаит. — Я ведь учился там, помнишь, рассказывал тебе. Потом и другое возьми в расчет, Гарай-ага: Казань — город революционный. И для нас, мусульманских революционеров, это главный центр.

— Ну, хорошо, хорошо, уговорил. Сейчас же и отправлюсь к товарищу Вахитову! — вскочил Кодрачев. Уж если он на что-то решился, его не удержишь.

— Не принято на ночь глядя в путь отправляться. К тому же нам еще надо о многом переговорить за чаем, — улыбнулся Мирсаит, сбивая его пыл. — Сегодня, Гарай-ага, заночуешь у меня. Завтра — пятница, святой день. Вот и поедешь...

Спустя дней десять после отъезда Кодрачева Мирсаит и сам был вызван телеграммой в Казань. Так неожиданно выпал случай заехать в Москву к семье. То-то обрадуются дома. И подарки у него припасены. Для Раузы — оренбургская шаль с кистями, из белого козьего пуха, для дочери — красивая кукла, купленная в немецком магазине.

И вот Москва. От вокзала до дома было недалеко, и он решил пройтись пешком. Шел быстро. Как никогда в жизни он волновался, сердце стучало громко. Что и говорить, соскучился Мирсаит по своей Раузе и малютке Расиде...

Около восьми вечера он постучался в дверь. Послышался голос тещи:

— Кто там?

— Это я — Мирсаит...

Конечно, она узнала его голос, но дверь почему-то открыла не сразу, да и поздоровалась сухо, как бы нехотя. Время еще не позднее, дочь, должно быть, еще не спит. Обычно, заслышав отца, она выбегала навстречу и бросалась ему в объятия.

— Расида-то здорова ли? — спросил он с тревогой.

— Здорова, здорова! Только что уснула, — ответила она, понизив голос, и поджала губы.

— А Рауза? Где же Рауза?.. Уж не стряслось ли чего с ней? — с мольбой посмотрел Мирсаит ей в глаза.

Теща все молчала, и он притронулся к ее руке.

— Ничего не случилось. Ее нет дома, еще не пришла, — был ответ.

Он не обратил внимания на ее странную сдержанность. Главное — его беспокойство оказалось напрасным. И дочь, и жена здоровы. Мирсаит на цыпочках подошел к спящей Раси-де, тихонько погладил ее по головке, а куклу посадил на стул. Проснется утром дочурка, откроет глазки, и то-то будет радости!..

Мать Раузы поставила на огонь чайник, пригласила зятя перекусить. Выглядела она невеселой. И угощала как-то без обычной своей ласковой настойчивости, и разговаривала словно через силу.

— Куда же ушла Рауза, бабуленька?..

— К знакомым.

— А не сказала, к кому?

— Да кто ее знает...

— Когда же обещала вернуться?

— Бог знает... Она, кажется, не ждала тебя в эти дни... Вот и весь разговор. Расспрашивать дальше бесполезно.

Видно, не до разговоров ей сегодня. Молчит — значит, есть причина. Может, обидела Рауза или нездоровится старой жен-щине, а жаловаться она никогда не любила...

— Пойду, подышу воздухом, — сказал Мирсаит и вышел на улицу. На самом деле он хотел встретить Раузу. Время тревожное, опасно женщине ходить по вечерам в одиночку.

Было уже поздно. Движение на улицах замерло, не слышно даже скрежета ночных трамваев, и прохожих не видно. Прошелся Мирсаит несколько раз от дома до перекрестка и понял, что это бессмысленно. Самое разумное — ложиться отдыхать.

Но сон не шел. Мирсаит зажег настольную лампу и взял первую попавшуюся книгу. Это было «Что делать?» Ленина. Но глаза скользили по строчкам, а смысл ускользал, тревога не отпускала.

Он отложил книгу и вышел на кухню. Теща тоже не спала, приникла к окну и глядела в ночную темень. Она лишь мельком посмотрела на зятя и тут же отвернулась, чтобы спрятать покрасневшие от слез глаза, да еще прикрыла рот краешком головного платка, как делают аккуратные деревенские женщины.

— Поспала бы, бабуленька, — сказал он ласково. Так Мирсаит называл ее всегда, как бы обращаясь к ней от имени дочурки. — Вернется Рауза. Ты ведь знаешь, какая она неугомонная. Наверняка засиделась на каком-то собрании или неотложным делом занята...

Но в ту ночь ни один из них не сомкнул глаз.

Лишь когда забрезжил рассвет, перед окнами остановилась шикарная коляска, запряженная парой рысаков. Женщина, выпорхнувшая из коляски, была Рауза. В открытое окно ворвался ее звонкий смех. Она игриво помахала рукой кучеру и, припрыгивая, словно беззаботная девчонка, поспешила домой. На лестнице раздался дробный стук каблуков. Дверь она открыла своим ключом, а увидев мать и мужа, вовсе не растерялась.

— Ха! — выдохнула с беспечным видом. — Дома-то, ока-зывается, гости...

Рауза не бросилась в объятия мужа, поздоровалась довольно сухо. Мать из деликатности ушла на кухню.

— Где ты была? — не выдержав, спросил Мирсаит. Настроение у женщины было отличное, она ответила, обращая все в шутку:

— Там, где была, меня уже нет...

Потянулась, чмокнула мужа в щеку и побежала успокаивать мать.

Мирсаит же, опьянев от горячих губ Раузы и от непривычного аромата дорогих духов, зашел в соседнюю комнату и прилег на канапе. На душе было муторно, но он не мог с Рау-зой обойтись грубо и начать допытываться, почему она не ночевала дома. Это было бы оскорбительно для обоих. Ведь они связаны клятвой верить друг другу...

Рауза не заставила себя долго ждать. Переоделась и, сияя как солнце, прибежала к нему. Она снова стала пылко влюбленной, такой желанной ему Раузой и прижалась жаркими губами к груди Мирсаита. Ее не интересовало, почему он приехал так неожиданно и по каким делам. Трясущимися пальцами она расстегивала пуговицы на рубашке мужа и ворковала ему на ухо:

— Ах, если бы ты знал, как я соскучилась! Как я соскучилась по тебе, мой любимый...

Утром Мирсаит был уже в поезде. Можно поваляться, от-дохнуть от ночных треволнений, но сон не шел, какая-то неясная тревога не давала покоя.

Он вышел в коридор, стал у окна. Вот промелькнули приго-роды Москвы, дачные домики с причудливыми башенками и сияющими на солнце окнами, начались леса и перелески, жел-теющие поля. Среди цветущего великолепия природы особенно жалкими, сиротливыми казались обветшалые деревеньки. Изредка попадались косари, оборванные мальчишки махали руками, провожая стремительно несущийся поезд. Словно в ответ на их приветствия пронзительно гудел паровоз.

Вглядываясь в простиравшиеся за окном поля и леса, Мирсаит хотел отвлечься от неуютных мыслей. Но они не отпускали, память навязчиво воскрешала все новые подробности пережитого за ночь. В перестуке вагонных колес ему слышалась дробь каблуков по лестнице, паровоз оглушительно выпевал имя его жены: «Рау-за-а!»

«Там, где была, меня уже нет...» Почему она ответила так на его вопрос? Ведь могла же спокойно объяснить, что задержалась у друзей, или сослаться на срочную работу — такое часто случается теперь с теми, кто служит в каком-либо учреждении. Но ни того, ни другого она не сказала, да еще пресекла своим шутливым ответом его расспросы. Почему?

Ему самому было противно от этих сомнений. Неужели он перестал верить Раузе и допускает мысль, что она способна на что-то предосудительное, унизительное для него? Неужели это ревность?

Вдруг ему вспомнились дни, когда они с Раузой навечно со-единили свои судьбы. Вернее, один день, ставший самым счас-тливым в его жизни.

...Было такое же, как нынче, жаркое лето. Шел тринадцатый год. Рауза и Мирсаит, еще не муж и жена, а безоглядно влюбленные друг в друга молодые члены «Интернациональной организации воинствующих социалистов», отправились из Уфы пешком в деревню Кармаскалы распространять листовки. Пройти им предстояло сорок с лишним верст. Но что такое сорок верст для влюбленных! Они не шли, а летели на крыльях любви, и дело, которое позвало их в дорогу, словно бы освящало этот союз. Рауза всю дорогу шутила и смеялась. Мирсаит был готов идти рядом с ней хоть на край света. Не сказано ли: влюбленным море по колено...

В сумерках они добрались до излучины реки Уршак. Отсюда дорога резко сворачивала на восток, в сторону гор, и оставалась еще добрая половина пути.

— А ты правда любишь меня, Мирсаит? — спросила Рауза, повиснув у него на руке.

Мирсаит ответил искренне:

— Разве сказал бы, если не правда?..

— О-о, парни не всегда думают, что говорят.

— А ты откуда знаешь парней?! — Мирсаит грозно насупил брови, изображая старого ревнивца, и расхохотался.

— Хи-хи, — продолжала дурачиться Рауза и носилась вокруг него, как резвый жеребенок. — Таких, как ты, пруд пруди. И все говорят: люблю...

Это уже не понравилось ему. Заметив, как он закусил губы, Рауза улыбнулась лукаво и сказала:

— Я слышала, парни, которые любят, носят своих девушек на руках...

— А ты что, устала? — оживился Мирсаит.

— Носят не потому, что устали, — не унималась Рауза, — а из любви! — И улыбнулась так лучезарно, так призывно, что его мимолетную обиду будто рукой сняло. Даже в сгущающихся сумерках ее глаза сияли ярче звезд. — Но я еще никому не...

Договорить она не успела. Мирсаит стиснул ее в объятиях и легко, как перышко, оторвал от земли.

— О, Мирсаит! — Девушка приникла к его груди. — Не думала я, что ты такой сильный.

Ну, как не расхрабриться от таких слов! И он понес ее. Не-высокая, ладная и крепкая, как хорошо сбитый комок деревен--•ского масла, Рауза, может, была не такой уж легонькой. Но Мирсаиту она казалась невесомой, сотканной из воздуха и света. Он был опьянен ее жарким трепетным телом, горячим дыханием и шепнул ей на ухо:

— Ты теперь у меня в руках. Скажи, куда тебя нести?..

— К той копне... — задыхаясь проговорила она, еще теснее прижалась к нему и поцеловала его в открытую шею.

Мирсаит не поверил своим ушам. Ноги подкосились, и он чуть не уронил ее от неожиданности: таким дразняще откровенным и зовущим был ответ любимой...

Он не помнит, как добрался до копны. «Мирсаит! Мирсаит!..» — шептала девушка трепеща в его объятиях. «Рауза, моя синеглазая Рауза...» — повторял он, лихорадочно целуя ее в обнаженную грудь.

И небо обрушилось на них...

Лишь потом они заметили, что на них свалилась верхушка копны. Рауза осторожно отгребла ворох сена, словно открыла окно душной комнаты, и стала внимательно разглядывать ос-вещенное молодым месяцем лицо Мирсаита. Но тут же спохва-тилась, смущенно поправила платье.

— Ты теперь весь мой... — Эти слова звучали в душе Мир-саита, как музыка. Он лежал на спине, смотрел в усеянное звез-дами ночное небо и улыбался. Ему казалось, что он видит вол-шебный сон, потому что не бывает наяву такой счастливой опустошенности и такой сладостной грусти. И такого огромного неба не бывает. Он плывет на сказочном челне по просторам Вселенной. Таинственно мерцает Млечный Путь, светится гигантский ковш Большой Медведицы. Ясное звездное небо, ночная ласковая прохлада, далекие зарницы — все сулит покой, обещает радость...

Опьяненный новым, не изведанным до этой поры чувством, Мирсаит не заметил, что Рауза отошла от него. Только что она чуткими пальцами перебирала ему волосы, шептала какие-то нежные слова, и вдруг ее не оказалось рядом.

Мирсаит вздрогнул и рывком поднялся на ноги. Рауза лежала ничком у соседней копны на сухом сене и плакала. Волосы растрепались, тело содрогалось от рыданий. Он сел рядом, осторожно приподнял ее и прижал к груди, но слова утешения не приходили на язык. Какие слова, он виноват перед ней! Ведь он обидел ее, не сдержался, не совладал с собой. Как после слу-чившегося утешить девушку? Но ведь Мирсаит не бросит ее. Не быть ему мужчиной, если он не позаботится о ней. Теперь она стала еще ближе и роднее, и быть им отныне на веки вечные вместе...

— Ну же, Рауза, пожалуйста, не плачь, успокойся, любимая! — заговорил, наконец, Мирсаит дрогнувшим голосом.

Рауза откинулась на спину, вытерла глаза и притянула его к себе. Он начал целовать и ласкать ее, позабыв о недавних своих покаянных мыслях. Рауза не сопротивлялась. Напротив, она сама шла навстречу.

— Да ты не смущайся... И вовсе я не обиделась... Ах ты глупый мой!

— Ты не плачь, Рауза! Только ты не плачь! Я не вынесу твоих слез...

— Мне — хорошо. Плачу, и на душе становится легче...

— Ты мне верь, Рауза. Я никогда и ни за что не брошу тебя...

Рауза уже не плакала. Она устало прислонилась к копне, проговорила с горечью:

— Все вы такие...

— Всех других не знаю, а сам я никогда и ни за что... Рауза не дала ему договорить. Неожиданно рассмеялась и

прикрыла ему род ладонью.

— Не клянись, Мирсаит. Я и так знаю, что ты хороший парень.

— Ну так что же тогда?.. Хочешь, завтра же, как только придем в Кармаскалы, получим благословение отца и поженимся!

Предложение это не обрадовало Раузу. Она замкнулась, думая о чем-то своем.

— Нет, ты не женишься на мне, Мирсаит, — сказала она после долгого молчания.

— Почему? — с недоумением и с обидой в голосе вскричал Мирсаит.

— А ты разве не понял, почему?.. — усмехнулась Рауза и добавила серьезно: — Ты найдешь девушку, достойную тебя, женишься на ней и будешь счастлив, Мирсаит...

И тут Рауза поведала ему историю, о которой никому до сих пор не рассказывала и потом никогда не расскажет. Девушка прямая и смелая, она не могла обманывать так искренно любящего ее человека.-

...Когда ей не было еще и девяти лет, умер отец. Через год мать сосватали за обедневшего князя Кудашева. У него тоже умерла жена, и он остался с увечным от рождения сыном. Две семьи, как обломки двух разбитых горшков, слепились в одну

и стали вместе мыкать горе. Кроме Раузы и хромого, криворукого отпрыска княжеского рода, детей в доме не было.

Сын отчима — малый вредный и грубый, несмотря на свой жалкий вид, был о себе высокого мнения. Будучи на пять-шесть лет старше Раузы, он упрямо добивался, чтобы девочка обращалась к нему «абый», то есть называла его братом. Но какой это брат! Она только дразнилась: ты, мол, князь — грязь. Когда родители уезжали куда-нибудь, «князь» запирал Раузу в темный чулан и требовал: «Если не назовешь братом, не выпущу». И не выпускал, потому что Рауза могла просидеть в холодном чулане несколько часов, но ни за что не хотела сдаваться.

Это еще было бы полбеды. Большее несчастье ожидало ее впереди. Однажды — Раузе тогда шел двенадцатый год — муж с женой отправились на Стерлитамакский базар, да с ночевкой. Была зима. На улице мело, ветер выл в печной трубе, стучал в окно.

У Раузы была крохотная комнатка. Долго лежала девочка и прислушивалась к ночным шорохам: то сверчок застрекочет за печкой, то мыши зашуршат под полом. И вот, только стала она засыпать, как вздрогнула от чьего-то прикосновения. Сначала-то почудилось, что ей снится кошмарный сон: к ней под одеяло забрался в чем мать родила ненавистный «князь». От одного его смрадного сопения Раузу чуть не стошнило. А тот придавил ее к кровати и начал обнимать и тискать ей груди.

— Пусти! — в ужасе закричала она, кусаясь и отбиваясь от омерзительного урода. — Помогите!..

Но кто ее услышит. Ночь на улице. В такую погоду даже собаки носа не высунут из своих конур.

«Князь» только и знает, что сопит, ломая хрупкое тело девочки. У семнадцатилетнего парня, хотя и калеки, хватало сил, чтобы вывернуть ей руки и ноги.

— Не тронь... Я буду называть тебя братом. Всегда, всегда... Князем дразнить не буду... Отпусти, ради Бога! — просит девочка, рыдая и отчаянно царапаясь.

Но что ее слезы озверевшему увальню. Он сделал свое черное дело... Потом еще и клешню свою мерзкую сжал в кулак и поднес к носу Раузы:

— Только попробуй пикни кому! Зарежу и тебя, и твою мать...

Молчала девочка. Не за себя боялась, за мать свою несчастную. И с того дня, как только взрослые уезжают куда-нибудь, «князь» запирает двери, ставни окон и начинает гоняться за девочкой.

Так продолжалось четыре года. И все эти годы она терпела унижение, задыхаясь от дурного запаха, которым несло у того урода изо рта, полного гнилых зубов, и была готова наложить на себя руки. Ей уже не жаль своего оскверненного тела и загубленной души. Она жалела мать.

Все это, хоть с большим опозданием дошло до родителей, и мать Раузы была вынуждена с проклятиями покинуть ненавистный дом и уехать из деревни. Так освободилась Рауза от власш «кьл^"»...

— Не плачь, Рауза! Ну, пожалуйста! Что уж теперь!.. — проговорил Мирсаит, лаская ее.

— Ах, Мирсаит! Как мне не плакать? Ведь я на свою беду полюбила тебя!.. — Рауза вырвалась из его объятий и бросилась на землю. Рыдая и всхлипывая, она твердила: — Разве я пара тебе?.. Но почему, почему!..

Потрясенный ее рассказом, Мирсаит с ожесточением кусал губы. «Почему, почему?..» — эти горькие слова Раузы терзали и его душу. Если бы он хоть не знал того пакостника Кудаше-ва! После предательства «князя» в Казанской учительской школе Мирсаит вычеркнул его из памяти, а он, как призрак, снова возник из небытия. Почему этот посланец ада то и дело переходит ему дорогу в самые счастливые дни его жизни? Злая игра судьбы? Предостережение?..

Рауза всхлипнула и сказала тихим голосом:

— Что же ты молчишь, Мирсаит?.. Я не прошу у тебя прощения, но ты говори что-нибудь. Упрекай, стыди — все равно. Только не молчи!

Что мог сказать Мирсаит? Не о том же, что знает «князя» Кудашева?.. Да и станет ли им легче от этого. Противно даже произносить его имя.

— Молчишь... — усмехнулась Рауза. Да так горько, с такой обреченностью в голосе, что ему стало не по себе.

«Что ж это я...» — удивился Мирсаит своему молчанию. Это ж глупо, оскорбительно для обоих. Да, рассказ Раузы заставил его страдать, но разве он перестал ее любить? Она подарила ему ни с чем не сравнимое счастье, он впервые познал женщину. Этого ему не забыть до конца жизни... Рауза могла и не рассказывать о своем несчастье. Но смелая и честная, она хотела, чтобы все между ними было ясным. Теперь она нуждается в утешении, в помощи и ласке, но готова и на самое худшее — быть отвергнутой. Но ведь нет ее вины в случившемся! Она стала жертвой насилия.

Мирсаит порывисто привлек Раузу к себе и поцеловал ее в мокрые от слез глаза.

— Выбрось это из памяти, забудь! — сказал решительно. — Считай, что ничего не было... — Она попыталась выскользнуть из его рук, но Мирсаит еще крепче прижал ее к себе и зашептал: — Я люблю тебя! Слышишь? Люблю...

— Но, Мирсаит...

— Никаких «но»! Я не отрекаюсь от своих слов. Завтра, нет, сегодня же, пригласим моего деда муллу, и он соединит нас с тобой!..

— Ах, Мирсаит, любимый!.. — Она лишь на короткий миг обмякла, но тут же встрепенулась, упала на ворох сена и потянула Мирсаита за собой. — Ты мой, мой... — стонала и всхлипывала Рауза, покрывая его лицо жаркими поцелуями. И слова эти, казалось, исходили из каких-то сокровенных глубин ее души, словно она давала самой себе клятву и околдовывала, манила его в мир сказочных грез...

Все эти годы Мирсаит старался не думать о тайне Раузы. Да и повода для этого вроде бы не было. Но с некоторых пор, особенно наедине с собой, его начинало точить нехорошее чувство. Может, настораживали не замечавшиеся ранее кокетство, игривая вольность в словах и жестах Раузы? Потом это проходило. Сладкие ласки, нежное воркованье жены заставляли забыть мимолетное сомнение.

Но сегодня оно заговорило с новой силой. События прошлой ночи выбили его из колеи. Где была? Почему Рауза так поздно пришла домой? Так он терзался до самой Казани, но ответов на эти вопросы не было.

Ему бы радоваться этой поездке, а на душе тревожно. Не отвлекало даже то, что он возвращался в город своей юности, где прошли счастливые четыре года его жизни. Мирсаит скучал по нему, часто видел его во сне.

И все же при виде первых домов Казани и выплывавших из дымки башен кремля сердце Мирсаита радостно екнуло. Перед ним город его мечты! На этот раз он едет сюда не как мальчишка из деревни Кармаскалы, а из самого Петрограда. С мандатом и новеньким браунингом в кармане.

VII

12 июня 1917 года всем воюющим на фронте и находящимся в тылу армиям и гарнизонам были разосланы из Казани телеграммы. В них сообщалось о предстоящем Всероссийском мусульманском военном съезде и необходимости избрать на него делегатов.

Военному министру Временного правительства Керенскому тоже была направлена телеграмма: «В Питер. Военному министру А.Ф. Керенскому. Обращаемся к вам с нижеследующей просьбой. 17 июля сего года в Казани собирается Всероссийский мусульманский военный съезд. Просим не чинить препятствий для выборов делегатов на местах и отправке товарищей в Казань.

С уважением, председатель Военного совета Ильяс Алкин».

Временное правительство не посчитало нужным отвечать на эту просьбу. Но в дни, когда подготовка к съезду уже завершалась, на имя командующего Казанским военным округом Коровиченко поступила секретная телеграмма. Шила в мешке не утаишь. Она была от Керенского. «Не такое нынче время, чтобы собираться и вести разговоры. Будет лучше, если мусульманские военные продолжат воевать. Исходя из этого проводить такой съезд не разрешаю. Если будут прибывающие, их следует арестовать как дезертиров и вернуть в воинские части», — приказывает военный министр.

На членов Военного совета, которые приняли молчание Ке-ренского за согласие и ожидали, что вот-вот начнут прибывать на съезд более тысячи делегатов, это известие подействовало, как гром среди ясного неба.

Военному министру была направлена вторая телеграмма, на этот раз довольно суровая:

«Петроград. Керенскому. Мусульмане всегда воевали рука об руку с русскими. Ответственность за разрыв этого единства полностью ляжет на военного министра. Съезд пройдет в на-значенное время.

Председатель военного совета Ильяс Алкин».

К тому времени уже состоялся съезд украинских военных, финны тоже готовились собираться. Пренебрежительное отношение Временного правительства к мусульманам вызвало среди военных большое недовольство, отмечались случаи неповиновения командирам. Внимательно следившие за развитием событий казанские большевики решили воспользоваться этим в своих целях.

«Мусульманские военные — большая и организованная сила. Хватит одной искры, чтобы повернуть их против Временного правительства», — радостно сообщает Олькеницкий на одном из совещаний.

Карл Грасис тоже соглашается с этим. Но у него есть и свой взгляд на вопрос: «Хорошо, если между ними испортятся отношения, — заявляет он. — Но лучше, если вожжи будут в наших руках. Хотя их ненависть к Временному правительству радует, такое объединение мусульман должно настораживать нас...»

После многих споров татарские революционеры-демократы тоже приходят к общему мнению, что надо принять активное участие в работе съезда. Ответственность за это возлагается на Камиля Якубова.

Только что прибывший из Питера Мирсаит Султангалиев поражен: Казань переживает бурные дни национального подъема. Казань во власти революционных событий. Это уже не тот город с устоявшимися порядками и размеренно-спокойным укладом, каким он был в ученические годы Мирсаита. Копившиеся исподволь, веками подавлявшиеся духовные силы и чувства татар, как прорвавшие плотину весенние воды, хлынули на простор. Учащиеся школ и медресе, студенты уже не собираются, как раньше, на тайные сходки, а вышли на улицу, на площади. Всюду толпы людей, собрания и митинги. Активность национальных и политических партий небывалая!..

Во второй половине июля в городе одновременно в трех местах начинают свою работу три съезда.

В здании бывшего Дворянского собрания открылся II Все-российский съезд мусульман. Как и было запланировано, из разных уголков страны съехались делегаты I Всероссийского мусульманского военного съезда. А еще курултай представителей духовенства...

Все три форума проходят в напряженной атмосфере. Поли-тические баталии сотрясают стены дворцов. Спор разгорается в основном вокруг проблемы сближения и объединения народов, исповедующих ислам, но живущих разрозненно. Принимаются самые первые решения на пути образования национальных республик, создания национальных воинских формирований.

Главным событием той недели можно, пожалуй, назвать со-вместное заседание, которое прошло 22 июля на основании со-глашения, принятого делегатами всех трех съездов. Поначалу о таком единстве нельзя было и думать. Но со временем общая тревога за судьбу народов и наций, разобщенных самой историей, нередко поставленных друг против друга, заставила их искать пути к единству. Многие делегаты от тюркских народов говорят в основном на татарском языке, тот, кто не владеет им, — на своем родном. Мусульманам из Туркестана, с Кавказа, из Сибири, с Положья и Урала не требуется переводчик, они прекрасно обходятся без него. В этом месте невольно приходят на память известные слова знаменитого мыслителя Джа-малиддина Афгани: «Есть два начала, которые, как цемент, скрепляют, объединяют и сплачивают общество. Одно из них религия, другое — язык. Но роль общего языка в сближении людей выше. Возможно, поэтому даже народы, сменившие религию, не сменят язык. Язык останется свой».

Мулланур Вахитов и Мирсаит Султангалиев, пришедшие на это заседание как представители политической оппозиции, были в недоумении. Делегаты от религиозных и национальных движений, позабыв о своих разногласиях, все как один озабочены судьбой народа и страны. Все ратуют за мир и благополучие нации, за ее духовное здоровье и процветание. Как тут поймешь, кто из них друг, а кто — недруг, и с кем вести спор.

Когда муфтий Галимджан Баруди — глава мусульман Урала, Поволжья и Сибири, открывая объединенное заседание, начал читать аят из Корана, глаза Мирсаита наполнились слезами: несмотря на то, что к религии он относился довольно равнодушно, сам этот ритуал с его завораживающе-напевной молитвой был ему близок с детских лет. В устах Баруди молитва звучала с особой торжественностью. Величавый облик муфтия был неотразим, его красивый, свойственный ему одному глубокий и мелодичный голос проникал в душу.

лось, что их судьбы лежат на гигантских вселенских весах.

Куда, в какую сторону они качнутся? В глазах и сомнение, и

надежда: ведь речь-то шла о родине, которой хотят лишить

народ злые силы, прельщая его райской жизнью в единоверной

Турции. Глаза молят о помощи: спаси, защити, поэт! Только

ты можешь совершить чудо, отвести от нас беду, разогнать

черные тучи, нависшие над твоими татарами. Мы поступим

так, как скажешь ты...

Кое-кто с кривой душою нам пустой дает совет: Уходите в край султана, здесь для вас свободы нет!

И тут словно летнее солнце глянуло из-за туч. В устах поэта прозвучали желанные, дорогие слова, надеждой засветились глаза. И, казалось, не только сидящие в зале, но и вся Казань, все татары распрямили плечи, вздохнули полной грудью: «Не уйдем... Нет, не уйдем!»

Увы, эта встреча с поэтом была для Мирсаита первой и последней. Долгое время они жили в одном городе, ходили по одним и тем же улицам, но видеть Тукая больше ему не выпало. Да и после вечера к нему нельзя было протиснуться. Тукай сразу же оказался среди других писателей, и те увели его с собой. Мирсаит корил себя за нерешительность: не подошел к нему, не поблагодарил за внимание к его особе. Оставалось одно: с жадностью читать все, что выходило из-под пера Тукая и появлялось в газетах и журналах. Это стало потребностью его души. Вошло в привычку.

Вместе с тем его все круче, все глубже захватывали и другие страсти. Он вошел в круг учащихся, которые придерживались радикальных взглядов, стал участником тайного кружка студентов и интеллигентов-социалистов, распространял листовки среди учащихся, выступал перед ними с сообщениями на политические темы.

Первым делом школьные активисты потребовали от дирекции улучшения бытовых условий и пересмотра программ. Школа взбунтовалась.

Но кончилось все это печально: главных зачинщиков бес-порядка Насыбуллина, Ишмурзина, Душкина и башкирского парня Азнабаева выгнали из школы. Позднее Мирсаит узнал от своего любимого учителя Брюханова: в первоначальном списке подлежавших исключению было еще несколько фамилий, в том числе — и самого Мирсаита. Но, приняв к сведению

«молодость и отменное прилежание в учебе», этих оставили в школе с испытательным сроком.

Приказ еще висел на доске объявлений, а тайный кружок уже собрался на свое внеочередное заседание. На повестке дня был только один вопрос: выяснить, кто донес администрации о кружке. Похоже, что провокатор находился среди них. Разговор с большой горячностью вел уже изгнанный из школы Ау-хади Ишмурзин. Говорил он с апломбом, выдавая себя за крупного революционера:

— Тайный кружок, который ставил своей целью освободить народы России, добиться не только для татар, но и для русских, чувашей и башкир, для всех бедняков и нищих достойной жизни, с сегодняшнего дня прекращает свое существование! Это большая трагедия в истории наших дней. Мы уходим! И это, я убежден, огромная потеря не только для Казани и России, но, может быть, и для всемирного революционного движения. Мы вынуждены уйти, мы уходим, как птицы, потерявшие своих птенцов. Но... — остановился он и сделал большую паузу, окинул взглядом зачарованно слушавших его «птенцов». Говорил Аухади по-русски, ведь школа готовила учителей русского языка. И русская речь у него была отменна. Голос так и гудел. Руки — как крылья. — Но вы остаетесь. Вы остаетесь одни, как дети-сироты. Но только не забывайте, что среди вас находится продажная шкура и провокатор.

— Кто это? Кто?! — переглядывались, с тревогой спрашивали кружковцы друг друга.

— Да, среди вас остается шпион, который вознамерился за-душить мировую революцию уже в материнском чреве! — все не унимался Аухади.

— Ну, так назови его, если знаешь! — послышались сердитые голоса. Кружковцы были готовы разорвать предателя на куски.

— История выяснит! История, которая метит таких ничтожных людей черной краской! — Этими грозными словами Ишмурзин закончил свою речь и устало опустился на стул.

Тишина. Головы опущены. Подозрение незримой черной тенью легло меж ребят: не ты ли тот душитель революции? А может — ты?

— Я знаю шпиона!..

Эти полувнятные слова разорвали тишину как гром среди ясного дня. Все вздрогнули, глаза устремились на сказавшего

Благословив молитвой совместное заседание, Галимджан Баруди перешел на татарский язык и обратился к участникам всех трех курултаев с краткой приветственной речью. Под гром аплодисментов над сценой взметнулись два знамени. Одно — зеленое, цвета религии и нации. Другое — красное знамя революции.

Первым предоставили слово Садри Максуди. Около тысячи делегатов стоя приветствовали Декларацию национально-культурной автономии мусульман Внутренней России и Сибири.

Мирсаит незаметно взглянул на Мулланура: было интересно, как воспринимает происходящее главный татарский большевик? А он, как и сам Мирсаит, весь во власти общего ликования: голова поднята, глаза блестят. Изо всех сил хлопая в ладоши, Мулланур еще и кивнул ему с улыбкой.

Не дожидаясь, когда стихнут аплодисменты, Садри Максуди заявил:

— С нынешнего года этот день — 22 июля — объявляется национальным праздником мусульман внутренней России и Сибири!

Словно дрогнул и закачался зал от криков «ура». В воздух полетели солдатские фуражки, у многих делегатов слезы на глазах. Никогда еще не приходилось видеть Мирсаиту такого единодушного порыва, такой самозабвенной радости сотен людей.

Торжественное заседание длилось недолго, выступили всего три человека. Вот импозантный и гордый, как горный орел, Ахмет Цаликов, председатель Исполнительного комитета Всероссийского мусульманского совета. Родом он из Дагестана, по национальности лезгин, а говорит на чистом татарском языке, языке казанских тюрков. Держится солидно, уверенно и веско рассуждает о путях и принципах воплощения в жизнь национально-культурной автономии.

— Мулланур-ага, — шепнул Мирсаит, улучив паузу в речи оратора, — этот человек вызвал меня из Баку в Питер. Я бесконечно благодарен ему...

— Красиво говорит! — кивнул Вахитов, но тут же погасил улыбку на лице, заметил строго: — Такой человек — сегодня союзник, а завтра может превратиться в классового врага.

Надо было возразить ему, сказать, что Ахмет-бей долгие годы боролся против самодержавия, а ныне является одним из видных защитников идеи национального возрождения, но не успел Мирсаит. В этот момент предоставили слово Гаязу Ис-хаки.

Пока делегаты приветствовали его, Мулланур Вахитов на-клонился к Мирсаиту и с восхищением проговорил:

— Вот кто истинный национальный герой! Все прошел — гонения, тюрьмы, ссылки, но не согнулся. Не будь я социал-де-мократом, ей-Богу, подошел бы и расцеловал его...

Подавив обиду за Цаликова, Мирсаит кивнул с благодарностью. С трибуны потекла размеренная речь оратора:

— Уважаемые делегаты! Сегодня мы от имени объединенного съезда мусульман России должны принять обращение к Временному правительству. Необходимо, чтобы оно отозвалось на просьбу представителей Турции, Египта, Индии, Ирана и Афганистана, направленную на имя Стокгольмской конференции. Надо признать, что народы Азии и Африки, как и европейцы, имеют право на национальное самоопределение, и по возможности оказать им помощь на этом пути.

Свободная и демократическая Россия не может остаться равнодушной к этой проблеме, джамагат. Этот шаг вдвойне укрепит и поднимет авторитет страны не только во внешней, но и во внутренней политике. Потому что в этих странах живут наши братья по крови и по религии...

— Верно говорит! — не выдержал Мирсаит. — Это как раз то, что волнует и меня...

— Но говорит не о пролетарской революции! — возразил Мулланур и беспокойно заерзал на месте.

Третьим на этом историческом форуме выступил глава Военного совета Ильяс Алкин. То, что вслед за почитаемыми в народе за мудрость, седовласыми ораторами к трибуне поднимался двадцатидвухлетний юноша, могло показаться немного странным. Как, мол, так? Разве мало у нас солидных людей? И все же делегаты невольно залюбовались впечатляющей внешностью Алкина. «Орел!» — воскликнул кто-то за спиной Мир-сайта. Гул одобрения прошел по рядам.

Молодой, стройный, Ильяс Алкин шел по сцене чеканным шагом. Великолепная военная выправка, красивые черные усы, гордо поднятая голова — все привлекало внимание. Да, не по-скупилась природа, все свое умение употребила, создавая и пестуя этого юношу.

— Господа! — начал свою речь прапорщик Алкин глубоким и приятным голосом, и зал притих в ожидании. — Хочу сообщить вам, что я в восемнадцать лет надел военную форму и сражался на фронте в качестве артиллериста. Можете мне поверить, я знаю, что такое военная сила... Мысли и пожелания у вас добрые, справедливые. Я тоже внимательно слушал и поддерживал в душе каждое произнесенное здесь слово. Надо ли взять в свои руки дело просвещения и культуры? Бесспорно, надо! Надо самим, без постороннего вмешательства решать вопросы религии и морали? Да, конечно! Наверное, нужно заботиться и о мусульманах Азии и Африки. Здесь я тоже всецело на вашей стороне... — Алкин замолчал на мгновение, оглядел притихший зал. Видно, думали, ждали правоверные: что еще скажет оратор, вроде бы поддержавший предшественников, но в то же время сделавший это в полемической форме... Вдруг кулак Алкина взметнулся над головой, голос набрал силу. — Поймите же, господа! Пока мы не создадим мусульманские воинские части, ничего у нас не получится. Я объясню это Керенскому. Если не поймет, пусть пеняет на себя. Я утверждаю: у российских мусульман будут свои войска! Нет, мы не собираемся воевать против кого бы то ни было. Как сражались до сих пор, защищая нашу общую Отчизну, так и дальше будем сра-жаться, пусть никто в этом не сомневается. А своя армия у нас будет! Это решил Военный совет, и мы не отступимся от этого намерения!

— Ты слышишь?! — толкнул Вахитов локтем Мирсаита.

— Конечно, — ответил Мирсаит. — Боевой, видно, парень.

— Заруби себе на носу, этот боевой парень способен пере-вернуть вверх дном не только нацию, но и весь земной шар.

Мирсаит засыпал его вопросами:

— Партийный ли он? Не знаешь, каких принципов и убеждений придерживается? Может, социал-демократ?..

— Социал-демократ. Но силу этого человека нельзя втиснуть в рамки партии. От него можно ожидать всего...

— Вот как!.. Об Алкиных мне приходилось слышать. Этого вижу впервые.

— Алкины — фамилия благородная. Но Ильяс — иной! В нем сидит дьявол, вулкан бушует. Помни об этом!..

Мирсаит внимательно слушал и запомнил каждое слово Мулланура Вахитова. Но на этом их перешептывание оборвалось. Прапорщик Ильяс Алкин закончил выступление и вернулся на свое место рядом с Гаязом Исхаки. Почтенному писателю тоже, кажется, понравилось его выступление: подал ему руку, поздравил.

В этот момент председатель собрания поднялся с места и хотел было приступить к заключительному слову, и тут с разных концов зала послышались просьбы дать слово. Он чуть замялся и начал спокойно объяснять, что у курултая есть свой регламент и нарушать его не следует. Но шум нарастал, и председатель сдался, посоветовавшись с членами президиума, объявил:

— Ну, раз просят, может быть, дадим кому-то из товарищей слово... Кто хочет выступить? — взглянул он в зал.

Мирсаит вздрогнул. Сидевший рядом с ним Мулланур Вахитов вскочил с места и, опередив других желающих, очутился на сцене.

— Из комитета мусульманских социалистов. Большевик Мулланур Вахитов, — сказал он. Говорил кратко, четко, отче-канивая каждое слово.

Прежде всего он передал участникам собрания привет от своих соратников по партии. Потом разнес в пух и прах Временное правительство, раскрыл истинную суть его политики, направленной против трудящихся крестьян и пролетариата. Досталось и соглашательским маневрам мусульманских кадетов и эсеров. Он подчеркнул, что главная цель его партии — освобождение трудящихся от рабства...

Вихрем взбежал Вахитов на сцену, так же решительно высказал свои мысли и вернулся на место. Зал не успел опомниться, возражения не последовало. Никому больше слова не дали. Председатель произнес короткую речь, и на этом объединенное заседание трех съездов завершилось.

Мирсаит и Мулланур, уставшие от праздничной суматохи, поспешили к выходу. Только очутились на улице, кто-то догнал Мирсаита и ухватил за плечо. Оглянулся, и кого же видит: перед ним стоял улыбающийся Заки Валиди!

— Вот земляк! Что, не узнаешь? Решил убежать?

— Заки... Заки-эфенди! — протянул Мирсаит руку, обрадо-ванный встрече, познакомил его с Вахитовым.

Валиди и Вахитов поздоровались за руку, но почему-то их взаимные приветствия получились сухими и холодными. Мир-сайту это показалось странным, но ни в тот раз, ни позже у него не было случая спросить кого-то из них о причине этой отчужденности. Вахитов, сославшись на неотложные дела, по-спешил уйти. Прощаться не стали, потому что вечером предстояла встреча с руководителями Казанской большевистской организации.

— Ну, Заки, рассказывай, какими судьбами оказался в Казани? — первым начал разговор Мирсаит. — Я слышал, ты работаешь в Оренбурге в газете «Вакыт» («Время»).

— В той газете я только сотрудничаю. Там работает Джа-мал-эфенди Валиди, — поправил Заки. — Родом он из Та-тишлы.

— Знаю. И про Джамала-эфенди слышал. Наверное, нет че-ловека, который не восхищался бы его публикациями...

Но Заки Валиди прервал его шутливым вопросом:

— Ты хочешь сказать, что не читаешь моих статей?

— Ну, зачем ты так говоришь?! Ты ведь сейчас признанный ученый среди татар, — польстил ему Мирсаит.

Заки оживился:

— Неужели и мои книги читал?

— Твоя книга «Тюрко-татарская история» всегда у меня на столе.

— Какая? Та, что вышла как научный труд, или учебник для медресе? — допытывался Валиди.

Мирсаит, конечно, не знал таких подробностей.

— Научный труд, — выпутался он. Времени у него было в обрез, поэтому спешил перевести разговор на другое, спросил, по каким делам Заки находится в Казани.

— Да вот приехал, — был ответ. Валиди не хотел раскры-ваться. — Слушаю. Наблюдаю... и со временем, возможно, сделаю какие-то выводы...

— Что-то очень загадочно разговариваешь. Заки Валиди, которого я знал раньше, был более откровенным, искренним...

— Время меняет не только человека, но даже каменные скалы точит. Что поделаешь... — пожал плечами Заки.

— «Ветер веет, уносит пески... Заметает след. Увы, в душе печаль, исчезнем и мы...» — написал поэт Закир Рамиев, по псевдониму Дардменд. Говоришь, получается, как в этих его стихах?

— Может быть... А с Закиром-эфенди я знаком и читал его много. Великая личность!

— Ты счастливый человек, земляк, — искренне признался Мирсаит. — Общаешься с учеными. С поэтами знаком... Завидую тебе!

Валиди промолчал. Он напряженно думал о чем-то своем. Лицо все больше мрачнело, улыбка погасла. И, казалось, мимолетной была и радость его при встрече.

— А самого тебя каким ветром занесло в эти края? — спросил он через некоторое время. И спросил-то словно нехотя, чтобы только не молчать.

— Недавно я вступил в партию социал-демократов, — сказал Мирсаит, чтобы между ними была ясность. — Но это я так, к слову... Хотел о другом... Помнишь, что ты говорил мне при первой встрече возле типографии Шарафов? Повторить слово в слово, может, и не смогу, но суть врезалась в душу. Ты заметил тогда, Заки-эфенди, что приезд в Казань для мусульманина — все равно что приехать к матери; и надо спрашивать, не «зачем ты приехал в Казань», а «почему ты все еще не в Казани».

— Что-то не припомню, — нахмурился Валиди. Явно не понравилось ему это напоминание. — Чего не сболтнешь по молодости.

Мирсаит не стал настаивать. Понял, что пролегла между ними незримая черта, и как-то незаметно перешел на «вы».

— Я хотел пригласить вас, Заки-эфенди... Может быть, и вы переедете в Казань?

— Что мне здесь делать?

— Будем работать! Свергнем Временное правительство и построим в стране рабоче-крестьянское общество, Заки-эфенди.

— Ну и что после этого?

Он то ли не понимал, то ли дразнил его. У Мирсаита, конечно, тоже испортилось настроение. Шли, молчали и сами не заметили, как вышли к Черному озеру. Время подпирало, Мирсаит украдкой взглянул на часы.

— Объявим в Поволжье и на Урале свою республику. Воз-вращайся, Заки-эфенди, переезжай в Казань!

— Не-е-ет!— вспыхнул, как порох, и лихорадочно заговорил Валиди, размахивая руками. Он, видно, сдерживал себя, пока шли людными улицами, а здесь, в укромном месте, его и прорвало. — Нет, ни за что! И не трать слова, даже слушать не хочу. Таких, как я, здесь пруд пруди! Ты же видел, такое большое здание театра — и то всех не уместило. Толкаются, давят друг друга. Все умные, все ученые... Я ведь просил слова, нет, не дали. Какое унижение! И после этого ты зовешь меня в Казань? Ноги моей здесь не будет! Не зря говорится: чем быть господином на чужбине, лучше слугой быть на родной земле...

— Напрасно вы обиделись, Заки-эфенди, — попытался ус-покоить его Мирсаит. — Многие просили слова, но сами видели, никому не дали.

— Разве эти татары умеют ценить тех, кто работает, — от-махнулся Валиди, сверкнув глазами. Ищешь, пишешь, издаешь... на последние гроши едешь в такую даль, а тебя тут никто не хочет ни слышать, ни слушать.

— И все же я предлагаю работать вместе. И писать будем, и выступать, Бог даст.

— Пустое! Это уже решено. — Заки немного успокоился и ошарашил Мирсаита своим предложением. — Вот что, поехали со мной в Оренбург!

— Нет, не могу, — не задумываясь ответил Мирсаит, — не такие нынче времена, чтобы мотаться туда-сюда. Все вокруг бурлит. Дел невпроворот. Нам сейчас надо быть в Казани. Вместе с народом...

— С народом? А в Оренбурге разве нет народа?! Есть и та-тары, и башкиры. Они свои, местные, а здесь мы пришлые. Там наше положение будет совсем другим. Соглашайся, Мирсаит!..

— Я думаю, ты знаешь поговорку... Смысл ее такой: того, кто оторвался от людей, или медведь задерет, или волк загрызет. Пустое дело затеваешь, Заки!

Валиди пристально посмотрел ему в глаза, упрямо мотнул головой.

— Пустое, говоришь? Это жизнь, дорогой земляк, в ней многое случается... А что до медведей и волков, то могу тебе сообщить: мои далекие предки поклонялись Белому Волку. Наш тотем. И, стало быть, не мне бояться медведей и волков... Ну, что же, прощай! Как сказал, никогда больше в вашу Казань я не приеду...

Стало ясно, что препираться дальше нет резона. Мирсаиту пора на совещание, Заки Валиди спешил на вокзал. Простились земляки довольно прохладно, и каждый ушел своей дорогой. Ни один из них, конечно, не подумал, что это прощание таило в себе некий символический смысл, трагический намек. Они еще не знали, что им обоим предстоит идти по мосту над бушующим пламенем ада...

* * *

Мирсаита уже ждали в условленном месте. Двоих он узнал издалека: Мулланур Вахитов и Камиль Якубов. Третий — в военной форме стоял чуть поодаль и курил. Когда тот повернулся лицом к нему, Мирсаит даже присвистнул от неожиданности. Это был его родственник со стороны матери Якуб.

— Мирсаит! — военный стиснул его в объятиях. — Вот так встреча!

— Здравствуй, Якуб! Здравствуй, дорогой!.. Я ведь думал, что ты на фронте. Как ты очутился здесь? — Радостно улыбаясь, Мирсаит повернулся к Муллануру и Камилю: мол, видите, кто перед вами. — Этот унтер-офицер — мой двоюродный брат Якуб Чанышев! Мы одногодки с ним.

А Якуб все тискал, хлопал его по плечу и при этом зарази-тельно смеялся:

— Да ты, поди, уже и забыл, как мы мальчишками резвились и дурачились, когда ты приезжал к нам в деревню Тукай?

— Как не помнить! Разве забудешь такое! Ты еще угостил меня тогда «гусиной ножкой», — завязал узлом рукав моей рубашки. Грызи, мол, развязывай...

Сладки воспоминания детства. А ведь потом братья и в Ка-занской учительской школе учились вместе. Правда, Якуб Ча-нышев приехал позже, но они всегда держались друг друга.

•— Все, ребята! — взглянул на часы Вахитов. — Оставим пока родственные нежности. Пора трогаться, нас, наверное, уже ждут.

Это была заранее намеченная встреча мусульманского ко-митета социалистов с казанскими социал-демократами. Хотя и те и другие считали себя большевиками, действовали они врозь и общий язык находили не всегда. С каждой стороны было по четыре человека. Но в комнате делегацию мусульманских со-циалистов встретили пять человек.

— Прежде всего будьте знакомы с нашим гостем из Москвы, — сказал руководитель казанских большевиков Тихомир-нов. — Это товарищ Блюхер, большевик.

С торца длинного стола занял место гость, представители двух организаций сели друг против друга. По одну сторону — Гирш Олькеницкий, Карл Грасис, только что прибывший в Казань Яков Шейнкман и председательствующий В. А. Тихо-мирнов. Напротив — Мулланур Вахитов, Камиль Якуб, Якуб Чанышев и Мирсаит Султангалиев.

— Я не буду вмешиваться в ваш разговор. Посижу, послушаю, — сказал Блюхер. — А в конце, если позволите, скажу несколько слов. Не возражаете?

Никто не возражал.

Разговор начал сам Тихомирнов:

— Борьба приближается к завершающему этапу, товарищи. Июльские события в Питере и в Москве — серьезный урок для нас. Надо нам объединить усилия, отбросить разногласия на национальной и религиозной почве, готовить рабочих к воору-женному восстанию!..

Вопрос не вызвал спора. Каждый понимал, что необходимо сплотить разрозненные силы. Олькеницкий и Чанышев решительно поддержали Тихомирнова. Но взявший после них слово Карл Грасис выразил недовольство татарами:

— Что ни день, то съезд, что ни день — торжество, в Казань съехались националисты со всей страны. Какое-то столпо-творение! Надо положить конец этому, товарищи. Если татарские социалисты считают себя большевиками, они не должны сидеть сложа руки, а внедриться в национальные организации и, как черви, точить, разлагать их изнутри! Казань — не Стамбул или там Мекка.. Казань — город интернационалистов. Российский город, наконец!

— Товарищ Грасис! — Мирсаит посчитал нужным возразить ему. — Я, правда, никогда не бывал в Стамбуле или Мекке. А что касается Казани, то вам следовало бы помнить, что это центр духовной культуры татарской нации. Раз вы призываете объединиться для совместной работы, я просил бы вас выбирать выражения...

Замечание не понравилось Грасису. Он повернулся к Мул-лануру Вахитову и высокомерно кивнул на Мирсаита:

— Кто этот товарищ? Где вы отыскали его?.. Вы что, привезли сюда ученика Гаяза Исхаки?

— Товарищ Грасис! — поднялся Мирсаит. — Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления в свой адрес... А на ваш вопрос отвечу. Постарайтесь запомнить, я — Мирсаит Султангалиев. С июля этого года член Комитета мусульманских социалистов. Большевик! А что до Гаяза Исхаки, то я пока не являюсь его учеником, но прошу не говорить о нем неуважительно!

— А-а! — отмахнулся Грасис и снова посмотрел на Мулла-нура, покачал головой. — Ну и дисциплина у вас!

Вахитов промолчал. А Мирсаит, не обращая внимания на знаки Чанышева, спешил закончить свою мысль:

— И не собираюсь быть червем, который изнутри точит свою нацию!

— Хватит, товарищи! Давайте говорить спокойно, с уважением друг к другу. Это будет в самый раз, — предупредил Тихомирнов.

— Верно, — поддержал его Вахитов. — Я согласен с Сул-тангалиевым. Мы пришли, чтобы обменяться мнениями... А у товарища Грасиса, как, впрочем, и у некоторых других товарищей, есть такая привычка: разговаривать с татарскими большевиками свысока, по-отечески, при случае их даже за ухо потрепать. Это не лезет ни в какие ворота. Пора забыть имперские замашки! Это — во-первых. Во-вторых, мы должны постараться сплотить вокруг себя по возможности большие силы. Нас не тревожит, что мусульмане проснулись, это вынуждает действовать. Мы активизировали работу среди рабочих и военных...

— Товарищ Чанышев, — обратился Тихомирнов к Яку-бу. — Какие перспективы у нас в Казанской школе прапорщиков?

Чанышев в нескольких словах поведал о своей работе и от-метил, что идеи социализма приобретают все большую попу-лярность и в Казанском гарнизоне.

Разговор перешел на предстоящие в августе и сентябре ми-тинги, были намечены ответственные за каждый из них, а также выступающие от имени большевиков.

Казалось бы, пришли к согласию. Но возникшая с самого начала размолвка была неслучайной и имела свои корни.

Большинство участников встречи — люди приезжие. Они не видели или не хотели видеть разницы между Казанью и любым из русских губернских городов. Особенно упорствует Грасис, ведет себя с татарскими большевиками высокомерно, одергивает и поучает их на каждом шагу. Вот и сейчас он за свое:

— Россия едина и неделима! Выдвинутая татарскими наци-оналистами идея национально-культурной автономии — это голая утопия. Болтовня о территориальной автономии и федерации — тоже из области неосуществимой фантазии. Татарские большевики должны выступать против таких буржуазных выдумок, разоблачать проявления сепаратизма!..

Татарские представители переглянулись между собой: что, испытывает их этот человек и намеренно сгущает краски или выбалтывает свои убеждения? Мирсаит не выдержал, пробор-мотал по-татарски:

— Ишь, куда клонит, умник! Он же в грош не ставит нас... Зазвучал сильный, на безупречном русском языке, голос

Мулланура Вахитова. Он чеканил каждое слово, будто забивал гвозди:

— Напрасно вы, товарищ Грасис, пытаетесь обвинить нас в каких-то грехах. Напоминаю: стремление к национальной го-сударственности — есть давняя мечта татарского народа, а не буржуазная выдумка. Потому татарские большевики поддер-живают эту идею и, можете не сомневаться, мы приложим мак-симум усилий, чтобы претворить ее в жизнь!

Грасис сокрушенно качал головой, гримасничал и морщился, как от зубной боли. Было видно: говорить с ним бесполезно, убедить — невозможно.

И все же, как только немногословный Вахитов сел на место, Мирсаит ринулся в бой. Он еще сдерживал себя, старался взять спокойный тон, держаться с достоинством, а не петушиться, о чем ему шепнул и Чанышев.

— Прав товарищ Вахитов, — начал Мирсаит. — Раз мы взя-лись работать в национальных районах, то не мешало бы нам учитывать наличие некоторых деликатных проблем. Вот вы, то-варищ Грасис... Говорите о необходимости единства, а сами же и собираетесь рубить его главный корень. Неужели вам не приходит в голову простая мысль: зачем татарский рабочий должен брать в руки оружие, раз он и впредь будет оставаться бесправным?! Мы не собираемся расколоть Россию. Не волнуйтесь,

России никак не повредит, если у татар и башкир будет свое су-веренное управление. Спрашиваю: приходилось ли вам читать, что основная сила любой революции — национально-освобо-дительное движение? Кто листал труды Маркса, Энгельса или же Плеханова, не может рассуждать, как вы. — Мирсаит нарочно показывал свою эрудицию. Пусть не заносятся эти пришлые. Он тоже неплохо изучил теорию социализма.

— Ленин выступает за единство России. Ленин даже не упо-минает ни о какой автономии или же федерации! — вставил Грасис.

Кого-кого, а Мирсаита так легко не собьешь с панталыку. Он тут же вытащил из ларчика памяти:

— «Может ли народ, угнетающий другие народы, быть сво-бодным?» — спрашивает Ленин и сам же отвечает: «Нет!» Вот так, товарищ Грасис! Напоминаю, это из его труда «Право нации на самоопределение».

— Эти слова были написаны в политических целях, — про-бормотал Грасис, однако от дальнейшего спора воздержался.

Шейнкман, будучи здесь новичком, все больше слушал. Олькеницкий и Тихомирнов не сказали ничего такого, что могло бы оскорбить татарских большевиков, а напротив, то и дело поддакивали, выражали согласие с их мнением.

Встреча затянулась. Лишь когда часы пробили двенадцать, стали расходиться по домам. Блюхер попросил Тихомирнова и Вахитова ненадолго задержаться.

* * *

На одном из очередных заседаний, по предложению Вахитова, Мирсаита Султангалиева избрали ответственным секретарем Мусульманского комитета социалистов, и он с головой окунулся в работу. Было нелегко. Жил Мирсаит в разлуке с семьей, ночевал, где придется, и целыми днями мотался по городу. Он бывал на заводах и фабриках, встречался с рабочими и солдатами, выступал на митингах. Время было смутное. Не везде таких, как он, встречали с распростертыми объятиями. Случались и жаркие споры, и столкновения. В накаленной предгрозовой обстановке вера и сомнения, любовь и ненависть шли рядом, порой сшибались в непримиримой схватке...

В один из дней середины сентября у ворот завода Крестов-никова Мирсаит встретился с рабочими-татарами. Шел спокойный разговор о положении в мире, о грядущих событиях.

Группа была небольшая, человек двадцать, а вопросам нет конца, так и сыплются со всех сторон. Мирсаит старался ответить всем, удовлетворить каждого.

Неожиданно распахнулись настежь огромные железные во-рота, и с заводского двора хлынула вооруженная чем попало разъяренная толпа. Стоявших рядом с Мирсаитом людей словно ветром сдуло, он остался стоять в одиночестве возле кирпичной стены. Конечно, можно было спастись бегством, но ему и в голову не пришла эта мысль. Ведь он не мальчишка, тайком расклеивающий листовки, а ответственный представитель организации татарских большевиков! Нет, он не даст повода всяким болтунам потешаться, что большевик Султангали-ев, собирающийся делать пролетарскую революцию, удрал от рабочих Крестовниковского завода!...

Это была толпа, которую кто-то организовал и натравил на него, пустив в ход ложь и клевету. Русские рабочие... Шедший впереди богатырь с окладистой черной бородой подскочил к Мирсаиту.

— Ну, повтори, куда ты велишь убраться нам?! — истошно заорал он, приперев его суковатой дубиной к стене. — Говори, куда ты хочешь отправить нас, организовав татарские штаты?! По-твоему, русский рабочий — не человек?..

— О чем вы говорите, братцы? — сказал Мирсаит, стараясь быть спокойным. Нельзя показывать, что испугался. Но березовая дубина, припертая к груди, не дала развернуться.

— Не слушайте его! — крикнул другой. Этот размахивал толстым железным прутом. — Что с ним разговаривать? Дать разок по башке и все!

— Пусть говорит... Давайте послушаем, с чем он заявился сюда! — послышалось с задних рядов.

— Ну, — кивнул бородатый. — Чего молчишь? Есть у тебя, что сказать нам, русским рабочим?

— Есть! А то как же... Именно потому, что у меня есть желание поговорить с вами, я и стою вот тут. — И, кивнув на березовую дубину, взглянул прямо в глаза бородатому. — Может, ослабишь, а?..

Богатырь убрал дубину и, поставив на землю, уперся в нее грудью. Гомонящая, выкрикивающая толпа притихла.

— Братцы, вы напрасно замахиваетесь на меня, — начал Мирсаит. — Я не разделяю людей на христиан и мусульман, на русских и татар. У вас, у рабочих, и русских и татарских, враг один. Это мировая буржуазия! А я, сами видите... — он провел рукой по своей одежде, — ничем от вас не отличаюсь. Словом, крестьянский сын. Если есть хоть какая-то крыша над головой и кусок хлеба, тем и доволен. Но мне не хочется всю жизнь прожить так. Хочу, чтобы мои дети не испытали того, что испытали вы, что испытал я, хочу, чтобы они были счастливы..

— Верно же говорит, — поддержал его кто-то.

— Уж не русский ли этот парень?.. — предположил другой. — И глаза голубые, и говорит хорошо... Татарин не может так говорить...

Мирсаиту не дали развернуться. Чернобородый, только что угрожавший березовой дубиной, обратился к толпе:

— Русский или татарин — какое мне до этого дело? Но парень, сразу видно, наш, свой! Зря расшумелись...

— Пусть живет! — то ли всерьез, то ли в шутку выкрикнул кто-то из толпы.

— Да здравствует единство трудящихся всех наций! — под-хватил Мирсаит.

Находчивость его понравилась рабочим. Все разом загово-рили, зашумели. Палки и дубинки полетели на землю. Один молодой парень подскочил к бородатому и, сверкнув глазами, потребовал:

— А тем, кто науськивал нас на хорошего человека, надо хорошенько намять бока!

— Разберемся! — пообещал тот и обнял Мирсаита за плечи. — Давай говори, татарский джигит. Складно у тебя получается и душевно...

Слушателей все прибывало. Появились и те татарские рабочие, которые дали стрекача. Так, начавшаяся чуть не с мордобоя, встреча эта обернулась многолюдным митингом...

Найти общий язык, привлечь внимание взвинченных, поте-рявших покой рабочих на таких встречах было нелегко. Но каждый раз перелом в настроении рабочих так или иначе на-ступал, и лозунги большевиков находили отклик среди слуша-телей.

В ту осень Мирсаит работал день и ночь. Труднее было с военными. К казанскому комитету большевиков уже примыкали более трех тысяч вооруженных рабочих. Этой работой ру-ководили Ершов, Ежов и Короткое. Второй из них — Николай

Ежов — со временем превратится в главного «скрипача» в ста-линской репрессивной машине, но пока что он простой большевик, который ведет работу среди солдат. Себя он покажет позднее.

Задачу мусульманского комитета социалистов в военном вопросе сильно затрудняла широко развернувшаяся деятельность Харби шура — Военного совета с Ильясом Алкиным во главе. Этот человек даже своим внешним видом привлекал людей к себе. Ни сбить его с толку, ни напугать невозможно. Под его началом была уже самое малое пятидесятитысячная армия, и двадцать тысяч из них в Казани. Вот бы кого перетянуть на свою сторону. Но это невозможно. Ильяс одержим мечтой о создании Волго-Уральского государства, которое войдет в состав России на федеративных началах.

Татарским большевикам были известны дела и планы Военного совета через своих людей из состава его руководства. Это Камиль Якуб, Сулейман Султангалиев, Минникаев и Набиул-ла Вахитов. Но как бы то ни было, непререкаемым авторитетом перед солдатами-мусульманами обладал только один человек — Ильяс Алкин.

В последнее время распространились слухи, что по приказу Алкина должен быть арестован Грасис. За Ершовым тоже начали наблюдать...

Что же делать с этим Ильясом Алкиным?.. Вот что не давало покоя Вахитову и Султангалиеву. Если с Алкиным не будет достигнуто соглашение, то на одни отряды Николая Ершова мало надежды. Во-первых, если вспыхнет, не дай Бог, какая-либо свара между татарами и русскими, то Казань займется пожаром войны. А этого нельзя допустить ни в коем случае.

— Алкин даже говорить со мной не захочет, — безнадежно сказал Мулланур. — Потому что он хорошо меня знает... Может, тебе встретиться с ним, Мирсаит, а?

Через брата Мулланура — Набиуллу Вахитова срочно вошли в связь с Алкиным и условились о дне и часе встречи.

* * *

— Ну, что? Собираетесь увещевать и склонять меня на свою сторону? — Ильяс Алкин сразу же взял быка за рога. Дескать, недосуг ему вести долгие разговоры.

Да, такого не сломаешь. Мирсаит вспомнил его выступление на объединенном съезде мусульман. Тогда он и своей внешностью, и смелой речью вызвал симпатию Мирсаита. Как теперь поведет себя знаменитый Алкин?

— Вот пришел поговорить, посоветоваться, Ильяс-эфенди...

— Хорошо! — Алкин расстегнул ворот гимнастерки и ко-роткими точными фразами ответил: — Знаю, когда двадцати-тысячное национальное войско вошло в Казань, большевики потеряли сон.

— Верно говоришь, Ильяс, военная сила на твоей стороне. Знаем также, что ты вызвал несколько рот из Алатыря и Бузу-лука.

— Смотри-ка! — удивленно покачал головой Алкин. — Разведка-то у вас, вижу, хорошо работает... Но вы опоздали. Эти роты вот сейчас, когда мы с тобой разговариваем, уже находятся на Казанском вокзале.

— У нас только одна просьба к тебе, Ильяс. Татарские части заполнили все улицы, маршируют из одного конца города в другой, проводят митинги... Как бы не возникло какой-либо стычки и не началась стрельба между русскими и татарами. Ты человек военный и лучше меня знаешь, к чему это может привести. Нам надо быть вдвойне осмотрительными.

—• Согласен. Мы — оборонцы. Ни на кого первыми не на-падем. Но уж если нас тронут... пусть никто не ждет пощады. Можешь передать эти слова своим большевикам...

У Мирсаита были еще не менее важные вопросы, и он ломал голову, как подойти к ним, но тут Алкин сам пришел ему на помощь:

— Теперь я слушаю ваши вопросы, Мирсаит-эфенди... О, простите, у вас ведь так не принято! Как назвать вас — товарищ?

Обращать внимание на это не стоило. Мирсаит перешел к делу:

— Что вы собираетесь делать, если в Петрограде будет свергнуто Временное правительство и власть перейдет в руки рабочих и крестьян?

Ильяс Алкин от души расхохотался, — и смех, оказывается, тоже к лицу ему.

— Я хорошо знаю поговорку о шкуре неубитого медведя. Еще рано ее делить!

— И все же?

Алкин на мгновение задумался и заговорил серьезно, взвешивая каждое слово:

— Скажу откровенно, я доволен сегодняшним своим поло-жением. Февральская революция и Временное правительство дали нам, татарам, такие возможности, каких не давал никто. У нас есть своя армия, свой парламент. Если, Бог даст, осуществятся и наши мечты о штате Идель-Урал, то, думаю, наш любимый народ внакладе не будет.

Нет, оказывается, это вовсе не легкомысленный юнец, упи-вающийся властью, как могло показаться со стороны. И о народе судит здраво и трезво, хотя, может быть, более отдаленные перспективы еще и скрыты от него.

Мирсаит настаивал:

— Ильяс-эфенди, судьба пролетарской революции не зависит от нашего с тобой желания или нежелания. Этот день очень близок. Скажи честно, как ты поступишь, когда этот день на-ступит?

— Я ведь уже сказал: если нас не тронут и не будут ограни-чивать наши права, мы не выйдем из казарм.

— У меня есть еще один вопрос. Если верно, мы слышали, что вы собираетесь арестовать товарища Грасиса...

На этот раз Алкин ответил не задумываясь:

— Вам правильно донесли. Мы арестуем его.

— А почему его? Почему не меня или же Вахитова? В конце концов есть ведь еще и товарищи Олькеницкий и Шейнкман...

— Пусть языком меньше болтает!.. Если будете слишком цепляться к Военному совету, и вас тоже найдем. Не сомневайтесь!

— Ильяс-эфенди, не трогайте товарища Грасиса, прошу вас. Этак и на нас может упасть тень...

— Я сказал, товарищ Султангалиев. Грасис на днях будет арестован. Ильяс Алкин дважды не говорит одно и то же. Все!

Время, отведенное для разговора, кончилось. Султангалиев и Алкин пожали друг другу руки и разошлись.

Опасность, грозящая Грасису, подтвердилась, и были приняты меры предосторожности. Но не прошло и двух-трех дней, как стало известно, что Карл Грасис средь бела дня бесследно исчез из своего кабинета. Говорили, что на столе у него нашли записку: «Не волнуйтесь, я жив-здоров. Пригласили, чтобы немного уму-разуму учить. С большевистским приветом, Карл Грасис». Она была написана его собственной рукой.

За несколько дней до октябрьских событий в Петрограде участились перестрелки между верными Временному прави-тельству казанскими юнкерами и красногвардейцами Николая Ершова. Ни в те дни, ни потом, когда в Петрограде и Казани власть перешла в руки большевиков, солдаты Военного совета не вышли из казарм.

Ильяс Алкин сдержал свое слово.

VIII

Семья — не дорожная сума. Ее не закинешь за плечи и не понесешь с собой в бесконечных скитаниях. Мирсаит постоянно был в дороге. Лишенный уюта, семейных радостей, он скучал по дочери, часто с тоской и горькой нежностью вспоминал свою Раузу, в считанные часы ночного отдыха где-нибудь в незнакомом городе он лежал без сна и думал о ней, пытаясь понять, что же произошло между ними.

Как-то Мирсаит и Мулланур до полуночи засиделись в ка-бинете Вахитова и писали статью для татарских газет. Идти домой Мулланур не захотел, а Мирсаиту давно надоел неуютный номер гостиницы. Вот и решили заночевать прямо в кабинете: подложили под головы кипы бумаг и растянулись на полу. Мулланур быстро заснул, а он долго лежал с открытыми глазами и прислушивался к ночной тишине, шелесту листьев за открытым окном. Как ни старался Мирсаит, сна ни в одном глазу. Сердце томилось, сжималось тоской. Он осторожно поднялся и подошел к окну.

Над городом стелется легкая, прозрачная дымка. На светле-ющем небе мерцают и гаснут звезды. Лишь предвестница утра Венера все еще сияет острой и яркой точкой. Беспредельная пе-чаль захлестнула Мирсаита. Печаль и нежность... К горлу под-ступили слезы, в душе зазвучала грустная мелодия, в памяти воскресли слова народной песни, с которыми он обращался к единственной и неизбывной своей любви — голубоглазой Раузе:

Не бросайте в быстрые воды Ветки березоньки белоснежной... Растут и березы парой нежной, Почему нас разделили годы?!

Это была старинная песня, рожденная в самых сокровенных глубинах любящего и страдающего в разлуке сердца. Мирсаит пел ее про себя, тихим полушепотом, и чем дальше, тем сильнее она захватывала его своим очарованием. Песня — народная, но ведь кто-то сочинил и спел ее первым? Кто же тот безымянный творец, который излил в ней свою тоску? Бог весть... Никто теперь этого не скажет. Пришел человек в этот мир, одарил его волшебством слов и мелодий и ушел, не оставив своего имени. Но песня живет, потому что есть в ней неразгаданная тайна. Она волнует каждого, кто услышит и споет ее впервые, распускается, как цветок, как расцвела в этот тихий утренний час в душе Мирсаита...

Ему хотелось рассказать кому-нибудь, поделиться охватившим его тревожно-радостным чувством. Вахитов спит. Он еще не знает, что уже ступил на незримый и грозный сират — мост над адом, и не догадывается о своем страшном конце. Этого не знает и Мирсаит. Но разве ему известно о тех чудовищных испытаниях, которые ждут его самого?.. Рауза — далеко. Его, как ветку той березы из песни, несут быстрые воды Времени. А ведь они, Рауза и Мирсаит, даже еще и не пожили в свое удовольствие, не успели насладиться любовью и семейным счастьем...

Мирсаит вытащил блокнот и начал торопливо записывать рождавшиеся в душе строки стихов. Слово тянулось за словом, строка за строкой... Он, конечно, не Сагит Рамиев и не Тукай, но в его груди тоже бьется сердце поэта.

— Мулланур! — вскрикнул он в глубоком волнении. — Мулланур, тебе говорю, вставай же!

Вахитову, видно, снилось что-то приятное. Он чмокал губами, улыбался блаженно, и этот крик мог показаться ему выстрелом из ружья. Еще толком не проснувшись, он выхватил револьвер, вскочил на ноги и ошалело уставился на Мирсаита:

— Что?! Что случилось?..

— Светает уже! — объявил Мирсаит, положив руку ему на плечо.

— Ты что, спятил? — нахмурился Мулланур, сердито убрал револьвер, но тут же заулыбался, покачал головой. — Вижу, ты совсем не спал, а?

— Какой сон! — воскликнул Мирсаит, сверкая глазами. — Я стихи писал...

Мулланур подошел к столу, сел.

— Стихи? Это интересно! Может, прочитаешь?

Какой поэт откажется от этого, когда есть слушатель. Мирсаит еще больше оживился, откинул голову чуть назад и начал читать. «Голубоглазой Раузе» называлось стихотворение.

Я знаю, ты родилась весною, В пор огненных роз цветения. Обжигаешь нежностью своею, И от любви нет мне спасения.

Ты счастьем, как молнией внезапной, Пронзила сердце с выси небесной. Только перед тобой в целом мире Преклоняюсь в радости и горе.

Что цветы! Они не долговечны. Ты же цветешь, не отцветая. В этой жизни бурной, быстротечной Ты мне — песня борьбы неспетая!

Мирсаит дочитал стихотворение и замолчал: что скажет друг? Мулланур не спешил. Не знает, как оценить стихи? Или не понравились?

— Друг мой, — вдруг заговорил он строгим голосом. — Сегодня же отправишься в Москву и привезешь свою Раузу. Это приказ!

— А как же стихотворение?... — растерялся Мирсаит.

— Стихи хорошие, — сказал Вахитов сухо. — Сейчас же на вокзал! Даю тебе трое суток. А то совсем исстрадался, сна ли-шился...

Вахитов не шутил, ничего не оставалось Мирсаиту, как подчиниться. Не о том ли он мечтал и сам?

... Вот так они вместе с Раузой начали жить в Казани, в Ново-Татарской слободе. Расида оставалась пока в Москве с бабушкой.

* * *

Власть в городе перешла в руки Казанского совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов. Председателем его был избран Яков Шейнкман. Сформировался также и Совет народ-ных комиссаров. Среди десяти комиссаров оказался всего один татарин — комиссар по делам национальностей и просвещения Мирсаит Султангалиев.

Но то, что власть принадлежала Советам, пока мало что значило. Есть Харби шура, которая контролировала ход событий, диктовала свои условия. Число бойцов в ее воинских частях достигло шестидесяти тысяч. И, наконец, есть сам Ильяс Алкин! Вся эта сила, как туго натянутый лук, ждет своего часа, и неизвестно, в кого будет нацелена стрела и когда она вылетит.

Мирсаиту пришлось участвовать в освобождении председа-теля губкома Карла Грасиса, который был выпущен на волю с условием, что отныне не будет выступать против Харби шура. Но он на другой же день возобновил борьбу против «национализма».

Разъяренный Ильяс Алкин ворвался в кабинет Мирсаита.

— Он меня обманул, подлец! — выпалил Алкин, не желая упоминать фамилии Грасиса. — Ты сам ручался за него, ты и отвечай!

— Да ты сядь, успокойся! — Мирсаит отодвинулся от насе-давшего на него Алкина. — Пойми, Ильяс, я не могу пойти против большевика Грасиса.

— Значит?.. — дернулся Алкин.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, товарищ комиссар, что даю вам месяц срока. Если не прекратите свои провокации, пеняйте на себя!

— Это что — угроза?

— Пока предупреждение.

— Ах, Ильяс, ты никак в толк не возьмешь простую вещь, — пытался Мирсаит открыть ему глаза. — Власть в руках большевиков. Рано или поздно тебе придется признать этот факт.

— Не придется! — ответил Алкин, гордо вскинув голову. — Я привык подчиняться только законной власти. А вы бунтовщики! Захватили власть силой, вопреки воле народа. Теперь пытаетесь этой своей незаконной властью взнуздать рабочих и крестьян. Вы ничего им не дали, кроме хлебных карточек и оружия, которым они будут истреблять друг друга!

— Кто же законное правительство? — Мирсаиту по-прежнему нравился этот молодой красавец-воин, и он, как ни старался, не мог представить Алкина в облике классового врага.

— Учредилка и Временное правительство...

— Временного правительства уже нет, ты скучаешь по ушедшим дням.

— Было избранное народом Учредительное собрание. Какое право имели большевики распускать его? — Алкин порывисто поднялся, сверкнул глазами. — Дело не в одном Гра-сисе... С мятежа вы начали, мятежом вас и сметут! Не заблуждайся, Мирсаит, эта революция не имеет никакого отношения к татарам!

Ответа он не стал дожидаться, хлопнул дверью и стремительно вышел. Мирсаиту еще ни разу не приходилось видеть, чтобы Ильяс Алкин так выходил из себя и говорил с такой болью.

С этого дня в Казани установилось двоевластие. Алкин на-правил в банки представителей Военного совета, назначил на вокзале своего коменданта. Тщательно проверялся каждый состав, проходивший через Казань, временно был запрещен доступ красноармейцев к вокзалу.

В срочном порядке созвал Ильяс Алкин совещание предста-вителей всех национальных организаций города. Несмотря на решительный протест социал-демократов, результаты октябрь-ского переворота были признаны большинством голосов неза-конными. Было также решено воздержаться от вооруженных выступлений и кровопролития. Совещание пришло к мнению о создании национальной республики и немедленном созыве Второго Всероссийского съезда мусульман-военных.

В татарской периодической печати началась кампания ра-зоблачения большевиков. Особенно усердствовали газеты «Ку-рултай», «Юлдуз» («Звезда»), «Безнен тавыш» («Наш голос»), «Кояш» («Солнце»). Не отставали от них и старые русские газеты.

В те же дни на Мирсаита Султангалиева, как очень заметного среди большевиков работника, было организовано нападение. Подкараулив на темной улице, кто-то сильно ударил его дубиной по голове. Стало известно, что за этим актом стояла газета «Кояш».

Положение Мирсаита было непростым; он оказался между двух огней. На одной стороне — соратники по партии, на другой — его народ, братья по нации. Как примерить их интересы и найти золотую середину? И попробуй, чтобы тебя не задели...

Десятого декабря на пленуме совета народных комиссаров разгорелись жаркие споры по текущему моменту и об отношении к Харби шура.

— Так больше продолжаться не может! Что делать? — по-ставил вопрос Шейнкман. — Странно у нас получается. Власть находится в руках Советов, а управляют городом мусульманские военные.

Словно только этого и ожидал, Грасис выскочил со своим предложением:

— Мы ошиблись, что послушались Вахитова и Султанга-лиева. Ясно как день, что больше тянуть нельзя. Надо с сегодняшнего же дня начать разоружение мусульманских частей!

— Легко сказать! А если они не захотят разоружаться? — кто-то подал голос. Мирсаит узнал его, это был Гинцбург, один из приближенных Грасиса.

— Если не захотят, придется применить силу! Султангалиев не выдержал, перебив Грасиса, подал реплику:

— Язык без костей!.. А вы не думаете о том, что будут потери с обеих сторон?

У Грасиса и на это ответ готов:

— Революция не бывает без борьбы, а борьба — без крови, товарищ Султангалиев!

— Но это не тот случай! Я решительно против предложения Карла Яновича. Это лишь на словах легко разоружить шести-десятитысячную армию. Считаю, товарищи, что не должно быть и речи о вооруженном конфликте. Это было бы столкновением между татарским и русским народами. А этого ни в коем случае нельзя допустить...

— Верно говорит товарищ Султангалиев! Нельзя шутить с огнем! — закричали с мест.

Послышался мирный голос председательствующего Шейнкмана:

— А что же делать, товарищи? Сидеть, сложа руки?! Грасис снова вскочил и принялся горячо убеждать собравшихся:

— Сегодня же ночью поднять на ноги Казанский гарнизон и всех красноармейцев... Прежде всего обстрелять из пушек казармы Харби шура, а потом атаковать! Руководителей националистов расстрелять на месте! Иного пути нет. Еще раз повторяю, революция не бывает без жертв!

— Надо ставить на голосование, — предложил все тот же Гинцбург. Его поддержал Олькеницкий.

— Нет! — решительно заявил Мирсаит. — Нельзя ставить это предложение на голосование. Это равносильно тому, чтобы зажигать костер возле порохового склада. Харби шура не напугать двумя выстрелами из пушек. Нельзя играть жизнями сотен, тысяч людей!..

— Чего не хватает тебе, великий гуманист? — злорадно ус-мехнулся все тот же товарищ Грасис. — Почему один ты не со-гласен? —- Потом обратился к пленуму: — Товарищи, почему из-за одного Султангалиева мы должны отказываться от един-ственно правильной меры, которая ясна и для слепого?! Прикажете лить слезы из-за бунтовщиков в то время, когда решается судьба революции?

— Я не могу промолчать, — сказал Мирсаит, снова подни-маясь с места. — Не бунтовщики, а солдаты. А почему я один? Да потому, что я здесь единственный представитель татар. Я знаю в лицо многих бойцов, которые находятся в казармах. Там такие же, как я, сыновья крестьян, рабочие — представители трудового народа. Там мои братья!

— Что посоветуете делать? — на этот раз уже Яков Шейнкман обратился к Мирсаиту.

— Надо еще шире развернуть пропаганду среди военных, разъяснить цели Советов и партии большевиков. Провести по-больше наших людей на II Всероссийский мусульманский военный съезд, который состоится в скором времени. И еще, не схватываясь впрямую с Национальным собранием, созвать самим совещание по поводу национальной республики. Инициативу можно перехватить только усиленной работой, конкретными мерами...

В итоге предложение Мирсаита было принято. А еще через два дня в газете «Знамя революции», выходящей на русском языке, был дан отчет с этого пленума. Редактор газеты, то ли сознательно, то ли по ошибке представил слова Мирсаита в довольно искаженном виде: дескать, своим выступлением татарский большевик разоблачил коварный замысел националистов.

А газета «Кояш», основываясь на половинчатой информации, полученной из «Знамени революции», обрушила всю ненависть, которую питала к большевикам, на Мирсаита Султангалиева. Прочитав эту статью под названием «Национальное хулиганство», Мирсаит вышел из себя: он был назван «врагом нации, лизоблюдом у русских большевиков», «провокатором», «поджигателем кровавой бойни против своего же народа». Словом, не человек, а какое-то исчадие ада.

Между тем выходящие в Казани другие татарские газеты начали перепечатывать эту статью. Им-то что, лишь бы сенсация была. Мирсаит — в городе человек новый, друзей и едино-мышленников его можно пересчитать по пальцам. Ну, и оты-грались татарские газеты на нем...

Дня два он метался, не зная, что делать и куда себя девать. Газеты распространялись тысячными тиражами, попробуй объясни людям, что ты невиновен и безгрешен. Ведь не подойдешь к каждому, не объяснишь, что я, тот самый Султангали-ев, которого оклеветали в газете «Кояш», но все это неправда, я не такой...

Самый верный совет дала Рауза. Хорошо, хоть она рядом с ним.

— Возьми и напиши открытое письмо в газету «Кояш», — сказала она. — Объясни все, как есть! Какой толк из того, что терзаешь себя...

— Я уже думал: не уехать ли мне в Москву или Уфу? — сказал Мирсаит, не зная, как относиться к совету жены.

— Из Казани бежать можно, но убежать от народа, от самого себя — невозможно, Мирсаит...

Да, что ни говори, умница у него жена. Правда, он и сам поддался шальной мысли об отъезде лишь от безысходности. Оставив Казань в такой ответственный момент, он взял бы на душу большой грех, изменил бы своему народу.

Не откладывая дело в долгий ящик, в тот же вечер он взял бумагу и ручку и сел за стол. Рауза ушла по своим делам на другой конец города. Хлопот у нее тоже хватает. Она — одна из немногих татарских женщин-большевиков, притом самая беспокойная из них.

Письмо получилось довольно длинным, потому что оно хоть и было адресовано редактору, являлось, по сути, обращением к родному народу, к братьям по нации:

«...Когда я прочитал статью, что-то стряслось со мной. Что-то угасло в моей душе, что-то безвозвратно ушло, умерло. Исподтишка, наотмашь ударили по самым чувствительным струнам моей совести. Я в растерянности, и словно потеряв точку опоры, оглянулся назад, чтобы найти поддержку в своем прошлом.

Я же татарский сын — сын татарского учителя, который лишился здоровья, обучая татарских детей! С детства я читал произведения известных писателей Европы и России. Любовь к человеку пустила в моей душе глубокие корни.

Книги пробудили во мне интерес к тайнам Вселенной, зажгли в моей душе неугасимую веру в силу и разум человечества. Я люблю людей. Они все равны для меня. И русские, и татары, и китайцы, и французы... Я делю их только на сильных и слабых; на обеспеченных, живущих в достатке богачей и на нуждающихся во всем, обездоленных бедняков. Не делил бы я, да что поделаешь? Душа моя говорит мне: «Бедняки и слабые бессильны от неравенства, они — жертвы чудовищной несправедливости».

Но среди обездоленных есть два имени. Я не могу не оста-новиться на них. Одно из них — татары, другое — мусульмане. Нет более жестоко угнетенных, более немилосердно униженных, чем они!

Никто, ничто не сможет вырвать этого убеждения из моей груди. Что бы ни было, оно будет со мной. Если и угаснет, то лишь когда угасну я сам. Мой огонь рассыпает искры в разные стороны, распыляется и поэтому незаметен. Поэтому-то я бросился в глаза лишь тогда, когда стал «беспощадным большевиком».

...Скажу так: я нахожусь рядом с большевиками не для того, чтобы «лизать тарелки». Меня ведет к ним любовь к моему народу, которая никогда не угаснет в моем сердце. Я нахожусь среди них не для того, чтобы продавать мою нацию, «пить ее кровь». Нет! Я с большевиками потому, что всей душой верю в их правое дело. Это моя вера, и никто не вырвет ее из моей груди...»

Мирсаиту не дали закончить письмо, хотя писалось оно на одном дыхании. Как раз в эту минуту стали колотить в дверь. Наполовину ушедший в землю, старый деревянный дом в Татарской слободе содрогнулся, словно от землетрясения.

— Кто там, войдите!..

В дверь нерешительно вошел, неся с собой клубы морозного воздуха, пожилой мужчина в нагольной шубе и шапке с опу-щенными ушами.

— Здесь живет человек по имени Султангалиев Мирса-ит? — спросил он, еще не успев разглядеть, кто есть в доме.

Мирсаит поднялся с места и пошел к нему навстречу. Ока-залось, что человека этого на запряженных лошадьми санях прислал Вахитов. Он просил его сейчас же приехать. Неокон-ченное письмо осталось лежать на столе. Как только Мирсаит сел в сани, мужчина пустил лошадь крупной рысью к центру города.

Мулланур в папахе и накинутом на плечи тулупе ждал Мирсаита у крыльца. Забыв даже поздороваться, он прыгнул в сани и приказал вознице:

— На Сенной базар!

— Что случилось?

— Мусульманские войска подняли бунт. Требуют товарищей Грасиса и Султангалиева, — ответил Мулланур.

— Вот как!... А из-за чего бунт?

Из отрывистого рассказа Вахитова Мирсаит узнал, что сегодня утром в казармах распространили листовку. В ней содержался ультиматум: «Если до полудня мусульманские части не разоружатся, то по их казармам будет открыт огонь из пушек».

Мулланур Вахитов испытующе взглянул на Мирсаита и, вытащив из кармана клочок бумаги, сунул его Мирсаиту.

— Читай! Там стоит подпись двух товарищей — Грасиса и Султангалиева...

Мирсаит не поверил своим глазам. Действительно, рядом с фамилией Грасиса стояла его фамилия. Листовка была отпечатана типографским способом.

— Да это же провокация! — вскричал Султангалиев с невы-разимой болью и возмущением. Значит, кому-то надо, чтобы он выглядел перед своими соплеменниками злобным большевиком, врагом?

— Знаю, что провокация. Но как это доказать?.. Там требуют ваши с Грасисом головы. Иначе перевернут весь город вверх дном. Заранее подумай...

— А где товарищ Грасис?

— Он заперся в военном гарнизоне. Говорят, что готовится к вооруженной схватке...

Мирсаит сжал зубы и покачал головой.

— Ах, с огнем играют!

Ехали быстро. Ветер швырял им в лицо летящие из-под копыт лошадей ошметки снега. Но седоки не обращали на них внимания, напряженно смотрели вперед, ловили каждый подозрительный звук. Когда пересекли Проломную, до слуха донеслись несколько выстрелов с противоположного берега озера Булак. Ближе к казармам послышался гул тысяч голосов.

— Боишься? — Вахитов толкнул локтем соратника по борьбе. — Вижу, молчишь, думаешь...

— Разве можно сейчас бояться? Все во мне кипит от гнева! В голове не укладывается... Неужели кто-то так жаждет крови?

— Ведь не их же кровь прольется, — сказал Вахитов. На лице обозначились жесткие складки. Ему тоже не по себе, но, как всегда, сдержан, вроде бы спокоен даже. — Хотят, чтобы русские и татары подрались, а сами будут смотреть со стороны... Черт знает, кто засел во главе нашей партии...

Сенной базар, как разворошенный муравейник, кишел военными. Вахитов и Султангалиев спрыгнули с саней и, сбросив тулупы, стали пробираться сквозь толпу в центр площади. Хотя никто не узнал этих людей в военной форме, которые шли стремительно, толпа раздвинулась и пропустила их. Там, на деревянных подмостках кто-то, размахивая руками, разносил в пух и прах большевиков.

— У волков нет нации! Так же и большевики, — что русские, что татары, — все одинаковы, нет у них совести и святой веры в душе. Они разрушат мечети, соберут вместе всех наших жен и невест. Все будут общими...

Площадь загудела. Одним это показалось страшным, другим смешным.

— Абый, — ткнул Мирсаита в бок деревенский по виду па-ренек лет восемнадцати. У самого рот до ушей. — Вот бы по-смотреть на этих общих жен, а!.. В большевики, что ли, запи-саться?

— Держи карман шире! — оборвал его другой. — Они такие жадные, поди, и самим не хватит...

Чем ближе подходили Вахитов и Султангалиев к импрови-зированной трибуне, тем труднее становилось продираться к ней. День был довольно холодный, но ораторы, казалось, подогревали солдат жаром своих накаленных речей. Еще немного — и площадь займется огнем, случится что-то непоправимое.

Властным движением раздвигая плотную толпу, Вахитов шел напролом. Мирсаит старался не отстать от него. Сердце учащенно билось, несмотря на мороз, он весь взмок.

Один оратор сменял другого. Вот показался на возвышении щупленький солдат. И голос под стать высокой тонкой фигуре.

— Разве русские большевики считают нас за людей?! — вскричал он мальчишеским дискантом. — Вот увидите, не пройдет и часа, как по казармам начнут палить из пушек. Что же? Будем сидеть сложа руки, и ожидать, когда накроют нас снаряды? Этого хотите?!

Площадь взревела. Можно было разобрать отдельные воз-гласы:

— Сейчас же надо подняться!

— Сами выступить первыми!

Солдатик на трибуне воинственно размахивал руками, под-ливал масла в огонь:

— Верно говорят, джамагат, большевики не бывают русскими или татарами. Все они одинаковы! Все против нас! И Грасис и Султангалиев... И еще. Сколько будем терпеть русского холуя и оборотня Гайнана Ваисова? Мы считали его командиром, а он оказался волком в овечьей шкуре. Надо разметать их гнездо, а самих утопить в озере Кабан!..

Развязка близка. Вот-вот произойдет что-то ужасное. Стоит кому-то подать команду, и вся эта разъяренная до предела во-оруженная толпа пойдет крушить и ломать все на своем пути...

Но послышались и трезвые голоса. Того мальчишку сменил на трибуне пожилой степенный солдат.

— Братья! Не спешите на тот свет! — Крикнул он, пытаясь остановить страсти. — Не надо забывать, что и там дети таких же, как мы, рабочих и мужиков. Время еще есть, подождем чуток!..

Но тот молодой петух подскочил к нему и оттер в сторону. Нет, этот просто не отступит. Вот он уже сорвал шапку, взмахнул ею над головой и заорал во всю глотку:

— Тут ли человек по фамилии Грасис?!. — Никто не отозвался. — Видали? Нет! И не придет он сюда... Слышно, поднял по тревоге весь Казанский гарнизон...

Еще ближе роковой предел. Гул нарастал, перекатывался волнами по площади. Может быть, секунды отделяли ее от взрыва.

Тот, пожилой, снова выдвинулся вперед. На этот раз он не стал уговаривать однополчан, а закричал хриплым то ли от мороза, то ли от ненависти голосом:

— А где тот, приспешник русских, предатель Султангалиев?! Видел его кто-нибудь?

Толпа взревела:

— Не иначе, как в погребе сидит!.. И еще хлеще:

— Наверное, со страху наделал в штаны! Где у большевика другие штаны, чтобы выйти на улицу!..

Все покатились со смеху.

— Значит, Султангалиева тоже ветром сдуло, — поддакнул оратор. — Чего мы ждем? Они не придут сюда!

— Здесь Султангалиев. Это я!.. — раздался вдруг спокойный голос.

Окружавшую подмостки толпу будто разрезало ножом. Солдаты машинально подались в стороны, освобождая дорогу. Оратор умолк, увидев стремительно поднимавшегося на трибуну Мирсаита, он счел за благо скорее уступить ему место.

Шум утихал, уходил в задние ряды. Раздавались всплески злобных выкриков, ругательства, и установилась тишина. Все ждали, что им скажет этот человек, назвавшийся Султангалие-вым.

Из уважения к слушателям Мирсаит снял шапку, окинул взглядом волнующуюся, как море, толпу и поднял руку:

— Родные мои соплеменники, братья по религии! — обратился он к насторожившимся солдатам. Вот он я — Султангалиев. Тот самый большевик Мирсаит Султангалиев, которого татарская печать прокляла как «продажную шкуру», объявила злейшим врагом каждого мусульманина, и подпись моя стоит под листовкой, грозящей обрушить на вас снаряды!.. Я пришел сюда по вашему вызову. Если не ошибаюсь, вам нужна моя голова? Если надо — возьмите ее, я стою перед вами.. — Он сделал шаг вперед. И то ли от ярости, то ли от нехватки воздуха расстегнул пуговицы шинели. — Возьмите! Вот он я — Мирсаит Султангалиев!..

Солдаты всколыхнулись, стали в замешательстве озираться по сторонам.

— Да нет, это не он, — крикнул тот долговязый. — Разве большевик придет сюда? Ему что, жить надоело?!.

Стоявший рядом с ним солдат возразил:

— Да кому же еще быть, как не ему?.. Кто захочет быть Султангалиевым, если в своем уме...

— Ну, если этот!.. — в мстительном упоении вскрикнул щуплый, срывая с плеча винтовку. — Если он самый, я его сейчас...

Но выстрелить ему не дали.

— Это я... — снова поднял руку Мирсаит. — Можете при-стрелить, но сначала выслушайте меня!

— Зачем нам его подстрекательства! — крикнул все тот же солдат, вырываясь из рук товарищей.

— Что может сказать большевик? К стенке его!

— В начальники вышел. Сидит на шее народа...

— Расстрелять, и дело с концом...

Долговязый все же вырвался вперед, заговорил, злобно вращая глазами:

— Нам некогда выслушивать тебя, господин большевик Султангалиев! Но у меня есть к тебе два вопроса. Ответь на них без вранья. Потом видно будет. Первый вопрос. — Вытащив из кармана листовку, он протянул ее Мирсаиту. — Ты послал нам вот эту писанину?

— Нет!

— Теперь второй вопрос: правда ли то, что написано о тебе в газете «Кояш»?

— Нет!

— Ну, да, признается он тебе, держи карман шире!.. — засо-мневались другие.

Сомнение — сомнением, а пыла чуть поубавилось.

— Пусть говорит! Давайте послушаем, еще не приходилось слушать большевика, — крикнули из толпы.

Султангалиеву только этого и было надо: он начал говорить, всматриваясь в глаза то одному из стоявших рядом с трибуной солдат, то другому:

— Меня пытаются представить врагом нации... Но вам-то разве неизвестно, как поступают разного рода негодяи? Они идут на обман и провокацию, белое выдают за черное, черное — за белое, натравливают людей друг на друга, брата на брата! Прием испытанный...

Если вы хотите узнать, истинный ли я сын своей нации, по-читайте мои статьи, напечатанные на татарском и русском языках. Спросите Ахмет-бека Цаликова, Шакира Мухамме-дьярова, чем я занимался, когда работал секретарем Центрального национального совета. Поезжайте в Баку, поговорите там с Мухаммедамином Расул-заде, Сунгатуллой Ибрагимовым, поднявшим на Кавказе мусульманскую печать. Спросите в Уфе моих учеников... И еще — кивнул он в сторону Булака, — расспросите моих наставников из учительской школы, моих однокашников... Если кто-нибудь из них скажет, что я причинил хоть какой-то вред своему народу, тогда я сам упаду в ноги и не подниму головы. — Немного ослабив воротник и переведя дыхание, Мирсаит прошелся глазами по площади. — Теперь что касается того, почему я с большевиками. Я с ними вовсе не потому, что хочу кому-то угодить. Всем существом своим я убежден в том, что дело большевиков — правое дело. Это моя вера. А веру нельзя ни сменить, ни продать, ни купить. Кто остановил войну? Большевики!

Кто принял декларацию, которая дает право на самоопре-деление народам России? Большевики! Кто разоблачил анг-лийских империалистов, угнетателей народов Индии, Египта, Афганистана, Ирана и арабов? Большевики!.. Как я могу, видя все это, не пойти к ним?! И в Казань меня привело горячее желание принести пользу моей нации. Может быть, вы думаете, что мне очень легко работать? Нет. Условия — тяжелейшие. Р/сские косятся на меня за то, что я татарин, и татары упрекают, что служу русским... Кто-то из вас крикнул, что я сижу на шее у народа, будто как сыр в масле катаюсь. Ошибаешься, брат! Нет у меня «теплого местечка». Работаю день и ночь, а того, что получаю, не хватает даже на питание и одежду. Сегодня жалованье трамвайного кондуктора и то больше моего...

Еще вот что скажу. В последние дни я нахожусь как бы между двух огней. На одной стороне вы, на другой — Советы. Я и стараюсь, чтобы из-за недоразумения не возникла драка между ними. Больше всего меня пугает это. Мы должны понять друг друга и не допустить столкновения... должны понять друг друга!..

Мирсаит кончил говорить. Ему еще о многом хотелось сказать, но у него уже не осталось сил. Он был опустошен, как воздушный шар, из которого выпустили воздух, и не заметил, что у него даже глаза увлажнились. Убедил ли он слушателей? Солдаты притихли. Казалось, они боялись пошевелиться, нарушить словом или нечаянным движением наступившую тишину. Задумались бойцы! Вот что было важнее всего...

— Братцы! — проговорил пожилой солдат. — Так ведь па-рень-то свой, нашенский, а?..

Только тут Мирсаит пришел в себя и увидел стоявших перед самой трибуной Мулланура Вахитова, Камиля Якуба и других знакомых. Все улыбались, с одобрением кивали ему, а Мулланур показывал большой палец.

За спиной Мирсаита раздался рокочущий голос Ильяса Ал-кина:

— Ну, что, товарищ Султангалиев, через полчаса пушки за-говорят?

Вопрос Алкина как будто отрезвил Мирсаита.

— Не волнуйтесь, братья! — обратился он к солдатам. — Я сейчас же направлюсь в войска гарнизона. Ни одна пушка не выстрелит по Татарской слободе, даю вам слово.

— Посмотрим, посмотрим, кто ты есть, — сказал Ильяс Алкин так, чтобы слышал он один. — Иначе я тебя!..

— Договорились, Ильяс-эфенди.

Мирсаит спрыгнул с подмостков и поспешил к саням. Солдаты расступились, дали дорогу. Вахитов размашисто шагал следом.

...В Казани было тихо. Ни грома пушек, ни даже винтовочного выстрела жители города не слышали в тот день.

* * *

Напряжение в стране нарастало с каждым днем. События менялись с головокружительной быстротой. Казалось, сама ис-тория пошла вскачь.

В канун нового 1918 года из Оренбурга поступило сообщение о провозглашении Башкирской автономной республики. Новость — сама по себе ошеломляющая, а то, что в центре этих событий и во главе национального движения башкир оказался Заки Валиди, было для Мирсаита особенно большой неожиданностью.

Он вспомнил последнюю встречу с земляком: оскорбленный, проклинавший Казань, Валиди метался, напряженно думал о чем-то своем и не находил ответа. Боль и гнев затмили тогда ему глаза. И какие же черты характера возобладают теперь в этом сильном и смелом человеке? Бог весть...

В середине января 1919 года специальным декретом Совета Народных Комиссаров был организован Комиссариат по му-сульманским делам при Наркомнаце. Для организации и нала-живании работы в срочном порядке были вызваны из Казани Мулланур Вахитов, из Уфы Галимджан Ибрагимов, из Оренбурга Шариф Манатов.

Оставшийся в Казани Мирсаит Султангалиев разрывался на части, отсутствие Вахитова очень сильно давало знать о себе. А название Казани, как никогда, соответствовало сути происходящего. Город напоминал кипящий котел. Поддало жару и то, что как раз в те дни со всех концов страны съезжались делегаты второго Всероссийского мусульманского съезда военных. Люди решительные, готовые к бескомпромиссной борьбе, они метали из глаз искры, говорили смелые речи, привлекая внимание прохожих на улицах и площадях. Да, дело нешуточное: российские мусульмане, пережившие века угнетения и несправедливости, готовились провозгласить свои штаты под названием Идель-Урал!

Сообразив, что дело это направлено против Советов, даже русские буржуа и черносотенцы решили поддержать его. Зло-радствуют, потирают руки: «Посмотрим, посмотрим, чем все это кончится...»

День и ночь держат прямую связь казанские большевики с Петроградом и Москвой, требуют срочной помощи, поддержки военной силой. А военный комиссар Казани Шелыхманов энергично готовился к сражению с татарскими полками. Стало известно, что именно он отдал приказ разоружить всех бойцов-мусульман, находящихся в пути к городу. У страха глаза велики. Военный комиссар оказался настолько предусмотритель-ным, что даже перестарался в своем рвении.

Был такой казус. По настоянию комитета мусульманских социалистов, в середине января ожидалось прибытие из Фин-ляндии в Казань одного мусульманского полка. Все командиры — большевики, солдаты на стороне Советов. Несмотря на это, Грасис и Шелыхманов телеграфируют в Москву Подвойскому и просят разоружить полк. Председатель комитета мусульманских социалистов Мирсаит Султангалиев, чтобы предотвратить эту провокационную акцию, связался по прямому проводу с Лениным и добился отмены приказа Грасиса и Ше-лыхманова. Финляндский полк цел и невредим вернулся в Казань.

Мирсаит разослал телеграммы всем знакомым военным из мусульман и вызвал их в Казань. Таким образом очутились рядом с ним Харис Юмагулов из Уфы, Садык Ахтямов из Донбасса, старый знакомый Мирсаита Сахипгарай Саитгалеев из Екатеринбурга. В результате татарские большевики сумели со-здать на съезде свою самостоятельную фракцию.

Съезд проходил в здании Дворянского собрания. Мирсаиту Султангалиеву предоставили слово в первый же день. Публика была настроена против большевиков и все же выслушала его выступление с большим вниманием. Ведь его имя было уже знакомо и руководителям Военного совета (Харби шура), и ря-довым солдатам.

Начал он свою речь с разоблачения коварства контррево-люционных сил, играющих на национальных чувствах мусульман. «Если вы поддадитесь этой провокации, — говорил Мир-сайт, — все ваши разговоры о штатах Идель-Урал окажутся несбыточной розовой мечтой. Пример тому — провозглашение в Оренбурге Башкирской республики. Как видите, снова всплывает на поверхность политика «Разделяй и властвуй». Нас уже начали кромсать. Спросите: кто стоит за этим? Отвечу: буржуазные националисты, приютившиеся под крылышком крупных капиталистов и их приспешников, таких, как генерал Дутов! Не поддавайтесь обману, соплеменники! Не верьте им, братья по религии. Советы принесли нам мир. И только Советы дадут вам землю и только Советы дадут нам, мусульманам, свободу и национальную республику. Я верю в это! И призываю вас под знамена мусульманских социалистов!»

Выслушали выступление Мирсаита, не перебивая. Боль-шинство, особенно делегаты из числа простых солдат, проводили его аплодисментами. Но председательствующий Ильяс Алкин решил охладить их пыл:

— Господин Султангалиев говорит красиво. Однако... — произнес он и на мгновение замолчал, выжидая, пока взоры слушателей будут обращены к нему. Умение привлечь к себе внимание людей было еще одним его талантом. — Да, красиво говорит, но... заблуждается. Я думаю, джамагат, что большевизм и есть самое большое заблуждение!

Возмущению Мирсаита не было границ. Он снова поднялся, чтобы выразить протест, но слова ему вторично не дали. Других большевиков, в том числе Якуба Чанышева и Сахипгарая Саитгалеева, вообще согнали с трибуны. При этом больше всех шумел член Военного совета капитан военно-морского флота Усман Токумбетов, приехавший из Петрограда. Своим выступлением он пытался переломить ход съезда:

— Когда вы, наконец, уйметесь?! Неужели еще не поняли, что никто здесь не собирается отдавать судьбу нации в ваши руки? Наше право на самоопределение, простите, мы осуществим сами. Без вас, господа большевики! Согласны вы или нет — дело ваше. Но не забывайте, за нами сотни тысяч штыков!

Под бурные аплодисменты делегатов морской капитан по-требовал от руководителей съезда выяснить, кто пригласил в этот зал казанских большевиков Шейнкмана, Грасиса и сидящих рядом с ними десять человек, и вообще узнать, кто они такие.

Добился своего неуступчивый капитан: зал взорвался криками, все вскочили на ноги и повернулись в ту сторону, куда был нацелен палец оратора. Что и говорить, фамилия Грасиса была для сторонников Военного совета красной тряпкой, дразнящей быка. Шум стоял невообразимый. Зал требовал, чтобы представители Казанской организации большевиков немедленно покинули зал.

— Как они посмели прийти сюда?!

— Надо выгнать их! Пускай не портят воздух!

— И сторонники Гайнана Ваисова пусть убираются к черту!..

Алкин размахивал медным колокольчиком, пытался успокоить делегатов, но все продолжали буйствовать. Камиля Якуба, взобравшегося на стул и что-то кричавшего, надрывая горло, чуть не затоптали ногами. Ничего не оставалось большевикам, как подчиниться насилию. В знак солидарности с ними съезд покинули и около сорока представителей Комитета мусульманских социалистов во главе с Султангалиевым. Правда, через некоторое время более половины из них вновь вернулись в здание Дворянского собрания...

*«♦

В эти дни в Уфе разворачивал свою деятельность парламент мусульман Внутренней России — Миллэт меджлиси, то есть Национальное собрание.

Там был поднят вопрос об отношении к Советам, к власти большевиков, Шахит Ахмадиев внес предложение направитьна имя Ленина телеграмму с одобрением политики правительства. Это предложение поддержал и широко известный в те годы писатель Галимджан Ибрагимов.

Габдельбарый Баттал предупреждал, что одобрение это может оказаться несвоевременным и неуместным: «Потому что, — говорит он, — мировая общественность не признала Советы как законных хозяев страны. И к власти они пришли в результате мятежа. Давайте потерпим, не надо спешить. Мы ведь не деревенский сход, а национальный парламент».

На том и порешили. Ограничились тем, что направили в Совнарком сообщение о начале работы Национального собрания.

Разногласия возникли при рассмотрении вопроса о нацио-нально-государственном устройстве тюркских народов, про-живающих во Внутренней России. На одной стороне — при-верженцы Федерации, считавшие, что Россия в будущем должна стать республикой, построенной на федеративных началах. В нее войдет и штат Идель-Урал, объединяющий тюрков Внутренней России, как отдельная республика. Во главе этой группы стоял председатель Военного совета — Харби шура — мусульман всей России Ильяс Алкин. Несколькими своими выступлениями перед Национальным собранием он привлек на свою сторону многих его членов. Уже одно то, что такие именитые люди, как председатель Национального собрания Садри Максуди и муфтий Галимджан Баруди, возвысили свой голос в защиту идей Алкина, говорило о многом.

Правда, Ильяс Алкин лишь наездами принимал участие в работе Национального собрания, проходившего в Уфе: в те же дни в Казани начал работу и съезд Военного совета. (Как известно, Миллэт меджлиси открылся 20 ноября семнадцатого года и работал до 20 февраля восемнадцатого.)

На другой стороне — тюркисты. Во главе их стоят Гаяз Ис-хаки, Гумер Терегулов, Хади Максуди, Закир Кадыри. Они ра-товали за национальную автономию и надеялись на объединение на этой почве всех тюркских народов.

Но постепенно, после многочисленных и продолжительных дискуссий и эта группа приняла идею штата Идель-Урал и вместе с федералистами проголосовала за нее.

На Миллэт меджлиси был приглашен и Заки Валиди. Но приехал он в Уфу с опозданием, так как был занят проведением башкирского курултая, потом объезжал золотые прииски Оренбургской губернии, привлекая на свою сторону новых людей.

Уже на второй день по приезде в Уфу, то есть шестого января, Заки Валиди выступает на заседании Национального собрания со страстной речью. Он сообщает о том, что несколько дней назад на курултае в Оренбурге была объявлена территориальная автономия Башкортостана, и ставит вопрос об утверждении этого решения Национальным собранием.

— Каждый народ должен быть полноправным хозяином на своей земле, — говорил Заки Валиди, продолжая свое выступление на тюрко-татарском языке. — Тех же прав достойны все тюркские племена, и государственным языком каждого из них должен быть провозглашен свой родной язык!.. Что касается штата Идель-Урал, я скажу вот что. До Казани нам далеко, ее отделяет от башкирских гор и степей целая цепь русских деревень. Многие земли, находящиеся между татарами и башкирами, русские считают своими. Но в дальнейшем ни одному русскому не будет позволено переселиться на башкирские земли! Мы стали теперь суверенной республикой и, Бог даст, сумеем и защитить ее. А входить в ваш этот штат ни желания, ни возможности у нас нет...

Закончил свою речь Заки Валиди неожиданным выпадом:

— Не могу понять казанских и уфимских татар. Как ни по-смотришь, только и знают, что делятся на фракции и, размахивая кулаками, бросаются друг на друга, словно собаки. А вот чтобы написать доносы на Башкирскую республику, — на это у них время находится...

Это привело членов меджлиса в изумление. Все заерзали возмущенно: что говорит этот человек! Ведший заседание Габ-дельбарый Баттал был вынужден упрекнуть оратора:

— Прошу вас, Заки-эфенди, выбирайте выражения! Вы вы-ступаете не где-нибудь, а в парламенте... У вас что, есть дока-зательства?

Замечание было сделано в деликатной форме, но Валиди, человек вспыльчивый и самолюбивый, сразу же вышел из себя.

— Куда уж нам до уфимских и казанских татар! — воскликнул он, взяв иронический тон. — Я слышал, татарская империя под названием Идель-Уральские штаты претендует на половину Европы. Бог даст, туда и Нижний Новгород войдет со всеми своими пароходами и другим богатством.

— Заки-эфенди, простите, я вынужден еще раз перебить вас. Вы как будто хотели найти общий язык с нами?..

— Общий язык... Нам многого не надо. Возьмите себе и вашу Казань, и вашу Уфу. Мы создадим, хотя и маленькую, но свою автономию! — отпарировал Валиди и, подумав, заявил неожиданно: — Как знать, может, потом и к штату Идель-Урал присоединимся. Если, конечно, понравится...

Не оставлял ли он этим путь к отступлению? На то, кажется, имелись основания: стало известно, что заигрывавший с ним атаман Дутов был разгромлен частями Красной армии...

* * *

Вернемся теперь в Казань.

Здесь все еще продолжал свою работу съезд военных. Из Уфы ежедневно поступали сюда сообщения о работе Национального совета, и весть о решении создать Идель-Уральский штат вдохновила представителей Харби шура: они условились срочно вызвать в Казань все мусульманские военные силы.

Большевики тоже не сидели сложа руки. Казанский губернский комитет собрался на чрезвычайное совещание. Председа-тельствовал на нем Яков Шейнкман, который по своему обык-новению решил для начала выслушать мнение товарищей.

— Все военные силы в Казани подняты на ноги. Сил у нас достаточно, — сообщил Грасис. — Не может быть в одном городе двух государств. Забулачье не сегодня, так завтра должно быть ликвидировано!

Оказалось, что он уже связался с военным комиссаром Ше-лыхмановым и приказал ему поднять всех красноармейцев по тревоге. Его предложение: внезапно атаковать мусульманские части, уничтожить их командиров, а солдат разоружить и арес-товать. Большинство не видело иного выхода и было готово согласиться с этим предложением.

В работе совещания принимали участие татарские больше-вики. Их, правда, было всего двое: Султангалиев и новый в Казани человек, оставленный по рекомендации Мирсаита, — Са-хипгарай Саитгалеев.

Саитталеев, горячая голова, любитель жареного, сразу же взял сторону Грасиса. Правда, оговорил: с применением силы повременить до провозглашения штата Идель-Урал. Если, мол, что случится, тогда и ударить. Гинцбург съязвил:

— Хочешь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы? Сахипгарай смутился, покраснел до кончиков ушей и

пошел на попятную:

— Я согласен с предложением товарища Грасиса. Взгляды устремились на Мирсаита. Согласен ли он со словами татарского военного Саитгалеева?

Мирсаит, конечно, был категорически против кровопролития, которое перерастет в столкновение между русскими и татарскими рабочими, между русскими и татарскими войсками. Но и здесь, на совещании, надо избежать конфликта. Без того атмосфера накалена до предела.

— Султангалиев молчит... Надо понимать, в знак согласия? — подал голос Шейнкман.

Мирсаит уже обдумал свой ответ и решительно заявил, глядя на Грасиса:

— Прежде всего объявить военным «отбой»!

— Началось... — Грасис покачал головой и громким без-апелляционным голосом отрезал: — Операция готова! Первыми сегодня ночью будут уничтожены Алкин и другие командиры...

— Я не согласен! — вне себя от ярости крикнул Мирсаит. — На смерть, на муки пойду, но не допущу такого злодейства!

У Грасиса хищно блеснули глаза, он уже поднялся для нового удара, но напряженное молчание присутствующих заставило его сесть на место. Мирсаит немного успокоился и, пользуясь наступившей паузой, сказал примирительно:

— У нас, товарищи, есть другой выход. Можно, я думаю, прибегнуть к временному аресту названных лиц. Это нам даст выигрыш в два-три дня.

— Легко сказать! — хмыкнул Грасис, не желая отступать от своего. — А кто и когда осуществит эту меру?

— Легко не будет, товарищ Грасис... Но я знаю одно: остав-шиеся без командира солдаты не поднимутся в атаку. Конечно, пошумят, устроят митинг и будут требовать и грозить, а в конце концов все уляжется. Но мы сами тоже должны проявить терпение.

Грасис, не давая Мирсаиту времени на раздумье, засыпал его вопросами. Как будто главной его целью было припереть его к стене.

— Ты не ответил на вопрос, товарищ Султангалиев...

— Отвечу. Все произойдет сегодня же на рассвете!

— Кто пойдет, брать этих... командиров?

— Мы сами! Во главе каждого наряда будет стоять татарский большевик.

Спорить дальше ни времени, ни смысла не было. Прения прекратились. Казанский губернский комитет принял предложение Султангалиева. Операцию назначили на три часа ночи. Ответственный — сам «автор» плана Султангалиев. Военному комиссару был направлен приказ выделить самых надежных красноармейцев по десять человек в каждую из шести групп. Группы возглавят татарские большевики Саитгалеев, Чаны-шев, Камиль Якуб, Ахтямов и Урманов. С шестой группой Мирсаит сам пойдет к Алкину.

К пяти часам утра операция была в основном завершена.

Ни одного выстрела, никакого шума. Забулачье спало в ту ночь спокойно. Руководители Военного совета Харби шура братья Ильяс и Джихангир Алкины, Усман Токумбетов, Юсуф Музаффаров, полковник Кугешев были вызваны из квартир якобы для вручения им срочных пакетов и увезены в надежное место.

Лишь при аресте самого Ильяса Алкина случилась заминка. Выйдя на лестничную площадку и быстро смекнув, в чем дело, он легко, как пушинки, отбросил попытавшихся заломить ему руки четырех солдат. Но другие успели накрыть его тулупом...

Утром к нему в камеру зашли Шейнкман и Грасис. Рассчи-тывали на то, что здесь-то уж Алкин будет покладистым, скло-нится к согласию. Но у того разговор короткий:

— Я не зверь, чтобы держать меня в клетке. Хотите поговорить — прошу ко мне в кабинет!

Визитеры ушли не солоно хлебавши. То же и с Султангалиевым.

— Ну, что, доволен? — с ненавистью глянул на него Ильяс Алкин и отвернулся.

В сердце Мирсаита словно кинжал вонзили.

Он понимал, что этот арест, хотя и вынужденный, является актом жестоким и бесчеловечным. Особенно, если исходить из сложившихся между ними отношений.

— Да ты погоди, не смотри на меня так, — сказал ему Сул-тангалиев. — Ты попробуй поставить себя на мое место.

— И не надо, и не поставлю! — отрезал Алкин. — Только вот что скажи мне: неужели борьба за нашу национальную рес-публику — штат Идель-Урал — не есть кровное дело для нас обоих?! Ведь ты сам сын татарского народа...

Мирсаит прикрыл дверь, которая осталась за ним полуот-крытой, и сел против Ильяса, но в глаза смотреть ему не посмел.

— Ты пойми, Ильяс, — заговорил он с волнением. — Я сейчас скажу тебе все, что у меня на душе... Судьбой тюрко-му-сульманских народов, их будущим я озабочен так же, как и ты. Не скрою, и к тебе я отношусь, как к родному брату, пытаюсь понять тебя. Если бы идея штата Идель-Урал, о котором вы мечтаете, была осуществима, я бы, не задумываясь, встал рядом с тобой. Но ты постарайся понять, это лишь неосуществимая фантазия. Она может привести не только меня и тебя, но и целую нацию к катастрофе. Не надо забывать, где и в какой среде мы находимся. Представь себе, чем закончится русско-татарская война, если она вдруг вспыхнет?! Национальное чувство — вещь хорошая. Но война — отнюдь не единственное средство для освобождения от рабства. Вот почему я потянулся к большевикам, к Советам... Приходилось ли тебе читать, уже в прошлом году Советское правительство приняло декларацию о правах угнетенных народов России? Этот документ подписан самим товарищем Лениным. Там признается право каждой нации на самоопределение...

— Не рассказывай мне сказки, — сухо сказал он. — Человека, который тебе дорог, не запирают в подвал. Выпусти лучше на свободу...

Таким образом, и на сей раз они не смогли найти общий язык. Султангалиев пообещал, что его продержат в плену недолго, и направился к двери.

События усложнялись не по дням, а по часам и шли в со-вершенно неожиданном направлении. Вскоре татарские бойцы, узнав о бесследном исчезновении их командира, взбунтовались. На каждом углу митинг, горячие споры, угроза в адрес большевиков. На подступах к Булаку выросли баррикады, шла подготовка к войне...

В этот момент Гайнан Вайсов со своей немногочисленной «зеленой гвардией» стоял за городом в Забулачной республике. Все, конечно, знали, что он близок к большевикам и Советам. Этого Вайсов и сам не скрывал. Мало того, в самое сложное и опасное время он выступает на митинге и призывает жителей Татарской слободы объединиться с большевиками:

— Умоляю во имя Аллаха! — обращается командующий «зеленой гвардией» Гайнан Вайсов к солдатам и жителям города. — Не верьте смутьянам, которые натравливают одну нацию на другую, мусульман против христиан и евреев. Это дело рук безбожников. Упаси нас аллах, сделай так, чтобы люди не превратились в злых хищников! Никто не нажился, не разбогател на войне и склоке. Что может быть лучше мирной, спокойной жизни и дня, проведенного в трудах... Представители всех наций должны объясниться в любви, объединиться в равенстве, счастье и красоте. Тогда только закончится кровопролитие и придет братство...

Вайсов не успел закончить свою речь, какой-то солдат из разъяренной толпы поднял винтовку. Под ногами говорившего покачнулась земля. От звука выстрела словно содрогнулась Вселенная...

Хрупка и уязвима человеческая жизнь. Из татарского мира ушла не нашедшая в нем места, не сумевшая реализовать зало-женных в ней огромных возможностей еще одна легендарная личность. Словно ханское богатство, ушедшее на дно Кабана, так и род Вайсов бесследно исчез в лабиринтах истории.

Бойцы мусульманской армии разогнали «зеленую гвардию» дубинками, а к Советам направили гонцов. Требование одно: если в течение нескольких часов их вождь Ильяс Алкин и другие командиры не будут освобождены, войска Харби шура завтра же начнут наступательные действия.

В городе тоже не дремали. Поставили на университетской горе пушки. Артиллеристы таскали снаряды. На улицах зловещая тишина. Никого, кроме красноармейцев, не видно.

Грасис приказал арестовать гонцов и потребовал расстрелять их вместе с командирами.

Тяжело переживал создавшееся положение Султангалиев и настаивал на своем: ни в коем случае сражаться нельзя. Выдвинул ультиматум, что, если начнется схватка, татарские большевики и красноармейцы не будут в ней участвовать.

Вот уже который раз за последние дни возникает все тот же роковой вопрос: что делать?

Кажется, все пути неминуемо ведут к войне, к кровопролитию. Даже письмо Ленина, направленное в организацию казанских большевиков, было растоптано под ногами. А ведь вождь просил, умолял: «Берегите Гайнана Ваисова». Вспомнили о нем, когда уже было поздно.

Между тем сорвавшееся с цепи Забулачье совершило вне-запный налет на склады гарнизона, находившиеся в распоряжении большевиков, и захватило около двадцати тысяч винтовок, другое военное снаряжение. Весть об этом прозвучала, как сигнал бедствия. А на этой стороне ожидали из Петрограда отряд моряков Балтийского флота, который должен был прибыть с минуты на минуту, и броневики.

Связь с центром не прерывалась ни на минуту, Грасис и Шейнкман постоянно советовались с Троцким, не давали покоя Ленину: «Нужны солдаты! Нужно оружие! Нужно разрешение! Нужна помощь!»

В свою очередь, Султангалиев держал постоянную связь с Петроградом. Он советовался с Муллануром Вахитовым, не-сколько раз выходил на самого Сталина.

— Скажите, что можно сделать из центра для того, чтобы приблизить татар и башкир к революции, к Советам? — спросил его Сталин в одном из телеграфных разговоров.

Мирсаит, недолго думая, выложил свое сокровенное жела-ние:

— Нужен специальный Декрет Советского правительства об образовании Татаро-Башкирской республики!

Сталин был готов наобещать всего, о чем только попросят. Ему важно выиграть время и не выпустить из рук татар и башкир.

— Об этом есть устная договоренность. В ближайшие дни Декрет будет подписан, можете объявить об этом... Что нужно еще?

В пору растеряться от такого вопроса. Кажется, никто до сих пор не спрашивал Мирсаита, что ему нужно. Только с него требовали. А тут тебе и республику дали! Чего же еще просить? И он вспомнил.

— Товарищ Сталин, — отбил свой ответ Султангалиев, — у татарского народа есть древняя ханская мечеть, башня Сю-юмбике. Надо бы восстановить на ней полумесяц...

Сталин пообещал, что поручит Вахитову и Шарифу Мана-тову срочно подготовить проект постановления по этому поводу.

На другой день в Казань поступила телеграмма, подписанная Лениным и Сталиным. В ней сообщалось, что Народный Комиссариат по делам национальностей принял решение передать башню Сююмбике в Казани полностью в распоряжение татарских трудящихся. В Оренбург же была послана телеграмма, подтверждающая, что Караван-Сарай передан башкирам.

Казань разделена на два враждебных лагеря, и оба готовились к вооруженному столкновению, что казалось неизбежным. Напряжение нарастало. Революционный штаб собрался на экстренное совещание под председательством Грасиса. Но в совете он не нуждался. Ему надо лишь заставить собравшихся утвердить его решение. Вот он с ходу и заявил:

— Надо немедленно обстрелять из пушек Татарскую слободу! Иного выхода нет. Тут не о чем спорить.

Товарищ председателя Гинцбург поддержал это предложение. Шейнкман колебался. Камил Якуб не знал, что сказать. Саитгалеев тоже решил молчать. Ждали слова Султангалиева.

— Мне только что сообщили, — издалека начал Мирса-ит. — Мусульманский полк, прибывший из Финляндии, не будет участвовать в предполагаемом сражении. Солдаты вернулись в свои казармы и легли отдыхать. Даже если начнутся бои, они закончатся нашим поражением. Потому что горожане поддерживают Харби шура. Татарская слобода полностью на ее стороне. Есть сведения о том, что русская интеллигенция, мелкие буржуа и даже представители духовенства обратились за помощью к мусульманским войскам. Вот к чему привела реквизиция церковных ценностей, товарищ Грасис!

Теперь попробуем поставить вопрос: нужен ли этот конфликт Советскому правительству? Конечно, нет! С Запада перешел в наступление Кайзер. Последние события в Крыму, Туркестане и Башкортостане поставили мусульман против Советов. В этих условиях затягивать в конфликт еще и казанских татар — преступление перед революцией. Видимо, вы, товарищ Грасис, плохо знаете татарский народ и татарский характер. Он терпелив! Он сдержан! Но чаша терпения переполнится и...

— Ну-ну, договаривай... Ты, кажется, начал угрожать нам? — подтолкнул Грасис.

— Вот мое предложение, — сказал Мирсаит, не желая вступать в спор. — Надо заключить перемирие с представителями Харби шура и начать переговоры.

Было внесено, таким образом, два предложения. Перешли к голосованию. Предложение Мирсаита поддержали Камиль Якуб и, немного поколебавшись, Шейнкман и сам Мирсаит. Грасис и Гинцбург остались вдвоем. Сахипгарай Саитгалеев не присоединился ни к тем, ни к другим.

Вскоре между Харби шура и представителями Революционного штаба было заключено соглашение:

«Соглашение об освобождении Алкина и других.

Казань, февраль, 1918 год.

Изучив требование съезда мусульманских военных об осво-бождении Ильяса Алкина, Юсуфа Музаффарова и других, ре-волюционный штаб принял решение: перед съездом мусуль-манских военных, перед Всероссийским мусульманским Харби шура, мусульманским гарнизоном и военным комитетом ставятся следующие требования:

1. До открытия учредительного съезда рабочих, солдатских и крестьянских представителей все мусульманские организации должны воздержаться от намерения об объявлении штата Идель-Урал.

2. Признать, что в Казани и Казанской Советской рабоче-крестьянской республике вся власть находится в руках только Совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов и Комиссариата по мусульманским делам.

3. Мусульманские военные силы полностью передаются в ведение Комиссариата по мусульманским делам.

4. Арестованные освобождаются под ответственность комитета мусульманских социалистов.

5. Мусульманские организации берут на себя выявление ви-новных в убийстве командира Ваисова.

Председатель революционного штаба: Грасис. Товарищ председателя революционного штаба:

Гинцбург.

Члены: Шейнкман, Султангалиев.

Секретарь: Якубов».

Соглашение вступало в силу с момента подписания. Ильяс Алкин и его соратники ценой огромных потерь выпущены на свободу. Съезд Харби шура был разогнан большевиками. Но в тот же час Забулачье объявило себя национальной республикой татар.

Несмотря на это, время сделало свое, превосходство и ини-циатива были уже полностью на стороне большевиков. Комитет мусульманских социалистов и Комиссариат по мусульманским делам, которыми руководил Мирсаит Султангалиев, под-тверждали своими действиями, что Советское правительство способно гарантировать права и свободу татар.

Похороны Гайнана Ваисова состоялись восьмого марта и были специально приурочены к дню установления на башне Сююмбике полумесяца.

Была святая пятница. Восьмое марта объявлено днем траура по всей Казани. Заводы и фабрики не работают, учебные за-ведения, все общественные организации закрыты. Город про-вожает Гайнана Ваисова в последний путь. Его прах принимает в свои объятия священная кремлевская земля неподалеку от башни Сююмбике.

Но люди не спешат расходиться. Во второй половине дня число прибывающих становится еще больше. Ведь в три часа начнется торжественное водружение полумесяца на башне Сю-юмбике.

У подножия седой Сююмбике проходят два митинга. На одном — траур, на другом — отмечается национальный праздник, которого ждали в течение многих веков. Каждый из митингов небольшой речью открывает Мирсаит Султангалиев. Улучив момент, он обмолвился и о том, что в ближайшие дни Советское правительство объявит Татаро-Башкирскую республику. Если учесть, что с навершия башни Сююмбике был сброшен герб царской империи — двуглавый орел и вместо него водружен полумесяц, а присутствовало при этом огромное число мусульман — выходцев из Забулачной республики, то нечего и объяснять, какое впечатление произвела эта новость.

Но праздничное настроение сохранилось, правда, недолго. Оно померкло под напором событий. В начале марта был подписан Брестский мир с Германией. Значит, у армии возросли возможности для вмешательства во внутреннюю политику. В Казань прибыли моряки Балтийского флота. На улицах города загрохотали броневики. Каждый день на вокзале выгружались все новые военные части.

Товарищ Грасис тоже теперь уже не считается с Султанга-лиевым, чувствует себя единственным хозяином города. Забу-яачная республика была несколько раз обстреляна из пушек, в татарские слободы ворвались броневики. Но сторонники Харби шура тоже сражаются геройски, не пускают красноармейцев на свою территорию. Укрепления национальной милиции и военных группировок, именуемых «Железной дружиной», не могут одолеть даже видавшие виды балтийские моряки.

Мирсаит понял одно. Война между двумя лагерями пока не началась. Происходят только случайные столкновения, харак-терные для периода подготовки крупных сражений. Нельзя до-пустить широкомасштабной войны, в которой потери с обеих сторон будут неисчислимы. Но надо принимать меры. Забулачье находится в блокаде, обложено, как берлога медведя. Если будет продолжаться это изнурительное противостояние, жители Татарской слободы будут перебиты, исторические здания — разрушены. Ведь Мирсаит поклялся перед татарскими бойцами и Ильясом Алкиным не допустить кровопролития. Дом, в котором жил он сам, тоже остался как бы за линией фронта. Одно утешение — дом пустует, Рауза уехала в Москву, чтобы проведать ребенка.

И все же после долгих споров с Грасисом и Шейнкманом он добился, чтобы обстрел Забулачья из пушек временно прекра-тился. Но только временно... Если он не встретится с Ильясом Алкиным и не сумеет убедить его в бессмысленности сопротив-ления, конец этой трагедии известен.

Через Камиля Якуба направили на противоположную сторону посредника и договорились о встрече. Под покровом ночной темноты Мирсаит Султангалиев вместе с Камилем Якубом и двумя бойцами перешел линию укреплений. Сопровождавшие Султангалиева красноармейцы остались за дверью. Тщательно обыскав, его пропустили к Алкину.

Ильяс Алкин сидел за столом и при свете керосиновой лампы просматривал какие-то бумаги. Он заметно похудел, поизносился: это был уже не тот молодой воин, который еще недавно, только осенью прошлого года, восхищал Мирсаита своей богатырской статью, уверенными жестами, напористой манерой говорить. Усталый, небритый, он напоминал раненого беркута с опущенными крыльями и тоскливыми глазами. Но еще хорохорился, пытался скрыть свое угнетенное состояние Ильяс Алкин.

— Ara! Пришел увидеть, как угасает твоя родная нация? — воскликнул он, стараясь выглядеть бодрым и сильным. — Садись, рассказывай... — Но в голосе больше горечи, чем злости.

— Нет, Ильяс, брат мой, меня привело к тебе серьезное бес- I покойство. А что касается нации, то она сейчас как раз просы-пается, становится на ноги. Ты разве не слышал, что Советское ! правительство приняло специальный декрет о Татаро-Башкир- j ской Советской Республике. Обрати внимание, это первый до- [ кумент Советского правительства в области национальной го- I сударственности.

— А ты, наивный, и поверил этой сказке?! Нет, товарищ Султангалиев, история давала нам шанс, но мы упустили его! У татар оказалось много таких, кто желает быть если не ханом,

то уж во всяком случае — каким-никаким начальником. Пред- I седатели партий, общественные организаторы... Как говорят в народе, если и ты мулла, и я мулла, то кто же сена задаст лошади. Черт знает, что происходит...

— Мне отведено для разговора полчаса времени, — взглянул Мирсаит на часы. — Что будем делать? Ведь надо, наконец, прийти к единому мнению!

Алкин кивнул на револьвер, лежавший на столе. 1

— Вот наш избавитель. Заряжен. Тебе одна пуля, мне — другая, обоим хватит, товарищ Султангалиев.

-— Это не выход из положения. Нам еще предстоит вместе с тобой большие дела совершать. Нельзя поджигать дом из-за < тараканов!

— Мы уже сожгли наш дом, товарищ Султангалиев. — Алкин упорно продолжал называть его товарищем, подчеркивая тем самым, что относился к нему, как лицу официальному, и наметившейся было между ними дружбе он давно не верит. Заодно и большевиков передразнивает, делая ударение на слове «товарищ». — Да, да, дом сожжен, остались одни тараканы вроде нас с тобой...

— Ну, ты уже завел заупокойную молитву. Скажи, что будем делать? Ведь люди гибнут, Ильяс! — Алкин молчал, думал что-то свое. — Вот я написал проект соглашения о перемирии, — сказал Мирсаит, протягивая ему лист бумаги. Алкин подписал и вернул его не читая.

— Значит, мир?.. — обрадовался Мирсаит, протягивая ему руку.

— Конечно, — протянутая рука могла повиснуть в воздухе. Но что удивительно, Ильяс Алкин поднялся на ноги и пожал ему руку. Только глаза были опущены.

— Прощай, — сказал он, убирая оружие со стола. — Гостинец, приготовленный для тебя, пока что останется у меня. Найдем время, чтобы посчитаться. Запомни, головой отвечаешь за жизнь каждого человека на этой стороне Булака.

— А ты?..

— Видно будет, — махнул рукой Ильяс Алкин, не желая продолжать разговор. И неожиданно выйдя из-за стола, принялся торопливо одеваться.

Наутро через границу, разделяющую город на две части, началось обычное движение. Баррикады были сметены, броневики куда-то исчезли. Про Алкина говорили, что он вместе с несколькими своими людьми направился через Мамадышские земли, где прошло его детство, куда-то в сторону Урала.

Но и после расставания с Мирсаитом он не думал о спасении своей жизни, а зашел в казарму к парням из «Железной дружины», разбудил их и попрощался со всеми.

Правда ли, нет ли, но в тот момент будто бы видели слезы у него на глазах...

IX

В середине апреля из Москвы, из Народного комиссариата по делам национальностей пришла срочная телеграмма: «Комиссару Казанской губернии по мусульманским делам тов. Султангалиеву. Требуется, чтобы Вы приехали на срочное совещание по татаро-башкирскому вопросу.

Сталин, Вахитов».

Не ехал Мирсаит, а летел на крыльях счастья. Он так давно не видел свою дочь Расиду, и Рауза тоже сейчас в Москве...

С Вахитовым они встретились, как давние друзья, расспросам не было конца.

— Слышал, слышал, — воскликнул Вахитов. — Говорят, ты там один против полка вышел.

— Преувеличивают... — отшутился Мирсаит.

Хотя теперь Мулланур и работал в центре, другая половина его души в Казани, он скучал по родному городу. К тому же в Поволжье и в Казани события накалены до предела, там сейчас решается судьба революции...

Расспрашивая о событиях в Казани, Вахитов, неизвестно когда, уже и о чае успел позаботиться. Пока чаевничали, он вкратце познакомил Мирсаита с положением в центре. Но дойти до основного — до Татаро-Башкирской республики — не успел: зазвонил телефон.

— Да, Вахитов слушает, — отозвался он в трубку. — Приехал, товарищ Сталин... Здесь... Сидит у меня... Хорошо, сейчас же зайдем. — И, повесив трубку, обратился к Мирсаиту: — Вызывает товарищ Сталин...

Мирсаит впервые встречался со Сталиным. Сталин говорил по телефону, но увидев вошедших, закончил разговор и подошел к ним. Первому протянул руку Мирсаиту:

— Вы и есть Султангалиев?.. По рассказам товарища Вахи-това я представлял вас рослым богатырем.

У Мирсаита чуть с языка не сорвалось: «О вас я тоже думал иначе...» Он представлял Сталина крупным, импозантным кав-казцем. А на самом деле ни солидности, ни внешности. Самый обыкновенный человек. Шея как будто немного скривлена вперед. Левая рука тоже показалась странноватой, и он все время держал ее в кармане френча. Густые черные волосы зачесаны назад. Верхняя губа прикрыта черными усами ежиком. Кончик носа слегка раздвоен, отвислый подбородок и щеки рябоваты. Но больше всего привлекал внимание взгляд его настороженных, с подозрением ощупывающих собеседника глаз. Смотрит он как-то исподлобья, желтоватые зрачки то светлели, то приобретали цвет стали. Взгляд рыси, готовой напасть исподтишка...

Мирсаит спохватился, поймав себя на разглядывании хозяина, и чуть запоздало отозвался:

— Товарищ Вахитов, конечно, преувеличивал мои способ-ности...

Сталин предложил им сесть, сам стал набивать трубку. Делал он это не спеша и тщательно, словно забыв о присутстБИИ посторонних. Вдруг его тяжелый взгляд на короткий миг остановился на Мирсаите и тут же увернулся, обдав его холодом. А вслед за этим и вопрос, которого Мирсаит не ждал:

— Вы что же, товарищ Султангалиев, решили в одной Казани два государства построить?

Можно было, конечно, ответить, что все уже решено, Забу-лачная республика ликвидирована, но это давно известно и Сталину и Вахитову. Зачем же повторяться? Поэтому Мирсаит решил привлечь их внимание к другому, более актуальному:

— Мы из кризиса вышли без потерь, товарищ Сталин. Власть в Казани в руках Советов... Но опасность идет сегодня с другой стороны. Есть сведения о том, что чехи дошли до Самары...

Сталин будто и не слышал его слов. Сел боком к окну и спросил совсем о другом:

— Какие есть суждения по татаро-башкирскому вопросу?..

— Мусульманские круги встретили известие об объявлении Татаро-Башкирской Советской Республики с большим вооду-шевлением, товарищ Сталин. Эта новость из Центра заставила задуматься даже тех, кто смотрел на большевиков с недоверием...

— А что думают большевики?

— Поддерживают, товарищ Сталин. Татары и башкиры будут защищать революцию, пойдут в огонь за нее.

— Хотелось бы знать и мнение товарища Султангалиева, как члена РСДРП. Его личное мнение!

Мирсаит взглянул сначала на Мулланура, потом на Сталина: зачем допрашивать его с таким пристрастием? Вахитов, должно быть, тоже не особенно удовлетворен этим разговором, который действительно стал напоминать допрос. Но, будучи человеком воспитанным, он не вступал в беседу. Движением ресниц подал Мирсаиту знак: мол, говори прямо, выкладывай все, как думаешь. Вахитов высоко ценил то, что Мирсаит знает этот вопрос до тонкостей.

— Татары и башкиры словно братья-близнецы, родившиеся от одной матери. Языки близки, в культуре много общего и цели, можно сказать, едины. Им делить нечего...

Сталин не дослушал Мирсаита, который собирался серьезно обосновать свои мысли. Ему, очевидно, не до мнения прибывшего из Казани большевика. Он, казалось, проверял правильность своих выводов:

— Вам не приходилось, товарищ Султангалиев, интересо-ваться отношением башкир к этому вопросу? Вы говорите только от имени своего народа или...

— Я родился в Уфимской губернии, товарищ Сталин. Считаю, что лучше знаю башкирские степи, чем Казань. До последних дней между татарами и башкирами не возникало недоразумений. И в истории было так же. Башкиры не жалели ни земли, ни пищи для татар, изгнанных из своей родины. А татарские учителя несли башкирскому народу знания, свет просвещения...

С деланным добродушием усмехнулся Сталин в усы и, пыхнув дымом, задал опять же неожиданный вопрос:

— А вы, товарищ Султангалиев, какой предмет преподавали в императорском университете? — Он был доволен этой репликой. Но тут же, не оставляя места для обиды, ловко повернул разговор в нужное русло. — Говорите красиво, как профессора... Объясните мне, пожалуйста, не останутся ли башкиры у разбитого корыта?

— Хотя республика и будет одна, право на самоопределение и самоуправление никто не отнимает у башкирского народа. Это в его воле, товарищ Сталин. Предусматриваются органы самоуправления башкир. Будут ли они в Стерлитамаке или в другом месте, пока окончательно не решено.

Сталин подходил к проблеме то с одной стороны, то с другой.

— Понял, товарищ Султангалиев, — как бы резюмировал он услышанное. — Вы за создание единой республики...

Мирсаит уже немного освоился, приноровился к странноватой манере Сталина вести разговор. Воспользовавшись его молчанием, вставил:

— Мы слышали, что и товарищ Ленин, и товарищ Сталин поддерживают это мнение...

Сталину, кажется, не понравилось, что перебили его мысль, но вида он не подал. Только ответ его прозвучал довольно необычно:

— За товарища Ленина я отвечать не могу. У него есть свой взгляд на проблему. Я за то, чтобы не спешить. Делай шаг вперед, потом два шага назад?.. — Он сделал небольшую паузу. — Нет, это не в моем характере.

Мирсаит взглянул мельком на Мулланура: это что, не совсем корректный намек на Ленина?..

Сталин непрестанно курил, за время беседы не выпускал трубку из рук. В очередной раз затягиваясь, он начал по новому кругу:

— Отношение товарища Вахитова к этой проблеме мне хо-рошо известно. Льете воду на одну мельницу... И все же, товарищ Султангалиев, на чем основана ваша уверенность?

Мирсаит стал объяснять, загибая пальцы:

— Прежде всего на социально-экономических принципах. Животноводство и земледелие — основа хозяйственной жизни башкир. В новых условиях они объединятся с татарами, у которых есть промышленность и национальный пролетариат... Во-вторых, как я уже сказал, на общности культур и близости языков. В-третьих, мы считаем, что объединение двух родственных народов будут служить интересам революции. И у татар, и у башкир есть поговорка: останешься в одиночестве — медведь задерет, отколешься от людей — волк загрызет.

— Волк — это, конечно, русский народ, не так ли? А медведь?..

— Прошу вас, товарищ Сталин, не комментировать мои слова в таком духе...

Сталин пропустил это мимо ушей. Все курил, дымил трубкой и прохаживался по кабинету. Наконец, он остановился перед Мирсаитом, спросил:

— Вы перечислили все ваши доводы?

— Да, все. Но, я вижу, они не удовлетворили вас, товарищ Сталин?..

Сталин не сказал ни «да», ни «нет». Но сохранил свое пре-восходство:

— Ваши мысли интересны. Доводы обоснованны. Однако есть вещи, которые выше мыслей и доводов, товарищ Султангалиев. Слушая вас, я думал именно об этом.

Он не стал уточнять, что это за вещи, которые «выше», и в чем их суть. Видно, решил, что будет лучше, если кое-что останется загадкой для собеседника. На этом разговор закончился. Попросив Вахитова задержаться, Сталин пожал Мирсаиту руку, пожелал успеха.

Настроение у Мулланура Вахитова было приподнятое. Он догнал Мирсаита на лестнице, ведущей на нижний этаж, и шепнул:

— Ты понравился Сталину. Говорит, котелок не пустой у парня, мыслит...

— Чтобы сказать это, он и задержал тебя? — удивился Мирсаит. — А о республике?..

Пока шли по людным коридорам, Мулланур молчал и, только войдя в свой кабинет, ответил на его вопрос:

— Запомни, Мирсаит: Сталин — человек хитрый и коварный. Он умеет слушать других, любит наблюдать за их спором, а о своем помалкивает. К чему придет большинство, то и будет его мнением, которое он выскажет в заключение. Таким образом, он и окажется самым умным... А насчет главного ты не удивляйся. Что Татарская республика, что Татаро-Башкирская — для Сталина нет разницы. При случае непременно даст подножку, помешает. Если же дела пойдут так, как хотим мы, выдаст твои слова за свои. Вот так, Мирсаит...

Еще через час они уже были в Кремле, в приемной Ленина. Он, как сказал Вахитов, хотел познакомиться с руководителем Казанского Комиссариата по мусульманским делам.

Владимир Ильич встретил их, как долгожданных гостей.

— Прошу, прошу, проходите, земляки! — заговорил радушно, чуть не бегом подходя к ним и крепко пожимая им руки. — Увидел таких татарских молодцев, и сам вдруг будто помолодел! Вы напомнили мне о моей молодости, о Казани...

Он направился к висевшей на стене карте, пригласил гостей следовать за ним.

— Только что стало известно, белочехи начали наступление на Самару, а там и до Казани рукой подать... Судьба революции висит на волоске, товарищи! Международный империализм намеревается, таким образом, окружить нас в кольцо вдоль Волги... — Ленин сощурился, посмотрел внимательно на Мирсаита. — Скажите, товарищ Султангалиев, есть в Казани силы, способные противостоять такому грозному противнику?

Мирсаит задумался:

— Силы-то есть, товарищ Ленин, но пока что они разрознены.

— Как думает товарищ Вахитов?

Мулланур выразил согласие с Мирсаитом, но заметил, что казанские большевики способны собрать эти силы в единый кулак.

Ленину, кажется, понравилось, что татарские большевики трезво оценивают обстановку. Пригласил гостей за стол, присел рядом с ними.

— Я слышал, товарищ Султангалиев, что вы проявили большую смелость в подавлении мятежа в Казани... Только жаль, Ваисова не сумели сохранить... Удивительные люди — Ваисовы! Недаром граф Толстой был в восторге от них...

Мирсаит с восхищением слушал Владимира Ильича, который воспринимал события в Казани так близко к сердцу. Каждым своим словом, каждой новой мыслью он словно приближал человека к себе. На Султангалиева, впервые увидевшего Ленина, это произвело неизгладимое впечатление. Особенно сильно чувствовалось это после встречи со Сталиным. Тот держал собеседника на расстоянии, говорил въедливо, с недоверием, как на допросе, и подчеркивал свое превосходство. Мирсаит так увлекся этим сравнением, что голос Ленина заставил его вздрогнуть.

— Товарищ Султангалиев, — обращался он к нему. — Вы, кажется, никак не решитесь спросить, о чем-то посоветоваться? Говорите прямо, между большевиками не должно быть недо-молвок!

— Да, товарищ Ленин... — замялся Мирсаит. — Меня давно беспокоит... Скажите, почему нам не верят? Почему нас постоянно в чем-то подозревают? Ведь...

— Постойте, постойте! — опешил, заволновался Ленин. — Кто вам не верит? Кто относится к вам с подозрением? Объяснитесь, будьте добры! — Он прищурился, глянул Мирсаиту в глаза, и, наклонив голову влево, ждал ответа.

Вахитов с недоумением смотрел на земляка: мол, что это с тобой? Нашел чем морочить вождя... Но Мирсаит не привык останавливаться на полпути, решил поделиться давней своей тревогой.

— В течение многих веков татары гнули спину не только за сохой, но и перед каждым царским урядником. После Октябрьской революции они, наконец, начали поднимать головы и распрямлять спины. Народ почувствовал вкус свободы и не пощадит себя в борьбе против интервентов. Мы защитим Советскую власть... Но нас настораживает и оскорбляет то, что нам не верят.

— Кто же эти люди? — нетерпеливо спросил Ленин.

— Я скажу!.. — осмелел Мирсаит. — Ведь что происходит? Стоит татарам выразить недовольство чьим-то произволом, сразу же слышим: «Мятежники! Бунтовщики!» Возникает разговор о единстве народа — вешают ярлык национализма. Если установишь связи с революционными силами родственных на-родов — башкирами, казахами, крымскими татарами — тут же начинают крыть панисламистами... Неужели мы, боясь прослыть «националистами», должны дробиться на бесчисленные партии, преследовать и убивать друг друга? А чтобы не обвинили в панисламизме, не приветствовать наших братьев, не протягивать руку помощи друг другу, позабыв о том, что веками говорили на одном языке, придерживались одних обычаев?!

Пользуясь тем, что говорящий переводит дыхание, Ленин воскликнул:

— Так, так! Говорите, товарищ Султангалиев, продолжайте. Все это очень любопытно и поучительно!

— Среди большевиков, — говорит Мирсаит, — есть люди, которые недооценивают или вовсе не замечают сложностей на-ционального вопроса, поэтому стремление угнетенных народов к свободе и национальному самоопределению им кажется отклонением от революции. Не знаю, как в центре... — в этом месте Мирсаит сделал паузу, посмотрел на Ленина: как он отнесся к его намеку? — Да, что в центре, мне не очень известно, а вот в местных партийных организациях эта ошибка распространена очень широко. Особенно сильно подвержены ей те из руководителей, которые не испытали, что такое национальный гнет.

Эти-то как раз и мутят воду. Они готовы уничтожить в за-родыше национальное сознание и слышать не хотят о нацио-нальной государственности. Им не нужны ни Татарская рес-публика, ни Татаро-Башкирская. Отсюда их отношение к боль-шевикам из местных национальностей. Это я испытываю на себе. Я для них — хоть и большевик, но второстепенный, потому что татарин!..

Ленин слушал, не перебивая. Было видно, что рассказ Мир-сайта глубоко взволновал его. Но вот он порывисто встал, нервно прошелся по кабинету и воскликнул с гневом и болью:

— Да, товарищ Султангалиев, есть такая болезнь... Имперская болезнь! Шовинизм!..

Молчавший до сих пор Вахитов тоже посчитал нужным вступить в беседу.

— Владимир Ильич, к счастью, трудящиеся пролетарии и крестьяне свободны от этой болезни. Возьмем только Казань. Татарским и русским рабочим нечего делить, и цели у них одни... Мне кажется, некоторым руководящим товарищам на местах доставляет удовольствие сталкивать людей лбами, подогревать национальную рознь. Они находят в этом выгоду... То, о чем говорил товарищ Султангалиев, я тоже на себе испытал...

Беседа продолжалась долго. Наверное, дел у Ленина было бесчисленное множество, но он даже ненароком не бросил взгляд на часы. Говорил откровенно, внимательно слушал, иногда заразительно смеялся, прищурив лукавые, чуть раскосые глаза. Мирсаит восхищался его искренностью и вышел от него окрыленный, готовый к новым битвам во имя свободы трудящихся.

Они с Муллануром Вахитовым шли по Кремлевской площади.

— Мулланур, — сказал Мирсаит, — я давно хотел посове-товаться с тобой. Скажи, как ты относишься к понятию «диктатура пролетариата», поднятому на уровень лозунга? Хотел задать этот вопрос и Ленину, но что-то помешало.

Вахитов с удивлением взглянул на него и ответил сухо:

— Хорошо, что промолчал. Надо читать труды Маркса и Ленина.

— Да я читал...

— Ну и?.. Они что, не убеждают?

— Убеждают. Но в душе остается неудовлетворенность. Посуди сам, Мулланур: почему надо ограничивать диктатурой пролетариата новую жизнь, революцию, которая несет свободу всем трудящимся. Почему только пролетариат?! И почему это должна быть «диктатура»?!

Вахитов говорил известное: пролетариат — основная дви-жущая сила революционного процесса, а понятие «диктатура пролетариата» обладает символическим смыслом.

— Знаю, понимаю. Согласен, — кивал Мирсаит. — Но что же получается? Предположим, у нас, у татар, есть рабочий класс. А у соседей наших — других тюркских народов? Там

почти нет национального пролетариата, и выходит, что диктатура эта ставит не только рабочий класс против крестьянства, но и одну нацию против другой! Те же башкиры, казахи, узбеки, у которых рабочий класс составляет небольшую прослойку, по сравнению с русскими, украинцами и татарами оказываются ущемленными в правах. Скажи, как отнесутся они к такой несправедливости и какой урок извлекут из этого народы стран Востока: турки, персы, афганцы, китайцы и арабы? Присоединятся ли они к революционному движению в России? Мне кажется, мы не до конца учитываем значение национально-освободительного движения в революционном процессе. Вахитов усмехнулся:

— На многие подобные вопросы уже дан ответ в трудах Ле-нина, на остальные ответит будущее...

Мирсаиту не очень понравилось, что Вахитов не поддержал разговора. Шли, молчали. Уже выходя их кремлевских ворот, Вахитов спросил как бы между прочим:

— Что, никак вы там, в Казани, каши не можете сварить с товарищем Грасисом?

— С чего ты взял?

— По твоим же словам сужу. Может, расскажешь подробнее?

Ничего другого Мирсаиту не оставалось, как выложить все, что накопилось на душе и не давало покоя. Главное, сказал он, Казанский и Уфимский губкомы партии настроены враждебно к мусульманским военным и гражданским организациям, отсюда трения, разногласия, Вахитов слушал внимательно, иногда поддакивал, но больше хмурился, а ответ его был слишком общим и отвлеченным: мол, даже в самые трудные моменты надо беречь единство партии, ибо оно выше национальных интересов. Естественно, это не удовлетворило Мирсаита, но продолжать спор не имело смысла.

Расстались перед зданием Народного Комиссариата по делам национальностей. От приглашения Вахитова на чай Мирсаит отказался. Он спешил к дочери и жене. Завтра же на рассвете ему предстоял обратный путь.

* * *

Вот он поднимается по темной лестнице, нагруженный гос-тинцами. К семье, к родимой дочурке и своей ненаглядной Раузе. Сердце учащенно бьется, вот-вот вырвется из груди. Что же сталось с Мирсаитом? Он не так волновался, даже когда впервые заходил к Сталину, к самому Ленину! Почему же он не может спокойно возвращаться к себе домой, к семье?! Рауза? Наверное, тоже скучала, ждала...

Дверь, как всегда, открыла теща. Пахнуло теплом, уютом, какие бывают только в родном доме. Тут и Расида выбежала, бросилась отцу в объятия:

— Папочка!..

— А как выросла! Выросла-то как моя дочурка!.. — прижимал он ее к своей груди и смотрел по сторонам, ища Раузу. — Погоди-ка, Расида... — Опустив ее на пол, Мирсаит поспешил порадовать дочку подарками. Заодно выложил гостинцы и для жены и тещи.

Бабушка направилась в кухню. Расида увязалась за ней, чтобы показать ей привезенные игрушки...

Раздеваясь, снимая сапоги, Мирсаит все искал глазами Раузу. Где же она, почему не бежит к нему? Ведь когда уезжала из Казани, говорила, что будет скучать и не знает, как выдержит разлуку, даже всплакнула.

— А что, Раузы дома нет? — подал голос Мирсаит, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Мама пошла к ружью!.. •— ответила дочь, выбежав к нему.

Мирсаит не понял. Пришлось теще объяснить самой. Рауза на приеме у доктора Оруджиева. Да, да, она жаловалась на нервы. Еще в Баку Рауза время от времени посещала врача по фамилии Оруджиев. Выходит, теперь он в Москве работает...

День клонился к вечеру. Мирсаит вышел на улицу, чтобы встретить Раузу. Правда, бабушка не смогла назвать адрес док-тора, но все же объяснила, где примерно он живет.

Поплутав по тихим узким переулкам в центре города, Мирсаит остановился перед двухэтажным кирпичным домом. Слева от двери — вывеска, отлитая из чугуна: «Доктор Оруджиев. Приемные часы с 10 утра до 6 вечера. Выходной день пятница».

Мирсаит посмотрел на часы. Половина седьмого. Жаль, Рауза, наверное, ушла. Но тут ему вспомнилось, что сегодня пятница. Значит, Рауза, так же, как он сам, забыла, какой нынче день и напрасно приходила к врачу, а теперь, наверное, уже дома.

И все же рука машинально дернула шнур звонка. Раз уж он здесь, почему бы не выразить благодарность доктору, а заодно расспросить о здоровье жены?..

Дверь открыл пожилой мужчина, кавказец по виду, азер-байджанец.

— Ассалям-алейкум! — сказал Мирсаит.

Тому, видно, понравилось, что приветствуют его по му-сульманскому обычаю. Заторопился, радостно закивал:

— Ваалейкум-ассалям! Прошу вас. Думаю, кто это в такой час. Вы, оказывается, свой человек!.. — Явно скучал, бедный, от одиночества и безделья, а тут Бог послал посетителя, с которым можно душу отвести, поговорить не спеша на родном языке.

У Мирсаита же, напротив, времени было в обрез.

— Доктор у себя? — спросил он с озабоченным видом.

— У себя-то у себя... — замялся старик. — Только... — У вас что, срочное дело?..

— Да, очень срочное, уважаемый ага.

— Хозяин кого-то ждал. Значит, вас... — засиял старик от почтительного обращения, сопровождая Мирсаита на второй этаж и усаживая в мягкое кресло в холле. — Сейчас мы сообщим ему.

— Что, операцию делает доктор?

Старик по-свойски подмигнул, ухмыльнулся с заговорщицким видом:

— Апирасия... Во времена моей молодости это называлось по-другому... — Наклонился к удивленному Мирсаиту, шепнул ему на ухо. — С одной московской шлюхой... Развлекается! — В голосе, жестах, в увлажнившихся глазах — и восхищение, и зависть. — Посидите, я вам чай принесу...

— Погоди! — Мирсаит догнал его на лестнице. — Кто она, русская?

Старик отрицательно покачал головой:

— Какая-то татарочка. — Приставил руку ребром к груди и показал, какого она роста. Маленькая, значит.

— Как ее зовут?..

— Не знаю, дорогой. Шлюха — она и есть шлюха. А их у доктора!.. — Старик сделал рукой движение, которое должно было означать, что женщин таких у его хозяина видимо-невидимо. — Наверное, он и сам не помнит их по именам, хи-хи!

Мирсаит остался стоять на середине пролета между двумя этажами! И досадовал на себя: зачем он здесь? Ждет, когда за-кончит «операцию» развратник-доктор, если, конечно, не врет хранитель его покоя старый завистник? А дома, наверное, за-ждались дочка и голубоглазая Рауза. Но что-то держит его. Держит и не отпускает, словно ноги приросли к полу, а волю сковали какие-то злые чары. Что это, ненужное любопытство? Подозрение?..

Мирсаит махнул на все это рукой и уже собрался незаметно уйти, как вдруг из-за обитой кожей двери кабинета рассыпался серебром чей-то смех, послышались голоса — гортанный, на-пористый — мужской и нежный, веселый — женский. Мирсаит вздрогнул и остановился как вкопанный: этот переливчатый смех, этот ласковый игривый голос он различил бы среди сотен других!

Но ведь такого не может быть! Не помня себя, он ринулся к двери, ворвался в просторную комнату. Сейчас он увидит сам, устыдится своей выходки и извинится, потому что будет совсем другая, незнакомая женщина...

В глубине комнаты стоял крупный, с толстым выпирающим животом мужчина в надетом на голое тело и распахнувшемся халате. Еще Мирсаит успел заметить его грубое лицо, крючко-ватый нос, тронутые сединой усы. В одной руке бутылка, в другой — сверкнувший острым лучом от света настольной лампы хрустальный бокал. Голая до локтя волосатая рука протягивала этот бокал нежащейся в перинах обнаженной женщине.

Женщина еще не обратила внимания на непрошеного посе-тителя, ей было не до этого. А Мирсаита словно молнией сразило — Рауза!.. Мужчина тут же увидел его и, должно быть, узнал: они были знакомы по Баку. Неожиданная встреча, пожалуй, и на Оруджиева произвела впечатление. Сначала он растерялся, не зная, что делать, куда девать бутылку и бокал. Взглянул сначала на женщину, потом на дверь.

Рауза подняла голову с подушки.

— Мамочки! — охнула она, прикрыв ладонью рот. Широко открытые глаза устремлены на Мирсаита, свободная рука судорожно натягивает на грудь простыню...

Оруджиев, должно быть, успел взять себя в руки.

— О! Да у нас гости, — воскликнул он и изобразил на лице наглую улыбку. — Как раз вовремя, скоро к столу...

Мирсаита будто оглушили ударом по голове, и он прислонился к стене. Значит, сомнение и тревога, которые вселились ему в душу и грызли изнутри, были не без причины. Чуяло сердце. А ведь он еще ругал себя за напрасную ревность...

Словно земля покачнулась под ногами. Надо бы что-то сказать и броситься вон из этого вертепа, но он, как в дурном сне, смотрел во все глаза на свою Раузу и не мог тронуться с места. Свою? Нет, теперь уже это не та Рауза, которая была его радостью и опорой, придавала ему силы и уверенность. Вот сидит она с распущенными волосами на чужой постели, прикрываясь чужой простыней, и издает тихий скулящий звук.

Его вывел из оцепенения громкий голос Оруджиева:

— Что стоишь, как столб?! Говори, если есть, что сказать, и... — Он кивнул на дверь.

Старый развратник, кажется, окончательно пришел в себя и вспомнил, что здесь он не только хозяин дома, но и хозяин по-ложения.

— Ну, что, товарищ большевик, может, бокальчик вина примешь? Оно тебе не помешает. Кроме того, хе-хе, мы же с тобой вроде свояки теперь...

— Доктор Оруджиев, ты ведь знал, что у нее муж есть! — процедил Мирсаит сквозь зубы. Значит, в подсознании у него теплится мысль о том, что виноват во всем этот отвратительный искуситель, а Рауза, его чистая, любящая Рауза, оказалась жертвой обмана, коварства.

— Знал, конечно! — продолжал глумиться над ним наглый распутник. — Но женщине нельзя без мужчины! Ты вот революцию делаешь, а ей хочется жить и сладкого вкусить. Каждому — свое!.. — При этом Оруджиев оглушительно хохотал, теребил дрожавшую, как осиновый лист, Раузу за волосы, кричал диким голосом. — Вот и получил! Понял теперь?

— Прекрати паясничать, мразь! — Да, понял Мирсаит. Перед ним враг, который готов горло тебе перегрызть. Но мало того, он еще растопчет твою честь, отнимет у тебя самое дорогое, плюнет в душу. — Какая же ты сволочь!..

— Ах, ты так?! — Оруджиев свирепо осклабился, пружинисто, как зверь, шагнул к Мирсаиту и с размаху запустил в него бутылкой.

Едва успел Мирсаит отскочить в сторону. Бутылка попала в дверь, разлетелась на куски.

Кровь ударила Мирсаиту в голову. Не помня себя, он выхватил браунинг и выстрелил, почти не целясь. Оруджиев схватился то ли за плечо, то ли за живот и рухнул на пол.

Рауза закричала. Внизу тоже кто-то завопил истошным го-лосом. Послышался топот ног. Не отдавая себе отчета в слу-чившемся, Мирсаит бросился вон, разметал на лестнице каких-то всполошенно орущих, перепуганных людей и выскочил на улицу.

Вслед ему неслось:

— Убили! Это он, ловите его! Ловите!..

Но никто за ним не погнался, а редкие прохожие шарахались от Мирсаита, увидев у него в руке браунинг. Побелевшие глаза, перекошенное от ярости лицо, нетвердая походка вооруженного человека не оставляли сомнения: такой, не успеешь моргнуть, пристрелит в два счета. А он шел, не разбирая дороги...

Долго ходил Мирсаит по безлюдным улицам, шагал, не зная, куда идет и зачем. Наступили сумерки, повеяло прохладой. И только тут он, смертельно уставший, опустошенный до донышка души, сел на случайную скамейку.

Возбуждение понемногу проходило, и он начал вспоминать: вот перед ним обитая кожей дверь, за дверью голоса, смех Раузы... Сытая, наглая рожа доктора... Звон разбитой бутылки, грохот выстрела, крики... Лишь теперь, остывая и обретая способность думать, Мирсаит со всей жестокой очевидностью понял, что он натворил. Он убил человека! Пусть этот Оруджиев — самый отъявленный негодяй, отнявший у него самое дорогое, но разве Мирсаит Султангалиев, революционер и большевик, имел право убивать его? Этим выстрелом он перечеркнул всю свою жизнь, прошлую и будущую. Теперь он обыкновенный преступник. Кому нужен такой человек? Мечты о новой жизни, о создании национальной республики, о служении делу революции — все прахом. Он вспомнил, как всего несколько часов назад встречался с Лениным. Ласковые, ободряющие слова вождя до сих пор звучат у него в ушах. И Сталину он теперь не нужен. А еще более горько, что из-за этого рокового выстрела и Мулланур Вахитов окажется в сложном положении. Мулланур относился к нему, как к брату, возлагал на него большие надежды, ручался за него перед центром и самим Лениным.

Мучительный стон вырвался из груди Мирсаита: как жить и зачем жить? Он не оправдал надежд товарищей... Вдруг он заметил, что все еще сжимает злополучный браунинг в руке. Подарок его друга Гарая Кодрачева. Скорее — память. Недавно до него дошла печальная весть: Гарай Кодрачев, горячая голова и верный товарищ, застрелился в Киеве. Узнав об этом, Мирсаит сильно горевал, но в то же время осуждал Гарая. Что бы ни случилось, думал он, революционер не имел права покушаться на свою жизнь.

Сейчас, в безвыходном положении, Мирсаиту стало понятно состояние друга. Да, бывают ситуации, когда не остается ничего, кроме пули в висок. Так, наверное, случилось и с Гара-ем. Значит?.. Да, это единственный выход.

Рука уже поднялась на уровень виска. Одно движение пальца, и конец этой потерявшей вкус жизни. Но рука медлила, потому что глаза еще не насытились красками мира, жадно, в последний раз, смотрели на деревья и дома, на людей, спешащих сумеречными улицами куда-то по своим неотложным делам.

Вдруг он обратил внимание на оборванного, жалкого старичка, копошащегося в мусорной куче. Как! Даже этому несчастному хочется жить? Продлить свою гаснущую жизнь объедками?!

Жгучий стыд заставил Мирсаита убрать браунинг в карман. Он судорожно глотнул подступившие к горлу слезы и вскочил со скамейки. Нет у него права спасаться бегством. За преступление надо отвечать!...

Не прошло и часа, как Мирсаит уже был в отделении милиции. Рассказал о случившемся, положил браунинг на стол начальника. Правда, назвать свою должность отказался: этим, по его мнению, он запятнал бы звание мусульманского коммуниста...

Только недели через две отыскал его Мулланур Вахитов в камере предварительного дознания.

— Мне все известно, — сказал он. Был, как всегда, краток, деловит. — Одного не могу понять, почему ты столько времени не давал знать о себе?! — Но при виде поникшего и сильно исхудавшего друга Мулланур немного смягчился, голос потеплел. — Ах, Мирсаит, ты бы посмотрел на себя со стороны. Весь посерел, сгорбился. Возьми себя в руки!

— Я человека убил... — решил напомнить Мирсаит обреченно и с недоумением посмотрел на него: разве имеет значение, как он выглядит?

— Слышал! — отрезал Мулланур. — Собирайся, я за тобой пришел.

— Куда? В военный трибунал?

Ответ друга вызвал у него нервный смех, потому что тот с озабоченным видом, как нечто само собой разумеющееся, сказал:

—- В Казань! Белочехи приближаются к городу. Завтра же отправимся в путь!

— Я человека убил, — повторил Мирсаит. — Еще и суда не было. Не могу я пока выйти отсюда и не хочу.

— Заладил! — рассердился Вахитов. — Да не убил ты его, только ранил. Да и убил бы, потеря невелика. Впрочем...

Мирсаита будто ледяной водой окатили.

— Как не убил?! — спросил почти шепотом. Но тут же схватил Вахитова за плечи и заговорил, срываясь на крик: — Этого не может быть, я стрелял почти в упор! Всего пять шагов, понимаешь?.. Не может быть!..

Вахитов с трудом высвободил плечи, покачал головой. Его, кажется, удивило, что не радуется Мирсаит, а сожалеет о своем промахе.

— Говорят же тебе!.. Мирсаит опять прервал его:

— Но ведь стрелял же! И ранил!.. В Казани наверняка уже знают об этом. Как я там появлюсь?!

— Знают, конечно. Ну и что из этого? И товарищ Сталин знает, — ответил Вахитов, стараясь убедить его, что никто случившемуся не придает значения.

— Как! И товарищ Сталин?! —- схватился Мирсаит за голову. — И ты после этого предлагаешь мне ехать в Казань?

— Товарищ Сталин велел передать тебе... — усмехнулся Вахитов. — Говорит: «Скажи товарищу Султангалиеву, что он стрелок, оказывается, неважный. Убил бы — одним муссава-тистом стало бы меньше. Простим товарища Султангалиева за промах. Урок на будущее... И пусть едет в Казань как ни в чем не бывало!..»

— «Как ни в чем не бывало...» — Мирсаит с недоумением повторил слова Сталина. Неужели это возможно? Ведь, если он и не убил, преступление-то налицо... Кроме меткости революционеру и выдержка нужна. Не имеет он права творить беззаконие!.. И вдруг спросил, то ли самого себя, то ли Вахито-ва: — А как же Оруджиев? Доктор этот?

— Нашел о ком беспокоиться. Забудь! — опять стал Вахи-ров серьезным и деловитым. — Нет больше Оруджиева. Оказалось, что не ты один... пострадал от него. Нашелся один более меткий стрелок. Тот и подкараулил его... Ну, вот что, Мирса-ит, хватит об этом! Собирайся!..

Ранним утром следующего дня он сидел рядом с Муллану-том Вь хитовым в специальном броневике, направлявшемся в Казань.

Молчал, думал Мирсаит. Было нестерпимо от мысли, что отныне у него нет семьи, нет Раузы, которая клялась ему когда-то в вечной любви, а теперь предала его. И что будет с маленькой еще Расидой?

Огромное горе обрушилось на него. Мир опустел. В душе мрак и боль...

X

В середине мая 1918 года в Москве прошло большое совещание по проблеме Татаро-Башкирской республики. Его проводили Народный комиссар по дела национальностей Иосиф Сталин и комиссар по делам мусульман Мулланур Вахитов. Среди почти тридцати ответственных товарищей, вызванных из Волго-Уральского региона, были: из Казани К. Якубов и К. Грасис, из Оренбурга — Филиппов и Г. Шамгунов, из Уфы — В. Егошин и Г. Давлетшин, из Перми — Динмухамметов, из Симбирска — X. Рамиев и С. Гафуров, из Екатеринбурга Ф. Сыромолотов и И. Тунтул, а также представитель чувашского народа А. Краснов, представитель марийского народа В. Мухин, из Мусульманского комиссариата — Ф. Сайфи, Ш. Манатов, Г. Джанбаев.

Уже в начале совещания от имени Казанского губернского совета со страстной речью выступил Карл Грасис. Он доказывал, что идея создания национальной республики является ошибочной. Делегаты заволновались. Как же так? Ведь вопрос-то этот поставлен на повестку дня товарищами Лениным и Сталиным. А представитель Казани ставит палки в колеса.

В этот решающий момент представители чувашей и марийцев выступили в защиту Татаро-Башкирской республики и заявили о желании своих народов войти в нее.

Мулланур Вахитов рассказал о том, что идея создания рес-публики укрепила веру татарских и башкирских трудящихся в Советское правительство. Мы надеемся, сказал он, что решение этой важнейшей для судеб мусульман Поволжья и Урала проблемы найдет широкую поддержку у народов Востока.

После выступления Камиля Якуба, Галимджана Ибрагимова, Шарифа Манатова, Тарифа Джанбаева и других ораторов никаких сомнений в правомерности включения этого вопроса в повестку дня не осталось. Совещание приняло решение созвать 1 июня текущего года Учредительный съезд Татаро-Башкирской республики. Местом его проведения был определен город Уфа. Организация и проведение съезда были возложены на специальную комиссию в составе М. Вахитова, Г. Джанбаева от комиссариата по делам мусульман, Г. Давлетшина от башкир, К. Якубова от татар, Д. Эльмина от чувашей, В. Мухина от мари и В. Егошина от русских.

Народ встретил это событие с большим энтузиазмом, началась массовая запись в Красную Армию. Татары, башкиры, чуваши и марийцы были готовы защитить молодое Советское государство с оружием в руках уже за одно то, что оно давало им равные с другими народами права и республику. Интеллигенция с воодушевлением поддержала это движение.

Работа по подготовке съезда близилась к завершению. В этот момент в Центральный Комитет и на имя Ленина поступило совместное заявление секретаря Уральского бюро Центрального Комитета РКП (б) И. Тунтула, К. Грасиса и Ф. Сы-ромолотова. Они выразили свое несогласие с «разрушением единства» России, не понимали и не хотели понимать увлечения Центрального Комитета «выдуманной кем-то национальной проблемой».

Ленин, случайно или нет, проявил к этому заявлению чрез-мерное внимание. Ознакомил с ним всех членов Центрального Комитета и, попросив внести в проблему ясность, передал за-явление троих Сталину.

— Не растаскиваем ли Россию? — такой вопрос поставил Ленин. — Надо прислушаться к мнениям с мест...

Вот как! Значит, все еще нет ясности? И уже сделан вывод? Словом, под тем предлогом, что в Поволжье и Приуралье события усложнялись с каждым днем и часом, в Центре сочли за благо притормозить дело. Учредительный съезд Татаро-Баш- I кирской республики был перенесен с 1 июня на 15 сентября, а в сентябре из-за начавшейся гражданской войны отложен на неопределенное время.

По некоторым источникам, еще 20 мая Мулланур Вахитов

представил Сталину подготовленные организационной комис-

сией документы, в том числе и смету съезда. Известно, что на-

родный комиссар по делам национальностей страшно рассер-

дился: \

— Разве за такое короткое время можно подготовить доку- ! менты и финансовые расчеты?! |

— Мы забыли про сон и отдых, работали три дня и три ночи, товарищ Сталин, — ответил Вахитов. Настроение у него | было бодрое. — Разве можно в такой ответственный момент I думать про сон?! Ведь народ ждал этого часа многие века! !

— Посмотрим... Клади вон туда! — Зажатой в руке трубкой Сталин показал на стол в дальнем углу кабинета.

— Нет, товарищ Сталин, нельзя эти документы откладывать надолго! — возразил Вахитов и положил их прямо перед Сталиным.

Увы, это уже не могло изменить решение, принятое в кабинетах за двойными дверями. Подготовленные комиссией доку- ! менты пришли в движение только около недели спустя. Сталин ' наложил на них резолюцию: «Не надо спешить с этим делом...» и передал своему заместителю С. Пестковскому.

* « *

Можно понять, с каким настроением вернулся Мирсаит в Казань. К тому же и здесь дела были неважные. Отношения между татарскими и русскими большевиками в городской партийной организации усложнились до предела, и трудно было разобраться, кто виноват и на чьей стороне правда.

Вдобавок и в самом мусульманском комиссариате творилось Бог знает что. После того, как Мирсаит «бесследно исчез», на его место бы назначен Народным комиссаром Казанской губернии по мусульманским делам Сахипгарай Саит-галеев. Человек самоуверенный и вздорный, он многих сотрудников уволил, оставшихся настроил против себя.

Только успели встретиться, Саитгалеев разбередил без того саднящую душевную рану Мирсаита.

— Как ты не постеснялся вернуться сюда?! — Это были первые слова, которыми «приветствовал» его Сахипгарай.

«Началось...», — подумал Мирсаит. Именно такие упреки, желание обидеть исподтишка, унизить настораживали его. Это мог сделать каждый, недоброжелателей у него хватало. Но от кого, от кого, а от Сахипгарая он не ждал такого отношения. Ведь они друзьями вроде бы считались когда-то.

И все же еще больше возмутило Мирсаита другое. После разгрома Забулачной республики была конфискована большая часть имущества татарских богачей. Этим незаконным «налогом», который очень смахивал на контрибуцию с побежденных, обложили заодно и многих простых горожан. И организатором разбоя в Татарской слободе был, конечно, Сахипгарай Саитгалеев. Из дома в дом ходили его сотрудники и отбирали у людей золото, серебро, драгоценные камни и начали делить все это между собой. При дележе награбленного Саитгалеев столкнулся с Шейнкманом, и на этой почве они дошли до того, что перестали даже здороваться друг с другом. Не зря сказано: бедность объединяет людей, богатство — разделяет и ссорит...

Трудно сказать, кому сколько досталось. Но золота и ценностей на пятьдесят тысяч рублей схапали себе члены Мусульманского комиссариата. Взяли не все, может быть, и не пожелали взять. Известно, что Садык Ахтямов из чувства протеста против такого постыдного дела покинул комиссариат.

В связи с возвращением Мулланура Вахитова и Мирсаита Султангалиева в Мусульманском комиссариате состоялось со-вещание. При обмене мнениями о текущем моменте всплыл все тот же вопрос о «разделе сокровищ» и группа работников обвинила Сахипгарая Саитгалеева в незаконных действиях и корыстолюбии. Был поднят вопрос о его замене и назначении Мирсаита Султангалиева на прежнюю должность комиссара.

Мирсаит выступил категорически против этого предложения. Ему не хотелось обижать Сахипгарая, который и без того фырчит и надувается как индюк при каждой встрече. Но многие участники совещания заявили, что откажутся от работы, если товарищ Сахипгарай Саитгалеев не уйдет.

Мулланур Вахитов тоже оценил работу комиссариата как неудовлетворительную. Что касается дележа ценностей, он прямо заявил, что отвратительное дело позорит имя большеви

ка. В результате Мирсаит Султангалиев был восстановлен в должности Наркома по мусульманским делам Казанской губернии. Один только Сахипгарай Саитгалеев проголосовал против и ушел, ругая на чем свет стоит Мирсаита.

Долгое время ничего о Саитгалееве не было слышно. Исчез человек, как в воду канул...

Как раз в те дни на отдыхавших за городом Шейнкмана и Олькеницкого было совершено нападение. Вооруженные бандиты в форме военных моряков потребовали указать им место, где хранилось награбленное золото.

— Нам это неизвестно. Золото в распоряжении Мусульманского комиссариата, — отвечают Шейнкман и Олькеницкий.

— Врете! — берут их за горло. — Семьдесят процентов кон-фискованных ценностей находится у вас!..

Олькеницкого тут же пристрелили, чтобы напугать и сделать сговорчивым Шейнкмана. А его, говорят, спасла молоденькая и неописуемо красивая жена, которая вместе с мужем наслаждалась природой. Но как и каким образом? Это осталось их семейной тайной. Хватило ли, чтобы откупиться, лишь тех дорогих украшений, которыми были увешаны шея и грудь, унизаны пальцы красивой мадам?..

Видели бандитов только Шейнкманы — муж и жена, Оль-кеницкий убит. Но кем? Должно быть, есть логика и в такой постановке вопроса. Разве не могло быть, что они все вместе и отправились в лес, чтобы спрятать ценности? Не будем забывать, что золото, переданное в губернский комитет, пропало бесследно...

* * *

Бои за Самару завершились поражением Красной Армии. Валериан Куйбышев, посланный для защиты города от белоче-хов, также не сумел спасти положение.

События в Самаре не преминули отразиться на Казани. В казанском гарнизоне, который точно знал, в каком направлении движутся чехи и белогвардейцы, начались беспорядки. Около семи тысяч красногвардейцев выдвинули требование снять с работы городское руководство большевиков — Шейнкмана, Милха, Грасиса и других. Пригрозили: если до рассвета это требование не будет выполнено, войска перевернут все вверх дном.

В срочном порядке был организован чрезвычайный Воен-но-революционный Совет из трех человек — Шейнкмана, Сул-тангалиева и Грасиса.

Как обычно, самая тяжелая ноша свалилась на плечи Мирсаита. И Шейнкману, и Грасису своя голова дороже чужой. Вот они и просят Мирсаита поговорить с полком мусульманских социалистов. Если они не присоединятся к зачинщикам бунта, тогда еще будет возможность спасти положение. К тому же Интернациональный батальон, состоящий из мадьяр, немцев и латышей, не собирается выступать против Советов.

Мирсаит в тот же час созвал заседание Мусульманского ко-миссариата. Разговор шел тревожный. Нашлись недовольные: мол, как всегда, о татарских коммунистах вспоминают лишь тогда, когда огонь начинает подбираться к дому. В другое время слышишь одни окрики да отказы... И все же пришли к выводу, что мусульманский полк нельзя упускать ни в коем случае.

Члены комиссариата должны были встретиться с бойцами татарского полка, а с их командиром и офицерами поговорят Султангалиев и Юмагулов.

Но случилось неожиданное: офицеры мятежного полка опе-редили визитеров, собрались в гарнизонном клубе и начали с пеной у рта обсуждать ситуацию. На столах вино. Звон бокалов, громкие голоса. Многие офицеры уже навеселе. В общем, сладились. Они, конечно, сразу сообразили, зачем пожаловали к ним татарские большевики. Султангалиева здесь хорошо знают. Кое-кто сразу же недвусмысленно потянулся к кобуре.

— Не спешите, господа! — предупредил Султангалиев. — На улице наши люди. Вы окружены!

Никакого окружения, конечно, не было. Но находчивость сделала свое дело. Пока растерявшиеся вояки приходили в себя, один из офицеров, татарский юноша, знавший Мирсаита по событиям прошлого года, шепнул ему, что в соседней комнате идет заседание полкового комитета.

Султангалиев поспешил туда и с ходу включился в разговор, обрисовал ситуацию в городе.

— Ты что? — возразили комитетчики. — Думаешь, шальная кобыла лягнула нас по башке? Мятежников около семи тысяч, а нас от силы семьсот-восемьсот...

— Вы должны защищать Советское правительство, идти за большевиками! — заявил Мирсаит уверенным голосом.

— Почему?..

— Потому что именно Советская власть предоставила вам — татарам и башкирам, республику! Могло быть такое при царе?.. То-то же!

Так-то оно так. Все вроде бы правильно, но и вопросы тоже есть, рассуждали члены полкового комитета. Почему же, куда ни посмотришь, всюду мятежи, восстания против Советов? Отчего даже мобилизованные Казанским губкомом красноармейцы не хотят ему подчиняться?..

Да, было над чем голову ломать. И сомнения резонные. Вот и командир мусульманского полка социалистов Алимов колеблется. Тоже можно понять: один необдуманный шаг, поспешное решение погубит весь полк. С кого спрос? Ясное дело, с командира.

— Семьсот бойцов против семитысячной армии? Как вы не поймете всю бессмысленность этой затеи?! — горячился командир. — Притом у нас только пехота, а там помимо пехоты — и кавалерия, и артиллерия... Вы толкаете нас на гибель!..

Мирсаит был сыт по горло этими нескончаемыми словоп-рениями и, не совладав с собой, стукнул кулаком по столу. И то ли ударил очень сильно, то ли стол оказался хлипким, — угол его с грохотом отвалился.

— Вдобавок чехи уже под Симбирском. Мы оставим татарский народ в огненном кольце, — продолжал Алимов, потирая красные от бессонницы глаза. — А стол нечего ломать...

— Ты думаешь, белочехи принесут нам свободу? Нет, свою республику мы сами должны защищать! — возразил Мирсаит.

— Они в два счета перебьют нас! Нет, товарищ Султангали-ез, полком я не могу рисковать.

— В таком случае тебе не надо было записываться в Красную Армию. Вот что... или ты сделаешь так, как я говорю, или останешься не только без полка, но и без головы!

Заметив, что рука комиссара сунулась в карман, офицеры вскочили на ноги, кое-кто и за кобуру схватился.

— Отставить! — приказал Алимов, не теряя хладнокровия. — А вы не пугайте меня, товарищ Султангалиев. Криком и угрозами ничего не добьетесь. Вот вы говорите, придет помощь из Москвы. Даже если придет, к тому времени... Э, да что там! Не могу я бросить полк против семитысячной армии! Это безумие.

— Бросать полк не потребуется. Не присоединяйтесь к мятежу, как и интернациональный батальон. Этого пока достаточно. В Казань сегодня прибыл еще один мусульманский батальон. Во главе его стоит молодой турецкий офицер Муста-фа Субхи. Неужели вы думаете отсиживаться, когда турки, афганцы, персы будут защищать Советскую власть?! Труса празднуете!

Алимов угрожающе стиснул кулаки, лицо пошло пятнами, но усилием воли сдержал себя.

— Ну, хорошо... — сказал твердо. — Что мы должны делать?

— Объявите всему гарнизону, что вы сохраняете верность Центральной мусульманской военной коллегии! Призывайте и других следовать вашему примеру...

По гарнизону было распространено воззвание, написанное Мирсаитом и Алимовым от имени мусульманского полка. И уже к утру вслед за этим полком о своей готовности воевать на стороне Советов заявили Интернациональный батальон и только что прибывший в Казань Мусульманский батальон. Это и решило исход дела. Мятежные полки успокоились, объявили, что будут выступать против наступавших на город белочехов.

Второго августа Центральная Мусульманская военная коллегия вместе со своим председателем Муллануром Вахитовым и всеми ответственными работниками переехала из Москвы в Казань. Это было сделано в ответ на заявление Ленина о том, что судьба революции поставлена на карту и зависит от победы над чехословаками на фронте Казань-Урал-Самара.

Пала Самара. Взят Симбирск. Казань в окружении. Флотилия противника, поднявшаяся вверх по Волге, день и ночь обстреливает город из орудий. А обещанных Москвой дополнительных сил все еще нет! Судя по некоторым сведениям, они дошли до железнодорожной станции Свияжск, что в сорока километрах от Казани, но двигаться дальше не торопились. Ходят слухи о том, что председатель Реввоенсовета Республики товарищ Троцкий тоже остановился со своим бронепоездом у Свияжска.

Удержать окруженную Казань оказалось невозможным. Наступавшие на город части чехословацкого корпуса и бело-гвардейцы во много раз превосходили защитников Казани в численности, были хорошо вооружены. Героически сражавшиеся мусульманские полки и красноармейцы отступили в Арском направлении.

Город был охвачен огнем. Вместе с 1-м татаро-башкирским батальоном, который оставлял Казань последним, Мирсаит Султангалиев тоже уходил в Арск. Он еще не знал, что, оказавшийся в окружении Мулланур Вахитов попал в плен и 19 августа расстрелян в Казанском Кремле...

Почти целый месяц жил Мирсаит в Арске. Он и его товарищи и здесь не сидели сложа руки. Они развернули работу в деревнях Заказанья, Кукморской, Мамадышской, Сабинской волостей, агитируя молодежь записаться в Красную Армию и идти в бой за освобождение Казани.

В десятых числах сентября Казань была освобождена. В честь победы на площади перед зданием Дворянского собрания состоялся митинг. Здесь Мирсаит впервые встретился со Львом Троцким, который выступил на этом митинге первым. После него дали слово Султангалиеву.

Закончив свое выступление, он хотел отойти в сторону, чтобы перевести дух, и в этот момент к нему подошел Троцкий.

— Ты, оказывается, не только хороший организатор, но и умелый оратор, товарищ Султангалиев, — похвалил его пред-седатель Реввоенсовета, протягивая руку.

— Не хотелось отставать от вас, товарищ Троцкий, — улыбнулся Мирсаит.

Троцкий сказал, что давно знает его понаслышке и что здешние товарищи весьма высокого мнения о нем И предложил ему занять место погибшего Вахитова — стать председателем Центральной Мусульманской военной коллегии.

— Не вижу, кроме вас, замены, — уточнил Троцкий. — В Москве я поговорю об этом с Лениным. Тогда и Сталин не сможет воспротивиться.

Мирсаит начал было отнекиваться, но Троцкий даже слушать не захотел.

— Председатель Центральной Мусульманской военной коллегии товарищ Султангалиев! Мы не на базаре! — отрезал он. — Берите бразды правления в свои руки. Временный мандат будет вручен вам сегодня же!..

Через несколько дней связистка принесла Мирсаиту в кабинет срочную телеграмму: «Казань. Губернский комиссариат. Султангалиеву. Срочно выезжайте в Москву. Сталин».

Это не было для Мирсаита неожиданностью. Все уже знали, что Султангалиев должен уехать в Москву и занять место Вахитова. Он жил в напряженном ожидании. Хотелось ли ему ехать? С одной стороны, было заманчиво испытать себя на более сложной работе, общаться с такими же, как он сам, людьми, борющимися за новую жизнь, за осуществление вековой мечты своих народов. Деятельная натура Мирсаита жаждала свежих впечатлений, труда, борьбы. Но, с другой стороны, он боялся переезда: с Москвой связаны самые горькие часы его жизни, там он лишился самого дорогого для себя человека. Душа его выгорела, любовь ушла, остались боль и ненависть. Ему будет невмоготу жить с предавшей его Раузой в одном городе, ходить по тем же улицам, по которым ходит она, и знать, чувствовать всечасно, что возврата к прошлому не будет...

Он смотрел невидящим отстраненным взглядом на телеграфную ленту и вздрогнул от заливистого смеха девушки. Сколько же она стояла здесь?

— Мирсаит-абый! — кокетливо ласковым грудным голосом пропела телеграфистка. — Стою, стою, а вы и глаз не поднимете. Все думаете, думаете, на девушек совсем не смотрите. А ведь я вам письмо принесла!

— Письмо? Ну, так дай его сюда!

— Нет уж! Письмо от девушки. Пока не спляшете...

Но она зазевалась, Мирсаит выхватил конверт из ее рук. Девушка надула губки и выбежала из кабинета.

Сердце сжалось. Голубой конверт жег руки. Хотя обратный адрес не указан, Мирсаит узнал бы почерк Раузы среди тысяч других. Письмо было от нее.

Первое побуждение — изорвать, не читая, на клочки и выбросить этот ненужный, бесполезный теперь конверт, но что-то сильнее воли, какой-то властный внутренний голос настойчиво требовал: читай!

Как много дал бы Мирсаит, чтобы письмо было от прежней нежно любящей, тоскующей по нему Раузы! Она часто писала ему в дни и месяцы разлук. Писала длинные, полные любви письма, и они казались Мирсаиту пронизанными каким-то ласковым голубым светом. Светом ее лучистых глаз...

На этот раз письмо было коротенькое. Тот же почерк, те же ряды аккуратных, словно вышитых бисером, строк, но слова совсем-совсем другие. Чужие, безжалостные, и даже привычные светло-синие чернила отдают чернотой...

«Здравствуй, Мирсаит!

Ты, наверное, не ждал от меня письма. Но я не могу не написать. Только сейчас я поняла, что значит для меня потерять тебя. Тяжело мне, очень тяжело... Я не умела дорожить своим счастьем, бесилась от жира, и теперь хоть локти кусай... Но даже когда тело мое изменяло, в душе оставалась твоей. Ты, может быть, не поймешь, но это так... Я знала, как сильно ты любишь меня, и только теперь понимаю, какую боль причинила тебе...

Прощения не прошу. Такое не прощают. Безумно тоскую. Но знаю, что нельзя мне показываться тебе на глаза. Я все обдумала. Я уеду. Пока еще и сама не знаю, куда, но уеду очень далеко. И обещаю больше никогда не беспокоить тебя, не мешать тебе жить. Расида будет со мной. За нее не волнуйся, девочке нужна мать... Моя мама не смогла перенести этого горя, я похоронила ее.

Прощай, родной!.. Прощай, мой единственный!..

Pay за.

20 августа 1918 года».

Мирсаит был оглушен новым ударом. И нанесла его на прощание женщина, которую он любил самозабвенно, без которой не мыслил своей жизни. Строки письма расплывались, а память уносила Мирсаита в прошлое, в дни первого знакомства с Раузой, в месяцы и годы, проведенные в любви и согласии. Неужели всего этого не было?.. Сердце разрывалось при мысли о маленькой дочурке Расиде. Что будет с ней?..

Он положил голову на стол, из груди вырвался стон: почему?

Раздавленный болью, Мирсаит забылся на какое-то время и увидел себя на краю бездонной пропасти. Внизу бушует огонь, гигантские языки пламени рвутся ввысь. От берега к берегу этой страшной пылающей реки протянута струна. Нет, это не просто струна, а тонкий, как волос, мост через ад! Сират, о котором Мирсаит слышал в детстве от муллы Нуриахмета. Неужели так скоро настало его время?..

Нет, это время еще было впереди. Пока что Мирсаиту дали квартиру в новеньком доме на берегу Москвы-реки, прямо напротив Кремля. Он окунулся с головой в государственные дела. На нем несколько должностей. Как народный комиссар по делам мусульман он подчинялся непосредственно Сталину, а как председатель Центральной мусульманской военной коллегии считался заместителем Троцкого. Помимо этого и Мирсаит Султангалиев был членом Центрального Бюро коммунистических организаций народов Востока, выполнял множество других ответственных заданий. Если учесть, что ему в то время было всего двадцать шесть лет и жил он без семьи, без жены, будет нетрудно представить, в каких условиях приходилось работать Мирсаиту Султангалиеву.

Он почти ежедневно, а иногда по нескольку раз в день встречался со Сталиным и подолгу обсуждал с ним положение дел в стране и обстановку на фронте. Разговоры эти нравились Мирсаиту, привлекали искренность, открытость Сталина. Они говорили, а часто и спорили не только о революции и судьбе страны, но порой, в минуты особой откровенности, затрагивали и вопросы личной жизни, отношения к любви, к женщинам.

— Тебе жениться надо, — советовал Сталин заботливо. — Трудно мужчине, тем более ответственному работнику, без на-лаженного быта. А ты все мечешься, тоскуешь... Татар в Москве много, и дочери у них одна краше другой.

— Я даже думать об этом боюсь. Как говорится, обжегшись на молоке... На ком попало не женишься, товарищ Сталин.

— Я тебе советую от имени Народного Комиссариата и Центрального Комитета: не тянуть!.. — Сталин похлопал Сул-тангалиева по плечу. — И меня пригласишь в гости, а то ни разу не бывал на татарской свадьбе...

Он достал из сейфа и подарил Мирсаиту десять золотых часов: «Порадуешь своих друзей, близких». Это были часы, изготовленные по специальному заказу к первой годовщине Октябрьской революции.

Да, Сталин умел быть и щедрым! Но по злой иронии судьбы, всех, кто принял в дар от Мирсаита эти золотые часы, в основном видных деятелей Востока, в ближайшие пятнадцать — двадцать лет постигнет одна и та же участь: они будут арестованы и уничтожены. Часы этих людей остановятся, и золото вернется в казну...

Вместе с редкими всплесками показного великодушия и доброты в характере Сталина было много отталкивающего. Он был груб и мстителен. В этом Мирсаит убеждался не один раз.

Был такой случай. Однажды, когда Мирсаит находился у Сталина, к нему зашли Троцкий и Куйбышев.

Сталин предложил им сесть. Но еще до того, как выслушать их, саркастически заметил:

— А-а, так это тот самый Куйбышев, который при разрыве первого же снаряда бежал с фронта, оставил Самару белоче-хам?! — И сказал это так, будто никогда не видел и не знал его.

— Он самый! — подтвердил Троцкий, расхохотавшись. Злая шутка Сталина пришлась и ему по душе.

Куйбышев сидел, низко опустив голову и покраснев до кончиков ушей. Мирсаиту стало искренне жаль его.

— Как это ты рассказывал, Лев Давидович? — обратился развеселившийся Сталин к Троцкому. — Говорил, что сел наш Куйбышев на первый же пароход и удрал? Так было?

Как ловко столкнул Сталин этих людей! Это было неслыханно. Троцкий сник, сразу перестал смеяться, Куйбышев с ненавистью взглянул на них обоих.

— Он ведь вернулся, товарищ Сталин. — Троцкий уже пытался защитить Куйбышева.

— Да, я помню, ты говорил, что вернулся... Но тогда же ты сказал, что Куйбышев бежал, оставив своих красноармейцев, не так ли?.. Его, наверно, надо было привязать арканом!..

Троцкий не стал возражать. Может, не захотел?

— А вот про товарища Султангалиева такого не скажешь, — неожиданно зашел Сталин с другой стороны, видно, желая одним коварным выстрелом убить двух зайцев. — О нем говорят, что он самым последним покинул Казань. И вошел первым, когда ее освобождали... Так, Лев Давидович?

— Верно, правильно говорите, — вынужден был подтвердить Троцкий. Он не мог говорить плохо о Мирсаите. Наконец Сталин обратился к самому Куйбышеву: -^-Смотри... Подними голову и смотри, товарищ Куйбышев. /Вот каким должен быть красный комиссар! Запомни: это — Султангалиев!

Для чего все это понадобилось? Игры, подобные этой, были не совсем понятны Мирсаиту. Почему Сталин решил разыгрывать эту комедию вот сейчас, в присутствии Троцкого и Султангалиева? Он ведь мог вызвать Куйбышева и поговорить с ним с глазу на глаз, пристыдить и пожурить. Но не сделал этого, ждал удобного случая. И вот он, случай! Троцкого выставил как человека, который наушничает, плохо говорит о других за глаза. Мирсаита противопоставил Куйбышеву. И вряд ли теперь Куйбышев будет относиться к нему по-доброму, открыто, как раньше. Да, умел Сталин сталкивать людей, используя их слабости. Большой был сердцевед товарищ Сталин! А себя он, конечно, выдавал за непогрешимого третейского судью...

» * «

Кажется, был конец 1918 года. Во всяком случае, в тот день с утра до вечера шел мокрый снег. Было уже поздно, и Мирсаит собирался домой. В этот момент зазвонил телефон. Сталин. Вызывает к себе...

Наркомнац стоял спиной к двери и задумчиво смотрел в за-лепленное снегом окно. Не обернулся, не ответил на приветствие Мирсаита. Наконец, не меняя позы, спросил:

— Товарищ Султангалиев, ты, должно быть, понимаешь по-турецки?

Чем объяснить этот вопрос? Обычно, как только речь заходила о Турции или другой восточной стране, Сталин только отмахивался. Было странным, что вдруг он сам первым заговорил об этом.

— Да, товарищ Сталин. И понимаю, и говорить могу. Наверное, нет татарина, который бы не знал турецкого.

— Смотри, какие вы умные!

— Дело не в уме. Ведь и язык наш, и история имеют общие корни.

— Вот что... — перешел Сталин к делу. — В эти дни через Москву должна проследовать большая группа турецких воен-нопленных. Возвращаются из Германии домой. Двадцать тысяч человек...

— Слушаю, товарищ Сталин...

— Как ты думаешь, можно будет установить в Турции Со-ветскую власть?

Трудный вопрос. Но он не нов для Мирсаита. Еще когда был жив Мулланур Вахитов, они обсуждали этот вопрос. И все же в разговоре со Сталиным надо держать ухо востро и не говорить лишнего.

— Будет нелегко, товарищ Сталин...

— Было бы легко, я бы не спрашивал.

— Обстановка в Турции напряженная. Во всяком случае, условия, необходимые для свержения султана, созревают. Но произойдет ли это благодаря социальной революции и будет ли установлена там Советская власть — этого я не знаю...

— Ты сказал: для свержения султана... Как ты представляешь это, товарищ Султангалиев?

— Я вижу единственный путь, товарищ Сталин. Нынешняя международная обстановка благоприятна для победы внутренней революции в Турции. А тем, кто совершает эту революцию, нет иного выхода, как быть вместе с Советской Россией.

Сталин был недоволен ответом.

— Ты все тянешь. Не договариваешь, — сказал он как бы про себя.

— В Турции возрождается движение «младотурков» — представителей буржуазии. Во главе этого национально-освободительного движения, как мне известно, стоит господин Мустафа Кемаль.

Сталин все еще не отходил от залепленного снегом окна и разговаривал, не оборачиваясь к Мирсаиту. Наконец, резким движением повернулся лицом к нему, и от его взгляда повеяло холодом:

— Ведь ты, оказывается, о делах в Турции знаешь лучше, чем я думал... — И было непонятно, то ли похвалил, то ли сказал в осуждение.

— Вот что, — сказал Сталин, помолчав. — Мы решили подзадержать этих пленных. Пусть немного передохнут, посмотрят Москву... Наверное, соответствующие органы не сидят без дела. И все же, я думаю, Мусульманский комиссариат тоже не должен дремать.

Разговор на этом завершился.

... Наутро в здании цирка Сокольского был организован митинг для встречи с турецкими пленными. Участвовало около двух тысяч человек. Выступая перед ними, Ярославский и Галимджан Ибрагимов утверждали, что Советская Россия является единственной опорой для трудящихся всего мира. Мирсаит тоже впервые встретился с турецкими пленными здесь. На основе известных ему сведений он высказал предположение об ожидавшихся в Турции событиях, обрисовал нынешнее положение тюркских национальностей Советской России.

В течение недели, почти ежедневно, в Московском татарском рабочем клубе проводились вечера встречи с турецкими пленными. Кроме политических выступлений, устраивались концерты, самодеятельные артисты ставили спектакли на татарском языке. Многие пленные, не ожидая принуждения, охотно посещали эти зрелища. Оказалось, что и среди самих пленных есть певцы и сочинители стихов...

Работники Народного комиссариата по мусульманским делам были в центре этих событий. Турецкий коммунист Мустафа Сухи постоянно находился среди своих соотечественников...

После одной из таких встреч в татарском рабочем клубе к Мирсаиту обратился бородатый хромой солдат.

— Мирсаит-эфенди, — сказал старый воин, задыхаясь от кашля. — Мы остались очень довольны вашим выступлением... Турецкие солдаты говорят о вас с большим уважением и теплотой.

— Спасибо, — сказал Мирсаит. Было приятно слышать такие слова от незнакомого человека, к тому же гражданина чужого государства.

Оглянувшись по сторонам, солдат перешел на шепот:

— Мирсаит-эфенди, с вами хотел бы встретиться один пожилой солдат. Когда и где вы могли бы поговорить с ним?

— Пожалуйста, хоть сейчас. Я готов, — ответил Мирсаит.

— Мой эфенди, — солдат пристально посмотрел ему в глаза. — Не могли бы вы назначить время и более укромное место? Разговор у него серьезный, и он хотел бы поговорить наедине...

Мирсаит задумался. Конечно, турецкого пленного не пригласишь в рабочий кабинет. Его и не пропустят. Звать домой тоже как-то неудобно...

— На какой сокак находится ваше жилье, мой господин?.. Сокак — по-турецки улица. Поколебавшись, Мирсаит назвал свою улицу и номер квартиры. На том и попрощались.

Уже вечером, лежа на кровати, он просматривал присланные из Казани, Оренбурга и Уфы газеты, когда кто-то тихо постучался в его квартиру. Мирсаит открыл дверь и опешил: у порога стоял все тот же хромой турецкий солдат.

— Что случилось?.. Вы ведь не сказали, что сами придете! — застыл он у дверей, даже позабыв пригласить гостя в комнату.

— Уж не собираешься ли ты давать мне от ворот поворот? — обратился к нему старый солдат на чистом татарском языке.

Не успел Мирсаит удивиться, что турок этот хорошо говорит по-татарски, — войдя в комнату, тот совсем забыл хромать.

— Вы кто будете?.. Что вам от меня нужно? — спросил Султангалиев немного встревожено.

Странный посетитель снял с плеча дорожный мешок, повесил промокшую до нитки шинель и шапку на вешалку возле двери и, преодолев приступ кашля, проговорил:

— Не сердись, брат. По-другому я не мог. Ведь береженого Бог бережет.

Мирсаит повторил свой вопрос:

— Кто вы такой? Каким образом, если вы татарин, оказались среди турецких пленных?

— Не торопи, я все расскажу. Для того и напросился в гости к тебе... — ответил гость и снова закашлял.

Мирсаит уже понял, в каком плачевном состоянии находится он, и подал ему теплые носки, сухую одежду, поставил чайник на огонь.

И только согревшись чаем и уняв жестокий кашель, поздний гость заговорил:

— Может, слышал мое имя? Я Юсуф Акчура...

— Не может быть!.. — Мирсаит едва не выронил чашку из рук.

Вот так встреча! Мало кто в татарском мире, да и среди других тюркских народов не знал это имя. Мирсаиту приходилось читать статьи Юсуфа Акчуры, в которых он утверждал, что все тюркские народы являются детьми одной матери, и призывал их к единству. Это был широко известный турецкий националист, крупный общественный деятель, и жил он в последние годы в Турции. Только как поверить, что этот солдат в неопрятной одежде, грязный и жалкий, и тот благородный интеллигент — одно и то же лицо!

— Тот самый Акчура, который окончил Сорбонну?! — невольно вскричал Мирсаит.

-Да...

— Бывший редактор «Казанских ведомостей»?

— Тот самый, Мирсаит-эфенди, тот самый...

Сомнения Мирсаита рассеялись: это он. Только непостижимо, какими судьбами очутился среди турецких пленных этот знаменитый человек, в совершенстве владеющий несколькими иностранными языками, и зачем ему оказался нужен большевик Султангалиев?

Юсуф Акчура согрелся, перестал кашлять и начал говорить, тщательно подбирая слова:

— Я приехал в Россию на короткое время. А здесь — революция. Вот и пришлось задержаться. Присоединился к пленным, но их тоже еще не торопятся отпускать. Ты как думаешь, долго ли еще продержат?..

— К сожалению, не знаю, — ответил Мирсаит, и это было так.

— Раз уж речь зашла о пленных... — продолжал говорить Юсуф Акчура. — Одежда на них тонкая, живут в сыром и холодном помещении. И кормят очень плохо. Узелки, которые германцы им выдали на дорогу, пусты. Надо бы позаботиться об этих людях!

А ведь Мирсаит и не задумывался над этим. Раз сами не жалуются, считали, что все у них хорошо, все ладно.

— Не беспокойтесь, я завтра же поговорю с кем надо, — сказал он и что-то быстро набросал в блокноте.

— Я слушал все твои выступления перед пленными, — продолжал Акчура. — То, что ты говорил, показалось интересным, но и вопросы возникли. Скажи, может, я был о большевиках ошибочного мнения? Или ты сам — не большевик?.. Вот в поисках ответа на этот вопрос я и пришел к тебе... Только прошу, ради Бога, говори правду!

Мирсаит ответил сразу и твердо, чтобы не оставлять места догадкам.

— Я действительно большевик, Акчура-эфенди. Не сомневайтесь!

Было непохоже, чтобы гость так уж растаял от ответа. Он еще раз со смаком глотнул чай и погладил бороду.

— Так-то оно так. Но ведь есть в тебе и боль нации? Как я слышал, большевикам чуждо это чувство и считается чуть ли не грехом.

— Я думаю, что забота о своей нации, борьба за счастье народа — дело совести, Акчура-эфенди. Это чувство я впитал с молоком матери. И большевиком я стал из-за этого чувства. Большевики и Советское правительство борются за то, чтобы рабочий люд и деревенские мужики зажили достойной человека жизнью.

— Положим... — снова погладил бороду Юсуф Акчура. — Только ведь здесь одно с другим не вяжется, брат. Если дело обстоит так, как ты говоришь, не пойму, почему же эти большевики только и делают, что воюют с «националистами»? Им и исламисты не по нраву, и тюркисты...

Теперь уже и Мирсаит задумался. Была бы у него борода, он бы тоже принялся озадаченно поглаживать бороду.

— Акчура-эфенди, большевики не приемлют буржуазных националистов, — ответил он.

— А разве забота о судьбе нации может быть «буржуазной» или «советской»? Ты сам только что сказал, что это дело совести, священное чувство, которое впитывается с молоком матери!

-— Не совсем так, мой господин, — поспешил возразить ему Мирсаит. — Мы боремся прежде всего за то, чтобы рабочие и крестьяне всех наций обрели равные права. Социальная революция ликвидирует материальное неравенство между классами.

Видимо, Акчура был не очень доволен и этим ответом:

— Уравнять-то уравняете, да как бы не подстригли всех под одну гребенку.

— Не понял, Акчура эфенди...

— Я говорю, не сотворите ли таких людей, что невозможно будет отличить татарина от русского, христианина от мусуль-манина. А ведь и на земле есть низины, есть возвышенности, горы. В одном месте растет ель и сосна, в другом — ивы и тополя. О людях и говорить нечего, каждый народ имеет свои отличительные черты...

На этот раз Мирсаит не стал возражать. Юсуф Акчура — человек умный, смотрит в корень. Действительно, это только говорить легко о равенстве наций, а жизнь на каждом шагу ставит сложные, порой неразрешимые вопросы. Разве он мало голову ломал в Казани, пытаясь найти согласие между представителями разных наций. Не на этом ли вопросе разошлись их пути-дороги с Ильясом Алкиным?..

— В ваших словах тоже есть доля правды, не спорю, Акчура-эфенди, — согласился Мирсаит. — Наше тюркское племя, может быть, объединится скорее не по классам, а по национальному принципу. К примеру, я не могу считать Рамиевых из Оренбурга своими классовыми врагами.

— А выходцы из Симбирска Акчурины? Являются ли они твоими классовыми врагами?

Взгляды их скрестились, и оба улыбнулись. Ответ заключался в этой улыбке.

— Теперь, Мирсаит, повернемся лицом к Турции, — сказал освоившийся, просветлевший Юсуф Акчура. — Каково твое личное отношение к событиям в Турции?

Мирсаит ответил, что он пристально следит за ростом национально-освободительного движения на Востоке и надеется, что в Турции, Иране, Афганистане и некоторых арабских странах это движение перерастет в социальную революцию. Уже в ближайшие годы революционный подъем, основанный на принципах национально-освободительной борьбы, может охватить Индию и Японию, дойти до стран Африки, Латинской Америки...

Все это Мирсаит выпалил на одном дыхании. Промолчал лишь о своих разногласиях с Лениным, Сталиным и Троцким в отношении к странам Востока. Но подготовленную им самим и обсужденную недавно в Народном комиссариате по делам национальностей программу «Союза освобождения народов Востока» показал Юсуфу Акчуре.

— Все это весьма любопытно. О программе твоей я расскажу деятелям национального движения Турции, — задумчиво произнес Акчура. — Только вот о чем я думаю... Не окажется ли пустой фантазией ваша надежда установить в этих странах власть большевиков?

Султангалиев ответил искренне:

—- В конце концов, Акчура-эфенди, верховенство больше-виков в этих странах не является самоцелью. Национально-освободительное движение, народные массы решат сами. Народы надо освободить от колониального гнета, от рабства у крупной буржуазии Европы. Вот что главное! Дело не в том, кто придет к власти!..

— Согласен. С этим особенно согласен! Но если в Турции победят не коммунисты, как вы того хотите, а какие-то другие здоровые силы? Какой в этом случае будет позиция России? Твое мнение?..

— Лично я не вижу в этом большой беды. Важно другое. Почва для социальной революции и осуществления целей коммунистов в Турции мне кажется сегодня весьма благодатной...

— Возможно... Но все же я не за то, чтобы разрушать и крушить. Говорю, как человек, понимающий, что такое жизнь и много думавший о смысле человеческого существования... Ну, а в том деле, о котором говоришь ты, кто-то должен быть зачинателем, не так ли?

— Есть такой человек, есть! — воскликнул Мирсаит.

— Мустафа Субхи?.. — догадался Акчура.

— Да. Откуда вы знаете?

— Не в том дело, откуда... Мустафа Субхи не так далеко ушел от турецких пленных... Я хочу сказать, что и в самой Турции есть достойные люди. Я лично возлагаю большие надежды на другого Мустафу. Это Мустафа Кемаль. Надо бы присмотреться к этому человеку... Раз уж мы опираемся в политике на народ, то и в области культуры являемся тюркистами до мозга костей.

— Знаю, Юсуф-эфенди. Вашу книгу «Три ветви политики» я штудировал еще в студенческие годы...

Проговорили они до рассвета. От политики перешли к делам литературным. Юсуф Акчура обещал, как только благополучно доберется до Турции, прислать Мирсаиту стихи известного турецкого поэта Юнуса Амри, дал адрес видного писателя и мыслителя Зия Гокальпа. Условились поддерживать связь.

На прощание Юсуф Акчура прижал Мирсаита к груди. Было заметно, что встречей доволен, хотя не во всем его взгляды совпадали с убеждениями хозяина.

Мирсаит стоял у окна и видел, как Юсуф Акчура шел, прихрамывая, по Большому Каменному мосту, то и дело поправлял свою заплечную котомку и оглядывался по сторонам. Шагал он медленно, и след его заметали хлопья мокрого снега...

Дом Асадуллаева еще до революции был известным культурным центром московских татар. Здание величественное, просторное, со всеми удобствами. Рядом татарские слободы. Даже названия улиц и переулков здесь говорят сами за себя: Большой Татарский переулок. Малый Татарский переулок. Еще переулки, еще...

После революции большой зал дома Асадуллаева стал рабочим клубом. Со дня приезда в Москву, только выпадет свободное время, Мирсаит спешил туда. Это был настоящий татарский мир. Знакомые люди, друзья, новые встречи. Приходилось ему и выступать перед собравшимися.

Начало октября 1918 года. Мирсаит, как известный в татарском мире человек, приглашен на встречу с молодежью. Зал переполнен. Это представители рабочих, красноармейцы, а большинство, должно быть, студенты и торговцы.

Мирсаиту нравилось выступать перед молодежью. Публика шумная, любознательная. Юные лица, обжигающие острым взглядом лукавые девичьи глаза... Не только каждое твое слово, но и каждое движение, любой жест под прицельным вниманием. Здесь не бывает равнодушных.

Зал слушал, затаив дыхание, потому что речь шла о будущем татарского народа, о развитии национальной культуры. Да и сам Мирсаит был в ударе.

Выступая, он обычно ловил чей-то взгляд и обращался будто бы непосредственно к этому человеку. Так он создавал для себя иллюзию беседы с глазу на глаз. Это избавляло его от казенного пафоса, придавало словам простоту и сердечность. Вот он поймал жаркий взгляд девушки со второго ряда, которая, правда, сразу засмущалась, отвела глаза, но этого было достаточно, чтобы мысль его скакнула куда-то в сторону, язык вышел из-под контроля, забыл нужные слова. Замешательство Мирсаита продолжалось, может быть, всего несколько секунд, но за этот короткий миг он успел разглядеть красивое юное лицо, черную как смоль толстую косу, перекинутую на грудь, вспорхнувшие птицей, длинные ресницы.

Чтобы скрыть смущение, Мирсаит сделал вид, что закашлялся, и с трудом закончил свою речь, заставив себя смотреть в самый дальний угол зала...

IRQ

После доклада начались танцы. Мирсаита пригласили в национальный хоровод. И здесь он, то ли случайно, то ли намеренно, оказался рядом с той девушкой. Они держались за руки, кружились в танце, но заговорить с ней у него не хватило духу. Кроме природной застенчивости, помешало и другое: девушка была не одна, с нее не спускали глаз двое юношей. В зале они тоже сидели рядом с ней...

В тот вечер Мирсаит не мог заснуть. Впрочем, только ли в тот. Он потерял покой, зачастил в рабочий клуб, но ее там не было.

Увидел он девушку только дней через десять. Она была в сопровождении тех же двух интеллигентных юношей. И Мирсаит решился. Когда начались танцы, он подошел к ней и, извинившись перед «свитой», пригласил ее на вальс.

Вальс еще только входил в моду среди татарской молодежи, и танцевал Мирсаит с грехом пополам, но другого повода для знакомства не было. Случай мог не повториться. Девушка сразу согласилась, юноши тоже не возражали.

Кружились молча. Наконец, Мирсаит рискнул:

— Если не секрет, как вас зовут?

— Фатима... — ответила девушка чуть смущенно.

— А я Мирсаит...

— Знаю. Я все про вас знаю, Мирсаит-абый...*

— Интересно... А что же входит в это «все»?

Так завязался разговор. Оказалось, девушка действительно знает много: откуда он родом, где и кем работает, даже то ей известно, что он был женат, а теперь один.

Мирсаиту, конечно, не хотелось об этом говорить, но что поделаешь. Из песни слов не выкинешь... Он поспешил перевести разговор на другое, на то, что больше всего интересовало его:

* Абый — старший брат и уважительное обращение к старшему по возрасту.

— У других девушек ни одного парня, а у вас, Фатима, сразу два!

— Так ведь это мои братья, старший и младший! — сказала девушка, оживившись. — Старший Али, а младшего звать Мирза. Красивые юноши, правда?

— Очень! — У Мирсаита сразу отлегло от сердца и смелости прибавилось. — А вы сами... Вы чудо, Фатима! Даже Луна позавидует вашей красоте!..

— Что вы, Мирсаит-абый! Разве можно так смущать девушку? — вспыхнула Фатима. Ресницы вспорхнули, она пристально посмотрела на него и опустила глаза.

Танцевальная мелодия звучит недолго. А первый вальс, который ждешь с особым нетерпением, заканчивается в мгновение ока. Зная это, Мирсаит заторопился и сказал, что хочет проводить ее.

— Не знаю... — засомневалась Фатима, потупившись. — Разве что пойдем следом за моими братьями?

— Я согласен, Фатима...

В ответ на это она улыбнулась:

— О-о, Мирсаит-абый, напрасно радуетесь, мы ведь живем рядом, в Большом Татарском переулке!

Действительно, Фатима жила неподалеку от дома Асадуллаева. Но за то короткое время, пока они шли за ее двумя братьями, Мирсаит успел узнать о ней кое-что. Отец Фатимы Ахмет Ирзин умер несколько лет назад. Мать осталась с пятью детьми. Фатима — вторая из них после брата Али. Еще у нее есть двое младших братьев и сестренка.

Услышав фамилию Ирзиных, Мирсаит навострил уши:

— Вы не имеете отношения к тому знаменитому миллионеру Ерзину?

— Мы Ирзины, — внесла поправку Фатима. — Только русские говорят Ерзин... Да, Мирсаит-абый, я дочь тех самых Ирзиных, о которых вы говорите... А что, неудобно шагать большевику рядом с нами?

Действительно, новость для него неожиданная и довольно щекотливая. Еще совсем недавно мало кто не знал Ирзиных, которые торговали кожей и каракулем, и фамилия эта была известна всей России. Значит, Садык Ирзин, построивший почти в центре Москвы каменную мечеть, приходится Фатиме дедушкой...

Чуткая девушка сразу догадалась, о чем он подумал, и решила внести ясность в ситуацию:

— Вы знаете, дедушка мой еще в детстве приехал из Касимова в Москву и на первых порах был мальчиком в чайной. Ставил самовары, таскал воду... Миллионы свои он нажил трудом и старанием... Но теперь у нас от Ирзиных осталась только фамилия. Во время войны наш торговый дом сгорел, уцелевшее имущество отняли, как только вы совершили революцию. Даже в дом ворвались и обобрали почти до нитки.

Рассказывала она все это без надрыва, спокойным тихим голосом. Только в больших и ясных глазах, как в волшебном зеркале, отражалось ее состояние. Это были затаенная боль, недоумение, готовый вырваться крик отчаяния. Но ни словом, ни жестом она не выдавала своих чувств. А ведь братья Фати-мы тоже не похожи на обреченных людей. Значит, Ирзины, несмотря на обрушившиеся на семью несчастья, сохранили человеческое достоинство, гордость и силу духа...

Братья остановились у ворот красивого двухэтажного особняка, о чем-то тихо посовещались. Когда к ним подошли Фатима и Мирсаит, младший, Мирза, ломающимся голосом сказал:

-— Сестра, минут пять мы походим в саду...

«Вот это охрана! — подумал Мирсаит с восхищением. — Значит, нам дается пять минут...»

Братья скрылись за железной калиткой.

— Это бывший наш дом. Нам отвели три комнаты, а все остальные — разные конторы, — сказала Фатима и кивнула на единственное освещенное окно. — Мама ждет нас...

— Не только она, — усмехнулся Мирсаит. Фатима улыбнулась.

— Да, братья отвечают за меня перед мамой. Они мои верные паладины!..

— А вот меня никто не ждет, и никто не охраняет, — грустно пошутил Мирсаит и кивнул на одинокую молодую березку. — Я как вот эта кривая береза. Видите, на ней остался всего один желтый лист...

— Что вы! — возразила девушка. — Вы не одиноки. Вы очень известный в татарском мире человек. К вам прислушиваются, за вами следуют, потому что вы умеете убеждать. Я по себе сужу. Слушаю вас и верю...

В голове у Мирсаита вертелись слова «пять минут», которые уже были на исходе, и времени для серьезного разговора уже не остается. Увидит ли он Фатиму снова?

— Ой! — вскрикнула Фатима. — Сорвался ваш лист! Видите, видите, как он кружится?.. И все же нельзя сравнивать жизнь человека с листом...

«Твоими устами да мед бы пить...» — подумал Мирсаит.

Со двора, из глубины сада, послышалось тихое покашливание. Это был сигнал.

— Мне надо идти домой, — сказала девушка, впервые посмотрев Мирсаиту прямо в глаза.

Он чувствовал, что ей и самой не хочется уходить, но она не могла перешагнуть через установившиеся в семье порядки.

Мирсаит тоже понимал это и решился задать прямой вопрос:

— Где и когда мы можем встретиться? Ради Бога, Фатима!..

— Не знаю, — заколебалась девушка. Но тянуть было некогда, время ограниченно. — Только если в воскресенье после моих уроков по музыке? В другие дни я с утра до вечера бываю в школе. Я и забыла сказать, что преподаю в татарской школе.

Договорились встретиться в воскресенье в два часа дня. Калитка со стуком закрылась, и все вокруг стихло. Только тут внимание Мирсаита привлекли крупные белые буквы на зеленой жести, прикрепленной к воротам: «Большой Татарский переулок, 24». Вскоре засветились еще два окна. Но Мирсаит не смог различить, которое из них зажглось звездой надежды. Он стоял, прислонившись к одинокой березе, и не сводил с этих окон глаз...

Едва дождался Мирсаит назначенного дня и часа. И вот встреча. Они пошли вдоль Москвы-реки. Не было конца словам, которые надо было высказать друг другу, выразить чувства, которые переполняли их души. Они не замечали, как летело время и куда они шли.

— Ты знаешь, Фатима, где и в каких условиях живут большевики? — вдруг спросил Мирсаит.

— Нет, не знаю, — покачала она головой.

— А хочешь увидеть?..

— Было бы интересно... — не задумываясь о последствиях, ответила девушка.

Мирсаит показал рукой на шестиэтажный серый дом, который возвышался прямо перед ними:

— Вот в этом доме и живут большевики... Помнишь, как в тот вечер сорвался и улетел последний лист с березы, что стоит перед вашим домом? Осенние ветры принесли его сюда.

— Тот желтый лист... — задумчиво проговорила девушка. — Желтый лист...

С трудом уговорил Мирсаит ее зайти к нему и, показав ей место в красном углу, надел ей на ноги вышитые мягкие казанские тапочки.

— Они остались от твоей жены? — настороженно спросила девушка.

— Я живу здесь один, — нахмурился Мирсаит. Напоминание о Раузе было солью на не зажившую еще рану. Но он взял себя в руки, улыбнулся широко и с отчаянной решимостью воскликнул: — Все, что видят здесь глаза, твое, Фатима!

Девушка онемела.

— Я не поняла... Что вы хотите этим сказать, Мирсаит-абый?! — Глаза широко открыты. В выражении лица и недоумение, и страх, и любопытство.

Мирсаит осторожно, кончиками пальцев поднял и пригладил спадавшие ей на глаза пряди волос, потянул ее за руки и бережно обнял за плечи.

— Это мое предложение, Фатима. Я один в этом доме, и нет у меня никого во всем мире. Прошу тебя быть моей женой, Фатима!..

— Я?.. Женой?! — растерялась девушка.

— Да. Отныне я не смогу жить без тебя ни дня, ни часа. Я понял это сразу, как только увидел тебя в тот вечер...

— Вы большевик, Мирсаит-абый. А я... я из чуждого вам рода Ирзиных... — пыталась она освободиться из его объятий.

— Не говори! Ничего не говори, Фатима, любовь моя! — Задыхаясь от волнения, он прижал ее к груди, и она не отстранилась. — Будь ты хоть дочерью турецкого султана, я не отступлюсь и никому тебя не отдам. Ты моя судьба...

— Нет, нет! Не говорите, чего не может быть. Ради Бога, отпустите!.. — сопротивлялась Фатима, пытаясь оттолкнуть его, а сама всей душой тянулась к нему. Уста горели пламенем, спелыми ягодами капали на губы Мирсаита. — Мирсаит-абый, — трепетала, умоляла она, — вы ведь хороший человек... Я вам верю... Пожалуйста, не надо... — Но руки мягче лебяжьего пуха уже обвивали его шею.

И все же Мирсаит не хотел воспользоваться ее слабостью. Усилием воли он загасил бушевавшее в себе пламя и усадил девушку на диван. Сел рядом.

— Я жду твоего ответа, — произнес он осипшим голосом.

Фатима закрыла лицо и молчала. Мирсаит терпеливо ждал. Но вот она опустила руки, глянула на него ясными глазами и с безмерным отчаянием сказала:

— Тяжело мне, Мирсаит-абый... Мама не отдаст меня за вас. Умрет — но не согласится. Тяжелым камнем давит на ее душу слово «большевик». Она не верит вам, боится вас... и не перестает проклинать большевиков. Разве она не права?!

— Вот как!.. — только и мог воскликнуть Мирсаит.

Действительно, он не подумал об этом. Выходит, для счастья мало любить друг друга. Надо еще преодолеть незримые, но прочные стены. Перешагнуть бездну. И права, права мать Фатимы! У нее отняли все, лишили ее детей нажитого дедом и отцом богатства. Как же после этого она согласится отдать свою дочь одному из гонителей ее семьи? Пусть Мирсаит не сам это сделал, но сделали его единомышленники, люди суровые, безжалостные к представителям имущих классов...

Фатима беззвучно плакала. «Как утешить тебя, милая девушка? Чем помочь? Помочь и тебе, и себе самому?» — думал Мирсаит и осторожно положил руку ей на плечо. Она, видно, только этого и ждала: спрятала мокрое от слез лицо на его груди и заговорила, дрожа, как в лихорадке:

— Умоляю вас, Мирсаит-абый, отпустите меня! И не будем больше встречаться. Мне... очень, очень трудно будет, когда я вас встречу... Прошу вас, ради Бога, пожалейте меня...

— Не плачь, Фатима, — сказал Мирсаит, ласково погладив ее по шелковистым волосам. Других слов не нашел. Он все думал о той бездне, которая пролегла огненной чертой между людьми. Между ними с Фатимой...

Фатима подняла голову, вытерла глаза и спросила:

— Вам очень грустно, Мирсаит-абый?

— И грустно, и тяжело, Фатима. Если я потеряю тебя, то жизнь потеряет для меня всякий смысл.

— Не говорите так! Ваша жизнь устроена. У вас есть ответственная работа, авторитетное имя. И потом... многие девушки ходят в дом Асадуллаева только для того, чтобы увидеть, послушать вас.

— Ты одна, Фатима. Мои глаза не видят никого, кроме тебя. Ты слышишь, Фатима?

— Слышу... Я ведь и сама, Мирсаит-абый, хожу в этот клуб, чтобы увидеть вас... Слушая вас, я сама уже почти стала большевиком. Когда я говорю так, мама сердится, братья смеются. Старшему брату Али вы тоже нравитесь. Он говорит: «То ли врет, то ли искренно говорит, но ведь убеждает этот большевик».

— Может, и мама твоя поймет? — Он еще сильнее прижал к себе без того тесно прильнувшую к нему девушку. — Ведь я ни в чем не виноват перед ней!

— Ох, не знаю! — вздохнула Фатима. — Да, наша мама очень добрая и сердечная, но привыкла жить по совести. Терпеть не может грабителей и мятежников, а вас, большевиков, только такими и считает... Нет, она никогда не простит меня...

Видел Мирсаит, сама Фатима хоть сейчас готова принять его предложение. Значит, рано сдаваться. Но его предложение пойти к матери и просить ее согласия было сразу же отвергнуто Фатимой. Она хорошо знала, что мать не станет даже разговаривать. Остается единственный путь...

Мирсаит решил идти на риск. Надел на Фатиму передник, и попросив ее приготовить чай, поспешил на улицу. Ей сказал, что сходит в магазин.

В магазин он заглянет, но прежде всего надо зайти к дворнику из татар и попросить его о двух важных услугах. Во-первых, дядька этот должен пригласить какого-нибудь старика-татарина, способного совершить мусульманский обряд бракосочетания. Дворник, человек смышленый и опытный в таких делах, заулыбался, закивал головой и заверил, что не пройдет и полчаса, как ученый муэдзин будет у Мирсаита дома.

— Вторая моя просьба тоже очень важная, — сказал Мирсаит и вручил ему торопливо написанный в комнате консьержки записку. — Пусть один из твоих сыновей сбегает по этому адресу и отдаст конверт указанной на нем ханум.

— Не волнуйся, душа моя, все будет сделано! — ответил дворник, еще больше радуясь и подавая записку подоспевшему на его зов младшему сынишке. — Давай, парень, чтобы одна нога здесь, другая там!.. — Для верности шлепнул мальчишку по мягкому месту.

Несколько монеток из рук Мирсаита тут же перекочевали в карман этого сорванца.

— Сделаем, отец. Для дяди-большевика ног мне не жалко! — крикнул он и бросился на улицу.

— Вот это по-нашему! — одобрил дворник замысел Мирсаита. — Когда говорят об умыкании девушке или о краже лошадей, лучше нас, Сергачских, никого не найдешь!..

Пока Мирсаит сговаривался с ним да сходил в магазин, самовар уже клокотал и пел на столе. В белом платке и фартуке, Фатима сновала между кухней и комнатой и вела себя как молодая хозяйка. Видно, успела немного освоиться.

Вот и обещанный дворником муэдзин тут как тут. Коран под мышкой, на голове чалма, в руке длинный посол. Все чин-чином, никакого имама не надо.

До его прихода Фатима еще колебалась и спорила, а когда дело повернулось таким образом, смирилась. Никах, то есть брачная молитва, совершилась, клятвы даны, чай выпит. Муэдзин не стал засиживаться, поспешил уйти, поскольку был предупрежден. Молодожены остались одни.

— Что мы натворили! Ах, Мирсаит-абый, как же теперь?! — Фатима была ошеломлена, но, кажется, расстроилась не очень. Может быть, она тоже внутренне была готова к какому-то рискованному шагу, хотя вряд ли ожидала именно такой стремительной развязки.

Только они начали делать пельмени к своему празднику, раздался стук в дверь.

— Я сам! — бросился Мирсаит в переднюю.

Фатима пока ничего не знала, старательно месила тесто. Вошедшие в дверь мать Фатимы и старший брат Али, словно чувствуя недоброе, остановились в нерешительности. И тут они увидели Фатиму и застыли, не веря своим глазам.

На ней был халат и передник, на голове платок. Ничего не подозревая, она делала свое дело.

— Проходите в комнату, — пригласил Мирсаит гостей. Только сейчас Фатима мельком взглянула на вошедших и

онемела. Скалка выпала из рук, покатилась по столу.

— Мама... Алиабый... — стоном вырвалось у нее из груди. С упреком и недоумением посмотрела она на Мирсаита: что же ты наделал?!

Мирсаит — хозяин, к тому же сам и затеял эту встречу. Ему надо держаться спокойно, делать вид, что ничего необычного здесь нет, все происходит так, как и должно происходить.

— Ну, что же вы? Прошу, проходите, — уговаривал он гостей.

Мать Фатимы, женщина небольшого роста, заметно пополневшая, ни внешностью, ни манерами в глаза не бросалась. Было видно, что жизнь довольно сильно потрепала ее.

— Что это за комедия? — обратилась она к растерявшейся дочери, все еще не понимая, почему Фатима здесь, в таком виде, и для чего позвали сюда ее с сыном.

— Мамочка! — бросилась Фатима ей на грудь и зарыдала. — Мы все сейчас объясним... Ради Бога, выслушай! Не сердись, мамочка!..

— Я спрашиваю, что все это значит, Фатима? — грозно повторила мать свой вопрос, пытаясь взглянуть дочери в глаза. А Мирсаита будто и нет здесь.

— Мамочка! — всхлипнула девушка. — Мы с Мирсаитом-абый... — и запнулась, не смея закончить фразу.

— Нет! — отрезала мать. — Одевайся, поговорим дома. Здесь тебе нечего делать!..

Широко открытыми, полными слез глазами, с мольбой и упреком смотрела Фатима то на Мирсаита, то на брата. Али молчал, и было не понять, поощряет он сестру или так же, как мать, осуждает ее поступок. Нет, не защитник он ей. Что же Мирсаит?

А Мирсаит не собирался отступать.

— Видите ли... — он не знал, как обращаться к матери Фатимы. — Я хочу сказать, мы уже никах совершили. Только что здесь был мулла...

— Одевайся! — прикрикнула мать. Она разговаривала только с дочерью, на Мирсаита даже не смотрела. — Нашла с кем...

— Но, мамочка, ты ведь знаешь! — взмолилась Фатима, все еще надеясь уговорить ее. — Я не смогу ни одного дня, ни одного часа прожить без него. Я же говорила тебе, помнишь?..

Сердце матери, видно, окаменело от ненависти к гонителям, один из которых уводил от нее любимую дочь. Не дрогнуло оно даже перед ее отчаянными заклинаниями.

— Последний раз говорю: идешь ты домой или нет?!

— Умоляю, давай пойдем к нам все вместе. И Мирсаита позовем...

— Замолчи! — отрезала мать. — У меня нет дочери, которую я вырастила для большевика.

— Мамочка...

— Белый свет в черный превратили! Разорили наш род, наш дом, словно воронье гнездо... Отняли даже сундук с твоим приданым... А ты...

— Нет, мамочка, нет, ты не знаешь Мирсаита. Он не такой! Если не веришь, спроси у брата Али. Он тоже знает. Он тоже видел, слушал его...

Но Али не заступился за сестру. Все так же молчал, уставившись на носки своих ботинок. Ни да, ни нет.

— Али! — позвала мать вне себя от ярости. — Пошли, нам нечего здесь делать! — И, дойдя до двери, в последний раз предупредила дочь: — Одно из двух: или сегодня же вернешься домой, или нет у тебя больше матери!..

Дверь со стуком закрылась. Фатима бросилась за ними, но отступать уже было поздно. Прислонилась она к дубовому косяку и затряслась от рыданий. Искренние слова утешения, нежные ласки Мирсаита были бессильны помочь ее горю...

Они, теперь муж и жена, каждый день ходили к Ирзиным. Двери для них были открыты. Но мать стояла на своем: ни с дочерью, ни тем более с зятем она не разговаривала. И на свадьбу не пошла. Правда, не запретила этого сыновьям. Али и Мирза согласились с радостью.

Свадьба Мирсаита и Фатимы состоялась в конце октября 1918 года в их однокомнатной квартире в доме работников Совнаркома. Среди гостей — видный татарский писатель Галимджан Ибрагимов, друзья Мирсаита по работе Шариф Ма-натов, Исмагил Фирдевс. И был... Иосиф Сталин. Свое обещание он выполнил, пришел на свадьбу вместе с женой Надеждой Аллилуевой. Сталин и произнес первый тост, отметил, что своей неустанной деятельностью Султангалиев завоевал авторитет среди представителей Востока, а закончил свою речь пожеланиями счастья молодым.

— Я твердо верю, что Фатима и Мирсаит создадут счастливую советскую семью, — сказал Иосиф Сталин. — Желаю им счастья. Желаю долгой жизни. Живите по сто лет! Пускай у вас будет много детей! Давайте выпьем за это!

Хотя красноречие его было не ахти, каждое слово высокого гостя было воспринято с большим подъемом. За тс:г Сталина выпили стоя.

Надежда Аллилуева, слегка наклонизвись к сидевшей рядом Фатиме, искренне поцеловала ее в щечку.

— Будьте счастливы! Как бы не сглазить, вы оба такие красивые, молодые... — шепнула она невесте.

Да, Фатима была счастлива. Лицо горело, глаза сияли. А Мирсаиту вовсе казалось, что за плечами у него выросли крылья. Оба они были благодарны именитым гостям, особенно Сталину, и не замечали, как его угрюмый, исподлобья взгляд то и дело обдавал их железным холодом.

Только от Аллилуевой не скрылось странное состояние мужа. Она шутливо упрекнула его:

— Пожалуйста, не смотри так, сглазишь. Дурной у тебя глаз!

Сталин промолчал. Едва заметную загадочную улыбку на его губах заметила, быть может, только жена...

XII

«Чрезвычайно секретно. Январь, 1919 год. В Центральный Комитет Коммунистической партии России.

Уважаемые товарищи! Обращаюсь к вам на основании решения Казанского комитета и от его имени. В последние дни нами уже была послана телеграмма на имя товарища Свердлова. Мы просили в ней направить товарища Султангалиева в Казань для работы Председателем в Совете народных депутатов.

В связи со взятием Уфы на повестку дня выдвигается необходимость ликвидации контрреволюционных национальных государств. В этих условиях очень важно уговорить и немного успокоить мусульманских националистов. Что может быть более выигрышным, чем избрать председателем представителя от самих мусульман?!

От назначения Султангалиева на эту должность потеря была бы невелика. Пусть он будет считаться председателем, товарищ Малютин обеспечит проведение нужной политики. А ответственность на Султангалиеве.

Напоминаю Вам еще две вещи в пользу этой комбинации.

1. Султангалиев неоднократно обращался, желая работать в Казани;

2. Мусульманская секция РКП(б) в настоящем виде не способна ни на одно дело. Чересчур мягки.

Учитывая все это, мы ожидаем от Центрального Комитета помощи на пути осуществления нашего намерения. Просим Вас освободить товарища Султангалиева от советской и партийной работы в Москве и направить в распоряжение Казанского партийного Комитета.

С товарищеским приветом, Михаил Жаков».

Эта секретная телеграмма, видимо, содержала неизвестный нам до сих пор смысл. Она родилась не случайно. Для секретных телеграмм и писем, отправлявшихся из Центра на места и наоборот, фамилия Султангалиева стала в те дни привычной.

Еще что интересно, Мирсаиту Султангалиеву эту телеграмму никто не показал. Конечно, он и представить себе не мог, что за его спиной идет такая переписка. Это был период, когда авторитет молодого татарского деятеля, обладавшего редкой организаторской способностью, даже в самых высоких сферах рос не по дням, а по часам. И все-таки кто-то задумался, кого-то это беспокоило...

Работа в Центральной мусульманской военной коллегии кипела. Ее председатель Мирсаит Султангалиев сумел за короткое время сплотить вокруг нее корпус талантливых командиров и политических организаторов. Большую популярность среди красноармейцев из татар и башкир завоевали Юсуф Ибрагимов, Камиль Якуб, Шамиль Усманов, Якуб Чанышев. В формировании национальных воинских частей активно участвовали опытные офицеры бывшей царской армии. Десятки таких командиров, как Алимбеков, Алмаев, Альмухамметов, Мавлютов, Крымов и многие другие, создали из молодых татар и башкир вошедшие в историю легендарные полки и дивизии, поднялись в защиту Советской республики. Половину Восточного фронта составляли в те тяжелые дни красноармейцы Центральной мусульманской военной коллегии.

Бойцов вдохновляло обещание Советов дать их народу национальную государственность. Но были в Центре люди, которые относились к быстрому росту и укреплению мусульманских воинских формирований с настороженностью.

В середине января 1919 года Мирсаит Султангалиев получил из рук Сталина мандат Центрального Комитета и был направлен в Уфу в срочную командировку. Задача, стоявшая перед ним, была чрезвычайно серьезна: войти в контакт с руководителями Малого Башкортостана Заки Валиди и Ильясом

Алкиным, заставить находящиеся в их подчинении войска прекратить борьбу против Советской власти.

На второй день после того, как Султангалиев отправился в путь, шестнадцатого января, коллегия Народного комиссариата по делам национальностей собралась на чрезвычайное совещание. На повестке дня — вопрос о Центральной мусульман-ской военной коллегии. Уже в самом начале обсуждения необходимость сохранения этой коллегии была взята под сомнение. И еще через несколько дней специальная комиссия приняла решение о ликвидации Центральной мусульманской военной коллегии. Таким образом, отныне татаро-башкирские части должны подчиняться только Всероссийскому главному штабу и Наркомвоену Льву Троцкому. Естественно, Мирсаит ничего об этом не знал. Все решилось в его отсутствие.

Как раз в тот день и те же часы в одном башкирском ауле, расположенном на дороге между Уфой и Стерлитамаком, Мирсаит Султангалиев встретился с Заки Валиди и Ильясом Алкиным. Встреча проходила в условиях глубокой конспирации, поскольку аул этот находился в тылу белогвардейцев.

Представители республики, провозглашенной под названием Малый Башкортостан, прибыли из своей столицы — села Темясово. Обоих Мирсаит знал давно и хорошо. Но встреча эта была необычной. И не как давние знакомые и земляки встретились они сейчас, а как классовые враги, находящиеся по разные стороны фронта.

— Являясь полномочным представителем Центрального Комитета и Советского правительства, я прибыл к вам с серьезным предложением, — сообщил Султангалиев, начиная переговоры.

Валиди и Алкин переглянулись и улыбнулись друг другу.

— Мог бы и попроще говорить, не так высокопарно! — заметил Заки Валиди, не одобряя его официальный тон. — Напоминаю тебе, земляк, мы встречаемся не в большевистской России, а в башкирском ауле. У нас не диктатура...

Ильяс Алкин, у которого еще улыбка не успела сойти с лица, тоже вставил:

— А за голову свою не бойся! Мы свято чтим наш древний обычай: послы неприкосновенны. Можем спокойно поговорить. В отличие от ваших «товарищей» у нас никто не ударит ножом в спину.

— Господа! Считаю нужным заявить: сейчас не такое время, чтобы обмениваться намеками да колкостями, — нашел нужным предупредить Мирсаит. — Мне сегодня же надо возвращаться в Уфу.

— Мы слушаем...

Заки Валиди и Ильяс Алкин выразили готовность к серьез-ному разговору. Мирсаит тоже, наконец, освободился от сковывающей официальности:

— Мы хорошо знаем друг друга, — начал он. — Не первый раз встречаемся. Поэтому лучше будет поговорить откровенно. Может, мы с ходу и не придем к согласию относительно Советов и партии. Это дело времени. Но есть вещи, дорогие для каждого из нас троих. Скажем, народ... Судьба трудящихся. Судьба башкирских аулов, башкирских крестьян, которые в условиях Малого Башкортостана оказались меж двух огней... Будет лучше, если мы позаботимся не о своих политических победах или потерях, а об этих несчастных, которые остались между колчаковскими бандами и Красной Армией и мечутся, не зная, что делать... Ильяс-эфенди, должно быть, знает, кто такой Колчак. Не кто иной, как тот самый адмирал и разогнал Учредилку в Самаре. Так, что ли, Ильяс-эфенди? Вы, кажется, состояли там членом...

— Да, — вынужден был согласиться Алкин. — Мы, конечно, не собираемся считать Колчака родным отцом. Но оставшийся меж двух огней должен у кого-то искать защиты, покровительства.

— Но не у Колчака! — подхватил Мирсаит. — Каждый патрон, выстрелянный в красноармейцев, направлен в сердце ваших братьев, татар и башкир, в сердце народа. Надо бы помнить об этом!.. Заки-эфенди! Ильяс-эфенди!.. Вы ведь не слу-чайные люди в татаро-башкирской истории, должны понимать, что творите. Мне ли вас учить?! Я ведь знаю, что вы оба изучали историю... Думаете, адмирал Колчак будет чем-то лучше матерого крестителя Ильминского?!

Наконец, и Валиди заговорил:

— Прикажешь верить большевикам? — спросил он с подозрением. — Думаешь, не обманут?!

Мирсаит ответил твердо, не оставляя места для сомнений:

— Нет, не обманут!

— Им тоже нельзя верить...

Не надо быть ясновидящим, чтобы догадаться, откуда эти сомнения и недоверчивость у Валиди.

— Отношение большевиков к национальной проблеме яснее ясного. Если вы не забыли, Декларация прав народов России была объявлена уже в семнадцатом году!

Валиди:

— Забыть-то не забыли, но язык без костей, а бумага ... она сегодня есть, завтра — нет. Где гарантия?

Султангалиев:

— Гарантия, говоришь?.. Подпись товарища Ленина! Подпись товарища Сталина!

Валиди усмехнулся, грустно покачал головой:

— Подписи поставить можно. И убрать тоже можно. Кто скажет, что у Ленина на уме? На словах — одно, а на деле — другое...

Султангалиеву, конечно, не хотелось, чтобы о Ленине говорили плохо.

— Вы не знаете Ленина! — возразил он. Валиди:

— Знаю, и беседовать с ним приходилось. Глаза у него ой какие хитрые!..

Султангалиев:

— Я бы советовал не торопиться с выводами. Товарищ Ленин снова вызывает вас к себе. Он попросил передать вам это.

Валиди:

— Посмотрим... Может быть, и стоит повидаться. Но пусть там не считают нас такими наивными. Вот так, земляк Мирсаит... Я и тебе посоветовал бы не очень верить их посулам. Они мастера на это. Клянутся, обещают золотые горы, когда им самим надо, а как отпадет в тебе нужда, так и знай, выплюнут как подсолнечную шелуху.

Султангалиев:

— Невозможно жить, ставя под сомнение все и вся, Заки-эфенди. Причин для недоверия нет. Скажем, разве не является историческим событием объявление Татаро-Башкирской республики?

— Скажи: если Бог даст, Мирсаит, — вмешался в беседу Ильяс Алкин. — Говорить-то вы давно говорите об этой республике, но что-то пока не видать ее...

Валиди тут же прервал его. Сразу видно, в отношении Татаро-Башкирской республики он не разделял ожиданий Алкина. Что ни говори, Алкин здесь случайный человек, и примкнул он к руководителям Малого Башкортостана только потому, что не было у него другого выхода.

— Если Советское правительство не признает самостоятельности Малого Башкортостана, говорить с большевиками нам будет не о чем. Это мое решительное требование! Первейшее условие! — заявил Валиди.

— Мне непонятно ваше упорство, Заки-эфенди, — осторожно возразил Мирсаит, хотя он не забывал и о главной своей задаче — оторвать Малый Башкортостан от Колчака. Но слишком много душевных сил он отдал мечте о Татаро-Башкирской республике, и не мог не защитить ее и здесь. — Татары и башкиры очень близкие, родственные народы. Всегда, во все века они жили рядом, делили радость, горевали вместе. Вы, как ученый, написавший историю тюрко-татар, знаете это лучше меня, Заки-эфенди! Никогда бы не подумал, что именно вы будете стремиться разрушить это историческое единство, будете воздвигать стену между татарами и башкирами. Может, остановитесь, пока не зашли слишком далеко и не заблудились? Говорю это как сын этой святой земли, этого прекрасного края, где я вырос и жил, общаясь с башкирами, Заки-эфенди. Если мы сегодня не договоримся, завтра будет поздно! Эта ошибка больно отзовется на наших внуках!

— Нет! — Валиди посчитал нужным еще раз выразить свое решительное несогласие. — Я с самого начала не поверил в эти слова о Татаро-Башкирской республике. И никогда не поверю! Это лишь пустые слова, которыми хотят прикрыть обман, временная приманка, чтобы заманить нас в ловушку. Нам никогда не позволят объединиться...

— Ошибаетесь, Заки-эфенди, ах, как вы заблуждаетесь!

— А я не верю русским большевикам. Казань чей город? Их город! Уфа? Их город! Оренбург? И в Оренбурге не стало житья нашему народу!

— Без Уфы, без Казани, без Оренбурга республики не может быть, Заки-эфенди.

— Башкиры — степной народ, живут в аулах, кормятся от земли. Малый Башкортостан — сельская республика. И столица наша будет в ауле, в селе Темясове. Это уже решено, брат Мирсаит. Уговоры твои напрасны!

— Ну, хорошо, — посчитал нужным отступить Мирсаит. — Предположим, что вы убедили меня. А как будут жить люди в аулах Башкортостана, потеряв ориентиры? С одной стороны, на них давит Колчак, с другой — мстят красноармейцы. Гибнут лучшие люди, молодежь пропадает, Заки-эфенди! Мне жаль их, ведь они твои и мои братья. Как можно остаться к этому равнодушным? Вы сбили их с пути, завели в дебри, в тупик, Заки-эфенди! И вы, Ильяс-эфенди!

Алкин до сих пор терпел и молчал, но слова Мирсаита задели его за живое. Он начал оправдываться:

— Вы меня знаете, товарищ Мирсаит. В моих глазах не только татары и башкиры, но все тюркские народы равны. Я борец за свободу мусульман России. А ростки этой свободы остались нынче только в Малом Башкортостане. То, что я нахожусь здесь, рядом с Заки-эфенди, объясняется прежде всего этим.

— Ладно, Ильяс-эфенди, и все же скажите искренне, что вам дороже — Татаро-Башкирская республика, то есть единство, или же Малый Башкортостан?

— Татаро-Башкирской республики нет. Она только на словах. И не знаю, пойдет ли дело дальше слов. А Малый Башкортостан есть, вот он! — Алкин взял из кипы бумаг, лежавших перед ним на столе, карту и подал Мирсаиту.

На этом месте спор прервался: молодые женщины внесли в избу приготовленные в честь гостей угощения. Обедали не спеша, потом пили чай. Но как только убрали со стола, Заки Валиди вернулся к тому же разговору о Татаро-Башкирской республике.

— Мирсаит, брат мой, — сказал он убежденно, — советую тебе, как человек, кое-что повидавший в этой жизни. Выбрось ты из головы эту бесплодную мечту о Татаро-Башкирской республике. Возьмите чисто татарские уезды, расположенные между Уфой и Казанью, и объявите самостоятельный Татарстан. Это будет самое верное. А за Казань не держитесь! Казань вам не нужна. Она всю жизнь, словно кость в горле, не будет давать вам покоя.

— Спасибо за совет, Заки-эфенди. Вам хорошо известно, Казань — наша древняя столица. И сегодня из ее жителей приходится тридцать четыре татарина на сто человек. Это число, несомненно, будет все время расти. Нельзя нам отрекаться от священной земли, где лежат кости наших предков. Остаться без Казани — значит, остаться без головы!

— Ну, вам виднее, — сказал Валиди безразлично. — Мое дело — дать совет, а прислушаться или нет — дело ваше...

Переговоры подходили к концу. Пора сделать выводы. Взглянув на часы, Мирсаит сказал:

— Заки-эфенди... Ильяс-эфенди... Если я правильно понял, мы пришли к такому выводу...

— Ну-ка, ну-ка, послушаем! — улыбнулся Валиди.

— Главное для вас — сохранить Малый Башкортостан. Верно?

Валиди кивнул в знак согласия. Алкин молчал.

— Но если вы не прекратите борьбу против Советов, то в ближайшие же дни будете разбиты. Заявляю как председатель Центральной мусульманской военной коллегии. Это — раз. Во-вторых... — Мирсаит загнул еще один палец. — Я не вижу никаких препятствий для вхождения Малого Башкортостана в качестве автономии в состав Татаро-Башкирской республики. Об этом можно договориться...

Ильяс Алкин ждал, что скажет Заки Валиди. Его слово было чрезвычайно важно для казанского татарина Алкина. Но Валиди не спешил с ответом. Думал, сомневался.

— Ну, что же, — заговорил наконец не очень уверенно, — если Советы держат слово и не пойдут на очередной обман, мы подумаем. Хотя... трудно в это поверить.

Султангалиев:

— Поверить — дело времени. Значит, можно считать, договорились, Заки-эфенди?

Валиди:

— Можете считать так. Султангалиев протянул ему руку:

— Слово мужчины?

— Можешь не сомневаться. Ты ведь знаешь меня! Султангалиев:

— Значит, начиная с сегодняшнего дня башкирские войска не сделают ни одного выстрела в сторону Красной Армии?

Валиди:

— Не сделают...

Мирсаит бросил вопросительный взгляд на Ильяса Алкина, который был в военном руководстве Малого Башкортостана.

Алкин ответил, не задумываясь:

— Будет, как сказал Заки-эфенди!

Мирсаит рассказал о посещении им штаба 5-й Армии и начал одеваться: пора в обратную дорогу. Ехать было довольно далеко. К тому же заметно похолодало, поднималась метель-поземка. А одет Мирсаит в легкую шубу.

— Погоди-ка, земляк... — остановил его Заки Валиди у порога, и сняв со своего плеча, протянул Мирсаиту лисью шубу. — Возьми, пусть будет тебе подарок от меня. День холодный, как бы не простудился.

— А как же ты сам?.. — сказал он, заколебавшись: брать или не брать? — Ты ведь, поди, и сам не собираешься на печке сидеть?

— У себя на родине башкир Заки Валиди не замерзнет и без тулупа не останется. Бери, Мирсаит!

Щедрость Заки Валиди растрогала его. Это был подарок от чистого сердца. Мирсаиту ничего не оставалось, как поблагодарить земляка и положить тулуп в сани. Еще по пути сюда мороз пробрал его до костей. А теперь день клонился к вечеру, неизвестно, что может преподнести зимняя дорога.

Валиди проводил его, грустно помахав рукой. Ильяс Алкин сел рядом с Мирсаитом, поехал проводить его до околицы.

Еще во время беседы за столом Мирсаит заметил, что Ильяс чувствовал себя не в своей тарелке. Он больше молчал подавленно, думал какую-то непростую свою думу. Вроде бы с Валиди они понимали друг друга с полуслова, но мысли Ильяса Алкина блуждали где-то в стороне. Да, это уже был не тот богатырь с орлиным взором, который заставлял прислушиваться к себе весь татарский мир. Сник, опустил крылья гордый орел. Было ясно, что он здесь человек временный, а может быть, и вовсе чужой...

Мирсаиту хотелось как-то подбодрить его, но слова не шли на ум, а пока раздумывал, выехали за ворота околицы.

— Вот и граница, — сказал Ачкин и, натянув вожжи, остановил лошадь. — Дальше поедешь один. По лесу тебя будут сопровождать конные бойцы.

Он сошел на дорогу, протянул руку на прощание. Мирсаит тоже выбрался из саней. Парни Заки Валиди — верховые башкирские бойцы — уже тронулись.

Эти двое стояли под высоченным сугробом и смотрели друг другу в глаза. Метель разыгрывалась не на шутку и будто торопила их скорее высказать те слова, которые жгли им души. «Опомнитесь, остыньте, вы же сыновья одного народа!..» — завывала метелица и целыми горстями швыряла им в лицо колкий снег...

— Ну, Ильяс, — спросил Мирсаит. — Что будем делать дальше?

— Это, наверное, только ты знаешь... — Алкин с силой нахлобучил шапку, чтоб не сорвало ветром. — Я сейчас как птица с поломанными крыльями.

— А Валиди? Что думает он?

— Колеблется. Тоже не спит ночами...

— Что так?

— Джигиты, соколы его, гибнут сотнями. Кидают их то сюда, то туда, и всюду смерть. Башкирские аулы разорены. Колчак, Дутов, красные — все грабят, все убивают... Где же выход?..

— Выход есть, Ильяс, — Мирсаит положил руку на плечо давнему своему другу. — Надо перейти на сторону Красной Армии. И чем скорее, тем лучше!

— Это не выход, — возразил Алкин. — Но и другого пути я не вижу. Знаю одно: трудно уцелеть на утлой лодчонке, когда в море бушует ураган...

Расстались грустно. Ильяс Алкин резко повернулся, зашагал обратно. Сани с Мирсаитом скрылись в снежной вьюге.

Дорога была нелегкой. Султангалиев рассчитывал вернуться в Уфу ночью, но попал только на другой день утром. И сразу же пошел в губернский комитет. Там ему показали телеграмму с сообщением о ликвидации, за ненадобностью, Центральной мусульманской военной коллегии. Внизу — подписи Троцкого и Сталина.

Мирсаита будто обухом по голове ударили. Если бы он узнал об этом на день раньше, еще не известно, удалось бы ему договориться с Заки Валиди? Кому и для чего понадобилась эта затея? Он видел Сталина и Троцкого в день, когда собирался в дорогу. Оба разговаривали с ним по-дружески, на равных, выразили готовность оказать помощь, если в поездке возникнут сложности, однако свое решение о коллегии скрыли от него. Но как же так? Ведь Султангалиев — председатель этой коллегии, и разве нельзя было выслушать его мнение, посоветоваться или хотя бы поставить его в известность?!

Это было предательство. Не находя себе места, он ворвался в комнату прямой связи. Вызвал Москву.

«Товарищу Сталину. Между представителями Малого Башкортостана, в частности Валидовым, Алкиным и мной, состоялась встреча. Они готовы сесть за стол переговоров, если будет гарантирована национальная независимость. Ждем ответа Москвы».

Сталин был на месте, и ответ его не заставил себя ждать. Мирсаиту тут же принесли длинную бумажную ленту.

«Товарищу Султангалиеву. Мы верим, что дело, за которое Вы взялись, не останется на полпути. Обещайте все, что они потребуют. Цель одна: башкирские бойцы должны быть на стороне Советов. Желаю успеха. Сталин».

Странно. Сталин не обмолвился ни словом о Центральной мусульманской военной коллегии. Они что, собираются играть с ним в прятки? Нет, обмануть им Султангалиева не удастся. Он снова зашел к девушке-телеграфистке.

«Товарищу Сталину. В Уфу поступила весть о роспуске Центральной мусульманской военной коллегии. Председателем этой коллегии до сего дня был Султангалиев. Уму непостижимо, что именно таким образом решили проблему. Настоятельно требую, решение должно быть отменено. Султангалиев».

И на этот раз Сталин ответил без промедления:

«Султангалиеву. Можете считать, что мы объяснились. Решение будет отменено. Будет по-вашему. Закончив дела в Уфе, держите путь в Казань. Сталин».

Этот телеграфный разговор немного успокоил Мирсаита, но в душе все же осталась горечь. Днем обошел расположенные в Уфе воинские части, встретился с бойцами. Но нерешенным вопросам не было конца. В Уфимском губкоме не осталось никого, кто мог бы заниматься татаро-башкирскими делами, а готовых помешать, воспрепятствовать — хоть пруд пруди.

Напряженные разговоры с председателем ревкома Уфимской губернии Нимвицким повторялись у Султангалиева ежедневно. На его сообщение о договоренности с руководителями Малого Башкортостана тот ответил высокомерно:

— Пусть переходят на сторону Красной Армии, я не против. Но я категорически не согласен оставить их без наказания!

Мирсаит втолковывал ему, что центр в этом вопросе придерживается другого мнения, что в нынешних условиях слово «наказание» неуместно и вредно. Но Нимвицкий упорствовал на своем: наказать!

На одной из встреч был и представитель Совнаркома, заместитель Народного комиссара по внутренним делам Б. Эль-цин, который пытался сблизить позиции сторон, найти золотую середину:

— Я согласен с товарищем Султангалиевым, пока не время говорить о «наказании». А будущее покажет.

— Нет, — настаивал Султангалиев, — с камнем за пазухой за стол переговоров не садятся. Обман башкирских бойцов сведет на нет авторитет Советского правительства перед всеми народами Востока. Это — раз, во-вторых, чем виноваты простые бойцы?!

— Может быть, вы собираетесь оправдать не только всех националистов-головорезов, но и Заки-«хана», «царя» Дутова и видящего себя во сне «императором» Колчака? — съязвил Нимвицкий.

— За Колчака и Дутова я не отвечаю. Но, если будет достигнуто соглашение, Заки Валиди и пальцем нельзя тронуть, товарищи, — сказал Мирсаит. И заявил, что ответственность за жизнь руководителей Малого Башкортостана берет на себя.

Это было похоже на разговор на разных языках, когда собеседники не понимают друг друга. Руководители Уфы и слы-шать не хотели о национальной автономии и не скрывали, что национальную проблему считают чем-то ненужным, чуждым для большевиков. В этом смысле они обошли даже своих единомышленников в Казани. И эти люди работают в национальных районах! Но Мирсаиту надо доводить дело до конца, остерегаться взаимных обвинений. Он терпел, стиснув зубы, и все же ценой больших усилий сумел убедить уфимских руководителей в необходимости в ближайшие же дни сесть за стол переговоров с представителем Малого Башкортостана.

Переговоры были назначены в Уфе на тридцатое января. Валиди не доверял уфимцам и не приехал на переговоры, а послал Муллаяна Халикова. Встреча продолжалась целый день. Несмотря на то, что со стороны Малого Башкортостана Халиков был один, держался он твердо, поставил шесть условий, которые должны быть выполнены еще до того, как башкиры сядут за стол переговоров с Советским правительством. Руководители Уфы, скрепя сердце, приняли эти условия. Дело в том, что накануне Сталин получил от Султангалиева секретную телеграмму. В ней Мирсаит предупреждал, что уфимские руководители не только безразличны к национальной проблеме, но даже отрицательно относятся к ней, и если они не изме-нят своей позиции, это может нанести большой ущерб делу революции.

Утром тридцатого числа Б.Нимвицкий и Б.Эльцин, а также председатель Уфимского губернского комитета большевиков Сезенков получили из Москвы строгое предупреждение: «Каждый товарищ, препятствующий переходу бойцов Заки Валиди от Колчака на сторону Советов, будет отвечать перед трибуна-лом».

Еще через несколько дней за подписью Сезенкова, Эльцина и Нимвицкого телеграмма о том, что Малый Башкортостан склоняется к соглашению, была направлена самому В.И.Ленину. Этот обмен сообщениями организуют и держат под контролем с одной стороны М.Султангалиев, а с другой Сталин.

Шестого февраля из Центра поступило распоряжение в адрес Уфимского губернского революционного комитета:

«Не идите против товарища Халикова. В случае, если башкирские полки общим фронтом поднимутся против Колчака, пообещать амнистию. Со стороны Советского правительства гарантируется свобода национальной независимости башкир. Конечно, необходимо постепенно рубить под корень контрреволюционные начала среди башкир, добиваться пролетарской верности.

Ленин. Сталин»

Еще через три дня в политотдел 5-й армии Восточного фронта поступило сообщение о том, что башкирские войска готовы сражаться против Колчака в рядах Красной Армии. Таким образом, менее чем за месяц Мирсаит Султангалиев выполнил чрезвычайно сложную задачу.

* * *

Уфимский вокзал во власти военных. Топот ног, громкие отрывистые команды. На короткое время останавливаются здесь эшелоны с красными полками, военной техникой и следуют дальше — одни на юг и запад, другие на восток. Фронты со всех сторон, и каждый требует подкрепления, взывает о помощи. Спешат эшелоны.

На одном из путей стоит состав, отправляющийся в Казань. К нему уже прицеплен паровоз, который тоже пыхтит, нетерпе-ливо пускает пары. Раздастся последний гудок, и поезд тронется с места.

Мирсаит попрощался с провожающими, поднялся на ступеньки вагона, но все никак не мог оторваться от встревоженного голосами, лязгом тормозов, перестуком колес гудящего вокзала.

Неспокойно, тревожно на душе Мирсаита. Перед самым отъездом из письма Заки Валиди он узнал, что на некоторых участках фронта начали разоружать перешедших на сторону Красной Армии башкирских бойцов. Он боялся одного: как бы эти действия не приняли массового характера. Тогда грош цена его усилиям. Башкиры отвернутся от Советов, и Мирсаит не знал, как предотвратить катастрофу...

Вдруг среди провожающих мелькнуло знакомое лицо. Никак Сахипгарай Саитгалеев? Давно о нем не было слышно. Говорили, при белочехах он скрывался где-то на окраине Казани у одной русской женщины, потом вроде бы подался в Самару. Словом, затерялись следы шального ефрейтора. И тут — вот он, очутился в Уфе. Исхудал Сахипгарай, осунулся, видно, потрепала жизнь. Да еще на палку опирается.

Мирсаит окликнул его, но тот повернулся спиной, стал уходить. Мирсаит мигом спрыгнул с подножки вагона, догнал его и схватил за локоть.

— Сахипгарай! Ты ли это? Где ты пропадал? Что с тобой? — он кивнул на палку.

Тот не стал сопротивляться, повернулся к нему лицом.

— Здравствуй, Мирсаит! Пришел... это... повидать тебя... — Жалкая улыбка исказила изменившиеся черты.

— Почему ты не среди нас? — Это было первое, о чем хотел

узнать Мирсаит.

Растерялся Сахипгарай. Переминается с ноги на ногу, глаза прячет, колеблется: говорить или промолчать? Но вот он махнул рукой, заторопился:

— Я конченый человек, Мирсаит. Тиф меня свалил. Где только не лечился... А как оклемался немного, учительствовал в одной татарской школе. Но все болею...

Поезд вот-вот отправится. Времени на долгий разговор нет, поэтому Мирсаит, недолго думая, сказал первое, что пришло на ум:

— Возвращайся в Казань! Там хорошие больницы, специалисты...

— Эх, Мирсаит, с какими глазами я покажусь в Казани?! Ушел, спрятался в самое трудное время. Нет, не могу!

— Можешь! — повысил голос Мирсаит. — Увидишь, все обойдется... — Как раз в этот момент поезду дали отправление. Паровоз протяжно загудел, пассажиры бросились к вагонам. Надо было решиться, что-то сделать для Сахипгарая, и Мирсаит повернулся к провожающим: — Товарищи! Перед вами видный революционер, большевик Сахипгарай Саитгалеев. С сегодняшнего дня он назначается на работу в Центральную мусульманскую военную коллегию. Прошу позаботиться о его здоровье. Если надо, пошлите на кумыс...

Ответственные товарищи переглянулись между собой. Кто-то хмыкнул, кто-то покачал головой, но все поняли, что не шутит Султангалиев, говорит серьезно и, конечно, проверит потом, как здесь выполнили его поручение. Якуб Чанышев подхватил Сахипгарая под руку, сказал что-то, но Мирсаит уже не расслышал его. Он побежал к трогавшемуся поезду, вспрыгнул на подножку вагона. Крикнул уфимским товарищам еще раз:

— Не забудьте о товарище Саитгалееве!..

* * *

Вот и Казань. Поезд прошел район Баш-Балта, прогрохотал по мосту через Казанку, а впереди уже показались белые стены Кремля, выросла башня Сююмбике с приветливо сверкающим на весеннем солнце полумесяцем, замаячили минареты мечетей. Несмотря на пережитые беды, город выглядел светлым и чистым. Красива Казань!

Родился Мирсаит далеко отсюда, родни у него здесь нет, семья в Москве, но удивительное дело: приезд или, вернее сказать, возвращение в этот город каждый раз волнует его до слез. Вот и сейчас терзавшая его всю дорогу тревога отпустила, боль притупилась, и он с жадным любопытством, словно впервые, вглядывался в дорогие черты Казани. Что-то ждет его здесь на этот раз?..

Он попросил сразу же с вокзала отвезти его в губком. Назначенный только в последнее время председателем Казанского губернского комитета товарищ Малютин искренне обрадовался ему, даже обнял и расцеловал, как близкого человека.

— Добро пожаловать, товарищ Султангалиев! Очень кстати приехали. Заждались мы вас!..

Железный чайник с кипятком занял место на столе. Появи-лись две кружки, куски хлеба.

Малютин начал разговор с жалоб. Кадров не хватает, со-гласия в коллективе нет, и самое неприятное — даже большевики, татары и русские, не могут ужиться, каждый тянет одеяло на себя. Глядя на них, беспартийные работники тоже не хотят жить в мире. Приезд из Петрограда Антипова и Ратнер, мужа и жены, только подлил масла в огонь, а член Военного совета 2-й армии Штеренберг взял их сторону. Словом, разлад и хаос.

— Как обстановка в губернии? — спросил Султангалиев.

— Из рук вон! Недовольство рабочих растет день ото дня. Крестьянам, без того доведенным до крайности жестокой засухой, опостылела нескончаемая смута. Они вот-вот поднимутся против Советов. Во 2-й армии дела тоже плохи. В некоторых полках осталось не более пятидесяти бойцов. Того и гляди, эти-то скоро разбредутся по домам. А ведь в Центре именно на эту армию возлагают самые большие надежды. Шутка ли, ведь на Восточном фронте и решается сегодня судьба революции...

Малютину принесли телеграфную ленту. Прочитав, председатель губкома молча протянул ее Султангалиеву:

«Колчак взял Уфу. Красная Армия в беспорядке отступает к Казани. Примите срочные меры. Троцкий».

Малютин, без того замороченный нескончаемыми неурядицами, вовсе опустил руки, запаниковал.

— Значит, и нам пора думать об отступлении... Мирсаиту это не понравилось. Во-первых, переход Уфы в

руки Колчака не был новостью, два дня тому назад об этом сообщил ему Заки Валиди. «Мы Ленину поверили, а нам не верят. Кому понадобилось разоружить башкирских бойцов, а кавалерию нашу оставить без коней? — с горечью писал Валиди Мирсаиту в частном письме. — Для Советов, по-видимому, было важнее не остановить Колчака, а отомстить башкирским джигитам, стремящимся к независимости! Не случайно, что и

Муса Муртазин, все обдумав, вместе со своими бойцами вновь присоединился к Колчаку...

Помнишь ли ты, Мирсаит, я давал тебе почитать стихи одного нашего талантливого поэта. Это Шайхзада Бабич, не-большой, щупленький парень, который принимал участие в выпуске газеты. Так вот знай, и этого парня загубили ни за что ни про что! Он перевозил на подводе печатные машины, по дороге схватили его красные и зверски замучили. Жестоко избитого, но еще живого, его привязали к хвосту лошади и волочили по дороге. Да будет земля ему пухом. Бедный наш поэт остался лежать возле русской деревни Зилаир...

Уфу мы оставили, отступаем дальше. В душе тревожно. Видно, ошибся я... Отступаем и отступаем. Чем все это кончится, неизвестно. Прощай! Заки Валиди».

— Нет, товарищ Малютин! — возразил Мирсаит председателю. — Я приехал сюда не отступать и оставлять Казань белогвардейцам! Чтобы преодолеть расстояние между Уфой и Казанью, Колчаку понадобится, самое малое, семь дней, понимаете?

— Что прикажете делать? — замялся Малютин. — Как остановить его?..

— Возьмите себя в руки, — спокойно ответил Мирсаит, чтобы вывести его из растерянности, и, повысив голос, добавил: — После полудня созовите заседание губкома, пригласите также членов реввоенсовета 2-й армии!..

Пока Малютин занимался подготовкой совещания, Мирсаит встретился с татарскими деятелями. Его поразило, что среди руководителей губернии не оказалось ни одного татарского большевика, все они находятся на вторых-третьих ролях. На заседания субкома их не приглашают, с их мнением не считаются. Для Татарского бюро не нашлось даже подходящего помещения в огромном здании губкома, всех работников набили в одну-единственную комнату возле туалета.

Призыв Султангалиева: «Революция в опасности!» — оставил этих людей равнодушными. Выяснилось, что после ухода на фронт известных в городе большевиков Юсуфа Ибрагимова, Шамиля Усманова и Крымова местные работники, особенно молодые, оказались в положении пришлых.

— Не успеешь рта раскрыть, тут же получаешь ярлык националиста, — заявил один из них. — Русские нас за людей не считают.

Ему, правда, возразили:

— Русские не виноваты. Им тоже приходится несладко. Товарищ Малютин кто? Русский! Но ведь ему житья не дают, клюют день и ночь. Малютин — человек честный!..

— Товарищи! — Мирсаит решил, что надо повернуть раз-говор на главное. — Как только будет объявлена республика, все это утрясется, войдет в нормальное русло. Сегодня задача у нас одна: надо очистить страну от наемников мирового капитала. Колчак идет на Казань!.. Давайте обсудим этот вопрос...

Несмотря на уныние и накопившиеся обиды, татарские большевики прониклись тревогой, выразили готовность следовать указаниям Султангалиева. (Многие из этих людей разъ-ехались потом по фронтам, многие погибли.) Вера в революцию не угасла в них...

На совещании в губкоме Малютин произнес вступительное слово, ознакомил приглашенных с обстановкой. Не успел он закончить свою речь, началось такое, что Мирсаит опешил. Ни до рабочих и крестьян, ни даже до идущего на Казань Колчака ораторам не было дела. Один старался перещеголять другого, распинайся с умным видом о не имеющих отношения к повестке дня отвлеченных вещах. Слово «политика» летало, как мяч, от выступающего к выступающему. «Левые» — «правые», — «националисты» — «интернационалисты». Только завершил свою трескучую речь Гинцбург, заверещала Ратнер, ее сменил представитель 2-й армии Штеренберг. Ораторы все отменные, опытные. Говорят красиво, с пафосом, ссылаются на Маркса, на Каутского, вспоминают Троцкого и Зиновьева, критикуют Ленина.

Невмоготу было и дальше слушать всю эту галиматью, и Мирсаит был вынужден прервать очередного оратора.

— Хватит, товарищи! — сказал он спокойно. Но краснобаи, кажется, уловили в его голосе сдержанную ярость. Замолчали, посмотрели на него с удивлением: мол, разве можно прерывать такую содержательную дискуссию!.. — В другое время, в спокойной обстановке я, может, тоже был бы не прочь... поупражняться в красноречии, но сейчас... — Все же не выдержал Мирсаит, повысил голос. — Вы что, не слышали сообщение товарища Малютина? Земля у нас горит под ногами! Колчак приближается к Каме! Надо принимать срочные меры для отпора противнику, мобилизовать все силы. Вместо этого вы устраиваете здесь теоретическую дискуссию. Товарищи Ленин и Троцкий ждут нашего решения...

Все затихли на мгновение. Воспользовавшись заминкой, Малютин огласил поступившую от Ленина и Троцкого телеграмму. Мирсаит добавил, что он встречался с татарскими коммунистами, которые объявили среди рабочих мобилизацию, решили выехать в деревни.

— У татар что коммунисты, что беспартийные — все одинаковы, все националисты! — съязвила Ратнер.

Малютин весь покраснел от обиды за Мирсаита и грохнул кулаком по столу:

— Не забывайтесь, товарищ Ратнер!..

А ей — наплевать. Сидит себе с гордым видом и усмехается злорадно.

— Жаль, — сказал Мирсаит, обращаясь к ней. — Очень жаль, что говорит эти слова человек, считающий себя большевиком... Но я отвечу вам, товарищ Ратнер. Отвечу фактами... Вы не нашли ни одного татарского большевика, чтобы включить его в состав расширенного президиума Казанского губкома. Повторяю, Казанского! Ибо город этот татарский. Татарское бюро губкома ютится в полутемной комнатушке. Не стыдно вам?! Вот вы, сидящие здесь, разбрасываетесь словами «националист», «шовинист», вешаете на людей ярлыки. А подумали вы о татарском крестьянине, который кормит нас хлебом, и о русском рабочем, который от темна до темна, не разгибая спины, стоит за станком?! Кто же эти люди — шовинисты и националисты? Если это так, то кто же вы сами, товарищ Ратнер?

— Мы интернационалисты! — без тени смущения отпарировала Ратнер.

— Вот и оставайтесь интернационалистом до конца! — ответил Мирсаит и перешел к делу. Неудобно было спорить с женщиной, да и следовало помнить, что он здесь — представитель центра.

По его предложению приняли решение: объявить мобилизацию, направить на заводы и фабрики большевиков, послать в тыл противника надежных агитаторов...

Наутро в Казань прибыл военный комиссар Лев Троцкий и тут же назначил Мирсаита Султангалиева членом реввоенсовета 2-й армии.

Вечером перед окончанием смены Мирсаит выступил перед рабочими фабрики Алафузова. Такие же митинги прошли и на других заводах и фабриках. В результате только за один день в Красную Армию записалось в Казани почти десять тысяч человек.

Еще через два дня Мирсаит Султангалиев вместе со Львом Троцким выехал в направлении реки Нукрат на передний край. Между Мамадышем и Малмыжем по берегу Нукрата красные части строили укрепления, чтобы на этом рубеже встретить врага.

Троцкий и Султангалиев поднялись на вершину Тузанлы Tay — Пыльной Горы, которую местные русские называют Пузанкой. Здесь располагался наблюдательный пункт 2-й армии. Троцкий, словно прирожденный стратег, определил направления, откуда противник поведет наступление, места возможной переправы и пути отступления белогвардейцев.

— А какие чудесные здесь места! — воскликнул комиссар с восхищением. — Какой простор! Какие дали! Ей-Богу, ничуть не хуже Кавказа или Швейцарии...

— Да, — откликнулся Мирсаит. Он тоже зачарованно смотрел на уходящие вдаль луга и поля, плавные изгибы реки, слушал тишину, которая вот-вот взорвется гулом орудий. — Только живется людям трудно. Им не до красот природы.

— Понимаю... А ты сам не из этих ли мест, Мирсаит? — Троцкий впервые обращался к нему по имени.

— Нет, Лев Давидович, я из-под Уфы... Впрочем, кто знает, откуда прорастают наши корни...

— Знаешь, почему я спросил? Мне кажется, именно на такой земле рождаются люди с широкой душой, исполненные величия и славы.

— Одного такого богатыря вы и сами видели, Лев Давидович. Он из здешних мест.

— Кто это? — оживился Троцкий.

— Помните, к вам в наркомат вместе с Заки Валиди заходил один офицер?

Говорили, Троцкий помнит чуть ли не каждого командира Красной Армии по имени. Молву эту он подтвердил и здесь:

— А, это тот усатый красавец? Постой, постой... Алкин Ильяс — так?.. Фрунзе очень хвалит его. Говорит, опытный и смелый командир. Значит, корни его здесь, на этих Мамадышских просторах...

В этот момент прибежал один из его помощников, протянул ему какие-то бумаги. Троцкий мельком взглянул на них и прочитал вслух для Мирсаита:

— «Пора закрыть курсы пехотных командиров в Казани! Есть слухи о том, что там царский генерал Тальковский и товарищ Фирдевс под предлогом подготовки кадров для Красной Армии сеют зерна национализма. Отправьте всех на фронт. Ильич сам просил, чтобы я обратилась к Вам. Стасова»... Ну, что же, проект решения тоже есть. Придется подписать... — Он достал красный карандаш.

— О чем решение? — спросил Мирсаит.

— О закрытии курсов и отправке всех курсантов на фронт.

— Прошу вас, Лев Давидович, не спешить с этим. Мы ведь без того только тем и занимаемся, что торопимся закрыть, запретить, когда дело касается мусульман, особенно татар и башкир. Курсы командиров в Казани должны работать. Более того, Мусульманская военная коллегия намечает открытие таких курсов еще и в Астрахани и Москве.

— А что скажем Стасовой? — улыбнулся наркомвоенмор. — И потом. Что, Тальковский действительно «националист»?

— И начальник курсов Искандар Тальковский, и политический комиссар Исмагил Фирдевс — люди честные! — горячо возразил Мирсаит. — Не дело Стасовой решать такие вопросы!

— Вы же знаете, кто стоит за ней...

— Сами объяснимся с Лениным. Сразу, как только разгромим Колчака!..

— В архив! — Резким движением Троцкий вернул бумаги помощнику.

Подвели оседланных коней. Ночевать в такое тревожное время в Мамадыше было опасно. Троцкому и Султангалиеву посоветовали отправиться в татарскую деревню Нижние Ушмы, что в семи-восьми верстах от города.

Наутро по приказу Троцкого Мирсаит Султангалиев поскакал в 21-ю дивизию, державшую фронт вблизи Малмыжа. Положение этого соединения был тяжелым, и надо было поднимать боевой дух красноармейцев. А Мамадыш надежно прикрывали полки дивизии Азина, закрепившиеся на Тузанлы Tay...

Десять дней спустя Мирсаит уже телеграфировал в Москву Ленину и Сталину: «Колчак не сумел форсировать Нукрат. Казань отстояли. Председатель Центральной мусульманской во-енной коллегии, член Реввоенсовета 2-й армии Султангалиев».

Такое же сообщение было направлено на имя Троцкого. Но военный комиссар и сам находился в те дни на Восточном фронте, где решалась судьба Советов, — у слияния рек Нукрат и Кама...

» ♦ *

В Москву к своей Фатиме Мирсаит смог вернуться только в конце августа. Она ждала ребенка. Мать до сих пор не простила дочь, вышедшую замуж за большевика, и ни разу не навестила ее. Беременной Фатиме помогали по дому братья и сестры.

С Восточного фронта Мирсаит вернулся победителем, но в душе накопилось немало горечи. Он решил рассказать обо всем этом самому Ленину и уже на второй день пошел в Кремль.

Желающих встретиться с Лениным было много, поэтому завели такой порядок: посетитель должен изложить свою про-сьбу секретарю ЦК Стасовой или Новгородцевой, которые и решат, стоит допустить его к вождю или нет.

Стасова была одна. Знала она Мирсаита давно, отношения между ними сложились товарищеские. Но на этот раз она едва кивнула в ответ на его сердечное приветствие и даже сесть не предложила.

— С чем пожаловали, товарищ Султангалиев? — произнесла Стасова ледяным голосом, словно перед ней стоит случайный человек, а не авторитетный государственный деятель и видный военный руководитель.

Не он ли снискал уважение как в Центре, так и на местах своей неутомимой работой по подготовке политических работников и боеспособных частей для Восточного фронта? Что, не знает Стасова, что он вернулся с передовых позиций, попадал в окружение, подвергался смертельной опасности? Холодность секретаря ЦК удивила его, и он ответил на ее вопрос также сухо, официально:

— Товарищ Стасова, я хотел бы знать, примет ли меня Владимир Ильич?

— Нет! — отрезала она, не поинтересовавшись, зачем ему нужна эта встреча.

Мирсаит круто повернулся и направился к двери, но тут Стасова спросила:

— По какому делу собираетесь зайти к Владимиру Ильичу?

— Об этом я расскажу ему самому! —- был ответ.

— Но я должна знать. В последнее время настроение Ильича плохое...

— Мне надо доложить о бунте в татарском батальоне в Казани. Он сам выразил интерес к этому событию. Есть и другие вопросы...

Стасова сморщила лицо: для женщины, которая неделями и месяцами не выходила из Кремля, все это было, очевидно, мелко и недостойно внимания.

— По-прежнему жуете все ту же жвачку... — недовольно пробормотала она.

— Не понял. Что вы этим хотите сказать?!

Секретарь Центрального Комитета вскочила с места, заверещала с негодованием:

— Зачем понадобились эти национальные военные формирования?! У вас на языке постоянно одно: национальная партия, национальная республика, национальная армия... Когда вы вылечитесь от этой болезни — национализма, товарищ Султангалиев?!

Мирсаит сдержался, но ответил с плохо скрываемым сарказмом:

— Спрашиваете, зачем понадобилась национальная армия? Так вот, слушайте внимательно... Сначала она была нужна для отпора белочехам, а буквально в последние дни — чтобы остановить Колчака, который, если мне память не изменяет, рвался на Москву. Выходит, мы защитили и Кремль, в котором находитесь вы. Если вам не приходилось слышать, прошу принять к сведению, товарищ Стасова, ровно половину Восточного фронта, остановившего Колчака, составляют татаро-башкирские бойцы!

Факты немного охладили секретаря Центрального Комитета. Она опустилась в кресло, но места Мирсаиту не предложила.

— И все же, товарищ Султангалиев, вы чересчур увлекаетесь национальной проблемой. Сами того не замечая, катитесь в пучину национализма...

— Я работаю в Народном комиссариате по делам национальностей. А вот слова о «пучине» я не понял. С чего вы это взяли?

Стасова растерялась, но не ответить на прямой вопрос не могла.

— Это — мое личное мнение, — сказала она, оглядываясь по сторонам. — И оно сходится с оценкой некоторых других товарищей.

I — К примеру?

1 — Возьмем товарища Ялымова. Он тоже по происхождению представитель меньшинства. Но в отличие от вас это на-стоящий интернационалист. Для него вообще национальный I вопрос не существует.

— Вот как, — протянул Мирсаит.

Неизвестно откуда появившийся, этот человек быстро пошел в гору и стал даже заместителем председателя Центрального Бюро коммунистических организаций народов Востока. Вся его карьера базировалась на отрицании национальной проблемы. К сожалению, есть еще люди без нации, без веры, которые считают себя «интернационалистами». Они всегда стоят в стороне от больших событий, серьезных споров, когда решается судьба родины, судьба народа, но появляются первыми, когда делят славу и чины...

Мирсаит понял, почему его письмо Ленину осталось без ответа и отчего всегда доброжелательная к нему Стасова приняла его с холодным отчуждением. Ему было известно, что Ялымов также приложил руку к ликвидации Мусульманской военной коллегии и выступал против национальной автономии. И не кто иной, как Ялымов, и распустил чрезвычайную комиссию, созданную для борьбы против контрреволюции среди мусульман.

По предложению Мирсаита Ялымов вскоре был послан на работу в Туркестан. Рекомендуя его кандидатуру Сталину, Султангалиев сказал:

— Пусть своими глазами увидит, что такое национальный вопрос. Большевику надо знать все.

Сталин, который уже научился понимать Мирсаита с полуслова, загадочно улыбнулся:

— Хитер ты, товарищ Султангалиев. Ну и хитер...

Но предложения Мирсаита не отверг. На страницах истории не запечатлено, какие дела совершил Ялымов в Туркестане. Однако надо полагать, что на себе испытал и понял, что «национальный вопрос» — дело очень серьезное. Во всяком случае, в период партийной «чистки», на него тоже был навешен ярлык «буржуазного националиста»...

* * *

Рассеченная фронтами, разоренная гражданской войной Советская Россия отсчитывала последние дни осени 1919 года. Когда Мирсаит вернулся из очередной поездки на Восточный фронт, в Оренбург и Уфу, в Москве его ждало радостное событие: жена родила дочь.

Естественно, Фатима была вынуждена переселиться к матери, которая теперь, став бабушкой, простила нанесенную ей обиду и встретила Мирсаита приветливо. Теща пригласила его на самое почетное место за столом, дала ему подержать крохотную красноносую малютку, завернутую в белые пеленки.

— Смотри, твой папа пришел, доченька! — ворковала Фатима, которая больше всех радовалась воцарившемуся в доме согласию. Она опять стала стройной, как тростинка, похорошела: глаза сияют, щечки горят.

У Мирсаита подавно рот до ушей. Топчется на месте, не знает, как быть, что делать с ребенком, и боится, как бы не выронить его из рук.

— Когда родила? — спросил он, наконец, обретя дар слова.

— Нам уже целых пятнадцать дней! — сказала Фатима, принимая малютку в свои руки. Ждали тебя, чтобы дать дочурке нашей имя. Без отца нельзя.

Имя, которое лелеял Мирсаит в уме, понравилось всем, девочку назвали Гульнар. Гульнар — означает огненный цветок. Ведь это цветок, рожденный в огненные годы.

Он был на седьмом небе от счастья. В один из таких дней его вызвали к Ленину. На сей раз он почти не задержался в приемной, пришлось только немного подождать, пока Ленин закончит разговор по телефону.

— Давно я хотел видеть вас, товарищ Султангалиев, да времени не хватает, — сказал вождь, встречая Мирсаита у самой двери и усаживая в мягкое кресло. — Вы нынче единственный видный революционер, общественный деятель из мусульман.

«А не преувеличиваете?..» — хотел было Мирсаит возразить из скромности, но Ленин прервал его на полуслове:

— И справа слышу про вас, и слева. И надо сказать, судят по-разному... — Он говорил страстно, горячо, не давая возможности прервать себя, вставить хоть одно слово. — Это значит, вы мыслите независимо, способны принимать самостоятельные решения. Удивляться тут нечему, о человеке, который не бросается в глаза, как личность, не говорят...

Помолчав, Ленин спросил:

— Что сталось с товарищем Якубовым?.. Смогли вы выяснить причины, приведшие к возникновению этого восстания в Казани?

— Главная причина восстания заключается в отрицатель-ном отношении товарищей на местах к созданию национальных военных формирований, Владимир Ильич. Красноармейцев, которые должны были отправиться на фронт, неделями держали голодными и пустили слух, что виновен в этом начальник политотдела товарищ Камиль Якубов. Результат вы знаете, Камиль Якубов погиб без всякой вины... Вот в таких условиях работают и уходят из жизни наши национальные кадры! Смерть Вахитова тоже очень загадочна...

Ленин слушал, опершись на руки и сощурив глаза, и вдруг спросил:

— А может, распустить эти мусульманские военные части?

— Распустить легко, Владимир Ильич. Но сможем ли снова собрать их, когда понадобится? И как мы им объясним это? Дескать, в борьбе против белочехов вы были нужны, для отпора Колчаку пригодились, а теперь можете разойтись по домам? Нет, нельзя так играть с людьми. Надо сохранить в них веру в Советы. И скорее бы избавиться нам в национальном вопросе от болезни — говорить одно, а делать другое...

— Эти люди, записавшиеся в Красную Армию, — не рабы. Сегодня они свободные граждане. А это — достижение революции. Значит, вере в Советы не грозит опасность... Если ли логика в такой постановке вопроса, товарищ Султангалиев?..

— Есть. Но татарский и башкирский народы защищают Советы с оружием в руках не из жажды личной свободы, а из стремления к национальной самостоятельности. Вот в чем дело, Владимир Ильич! К сожалению, многие этого не видят или прикидываются, что не видят и не понимают. Мусульманские бойцы проявили чудеса храбрости в борьбе против Колчака, и это явилось результатом объявления Татаро-Башкирской республики.

— Интересно, интересно... — задумчиво проговорил Ленин, но высказать свое мнение не торопился. — А вы считаете, что мечта о Татаро-Башкирской республике может воплотиться в жизнь?

От Ленина Мирсаит не ожидал такого вопроса и ответил с удивлением:

— Декрет, подписанный высокими руководителями Советской республики, не был воспринят как мечта, Владимир Ильич. Воплощение его в жизнь стоит на повестке дня. Этого с нетерпением ждут все и в Уфе, и в Казани...

— А вот товарищ Заки Валиди думает по-другому...

— Мне тоже известно, как он думает... Он печется об интересах Малого Башкортостана, но не против создания Татаро-Башкирской республики. У меня есть еще более заманчивый проект. Думаю, рано или поздно события сами подтолкнут нас на этот путь...

— Нуте, нуте, что это за проект? — заинтересовался Ленин.

— Мы пока говорим о татарском и башкирском народах. А ведь совсем рядом с ними есть еще и Туркестан. Там живут казахи, узбеки, таджики, каракиргизы и каракалпаки. Сегодня они, может быть, не в состоянии образовать отдельные автономии, но рано или поздно задумаются о национальном самоопределении. И, естественно, у них возникнет потребность в объединении в федерацию или конфедерацию братских республик, исповедующих одну религию. Бояться этого не стоит, а быть готовыми к такому развитию событий надо.

— И к чему же это приведет?

— Возьмем только международный аспект проблемы. Создание благоприятных условий для возрождения угнетенных наций поднимет авторитет Советской России. Не только трудящиеся мусульманского Востока, скажем, Турции, Афгани-стана и Ирана, но и народы, находящиеся под колониальным гнетом, обретут веру в идеи социализма!

— Да, с вами интересно беседовать, товарищ Султангалиев! — Ленин прошелся по кабинету, снова сел, подперев голову руками. — Если подумать, не так уж и неосуществимы эти мечты. Но вот вопрос: где найти столько сил и столько кадров?

— Кадры есть, надо ценить их!

Ленин, увлеченный словами Мирсаита, продолжал рассуждать вслух:

— Говорите, и кадры найдутся? Но не будем упускать из виду еще одну серьезную вещь. В упомянутых вами странах Востока нет пролетариата. А какова основная движущая сила революции? Пролетариат и классовая борьба!

— Разрешите возразить, Владимир Ильич. Для колониальных стран национально-освободительное движение намного важнее, чем классовая борьба. И если дать этому движению правильное направление, оно способно смести на своем пути любые препятствия. Может быть, нам не стоит ограничивать себя теорией «классовой борьбы»?!

Ленин не высказал своего мнения по этому поводу. Беседа, длившаяся целый час, могла бы продолжаться и дальше. И у Ленина, наверное, остались вопросы, и Мирсаиту было о чем посоветоваться. Но Ильичу напомнили о назначенном на десять часов совещании.

Было ровно десять. Собеседники договорились встретиться еще раз в ближайшие дни и расстались.

* * *

В своей приемной среди ожидавших его посетителей Мирсаит застал однокашника, теперь уже известного поэта Сагита Сюнчелея.

— Вот так встреча! Какими судьбами? — он обнял друга, усадил в кресло.

Говорили долго, перебивали друг друга вопросами, которым не было конца: ведь столько лет прошло, как расстались.

Прощаясь, Сюнчелей попросил Мирсаита перевести на русский язык его стихи. Мирсаит обещал взяться за это, как только выпадет время, и в свою очередь, вспомнив просьбу Сталина, предложил Сагиту съездить в Турцию.

— Сейчас я познакомлю тебя с товарищем Сталиным, — потянулся к телефону Султангалиев. — Он просил меня найти надежного человека, хорошо знающего турецкий язык. Должно быть, для работы в консульстве в Турции-Месяца два спустя он получил от Сагита Сюнчелея красивую открытку с новогодним поздравлением: наступил 1920 год. Но до этого произошли важные события. Одно из них — 2-й Всероссийский съезд коммунистических организаций народов Востока, на котором решалась судьба Татаро-Башкирской республики, провозглашенной почти полтора года назад.

Для руководства страны, в том числе для Ленина и Сталина, вопрос этот считался снятым с повестки дня. Но как быть с объявленным из политических соображений декретом? Народ поверил ему. Большая группа коммунистов Казани, Уфы и Москвы вели настойчивую работу по воплощению идеи Татаро-Башкирской республики в жизнь. Декрет поддержан не только татарами и башкирами, но и представителями чувашского и марийского народов.

На курултай, открывшийся в конце ноября в Москве, собрались «надежные» представители разных регионов страны. Основной доклад, длившийся сорок минут, сделал Мирсаит Султангалиев. Это был обзор всей истории взаимоотношений народов Поволжья и Урала, анализ политических и экономических предпосылок создания Татаро-Башкирской республики. Доклад своей Мирсаит закончил следующими словами:

—- В чем необходимость создания Татаро-Башкирской республики? Не будет ли более справедливым образовать по отдельности Башкирскую и Татарскую республики, как предлагает Заки Валиди? Думаю, и Заки Валиди, и другие ответственные товарищи, поддержавшие его предложение, сами хорошо понимают: ничего путного из этого не выйдет. Давайте подумаем: если будет образована Татарская республика, то где она будет расположена? Конечно, скажете вы, там, где живут татары. Но нам хорошо известно, что в Казанской губернии есть два-три уезда, где живут одни татары, а в Уфимской губернии он один. Между Малым Башкортостаном и Татарской республикой, то есть между двумя малыми автономиями, останутся большие пространства, где население состоит сплошь из татар и башкир. К чему придем мы в таком случае? Между татарским и башкирским народами завяжется тугой узел, который не распутать никогда. Оба народа будут претендовать на эти земли. И у каждого есть право на них. Они окажутся в положе-нии близнецов, которые царапают друг другу лица, чтобы завладеть материнской грудью...

Выступление Султангалиева, закончившееся лозунгом «Да здравствует Татаро-Башкирская республика!», было встречено бурными аплодисментами.

Второй доклад сделал Микдат Бурундуков. Он тоже был за Татаро-Башкирскую республику.

Третий докладчик — Сахипгарай Саитгалеев. Когда только успел поправиться, встать на ноги и достичь такой высоты. Шустрый был человек Сахипгарай!

Мирсаиту сообщили, что еще до приезда на курултай Саитгалеев побывал у Сталина. Было известно и другое: перед отъездом в Москву он встретился в Уфе с Заки Валиди и обещал ему выступить против Татаро-Башкирской республики.

Опираясь на громкие лозунги интернационализма, Сахипгарай высказался против любых форм национальной автономии, но что удивительно, при голосовании поддержал создание Татаро-Башкирской республики.

3 декабря 1919 года большинством голосов курултай постановил: «Воплотить в жизнь декрет Совнаркома об образовании Татаро-Башкирской республики». Гарантировалась также независимость Малого Башкортостана. Вхождение или невхождение в Татаро-Башкирскую Советскую Социалистическую республику предоставлялось воле народа.

Но случилось неожиданное: не имевшая никакого отношения к татарскому и башкирскому народам группа делегатов покинула курултай в знак протеста против такого решения. Это были Вадим Лукашевич, А.Микоян, азербайджанец Н.На-риманов, Гайдарханов с Северного Кавказа, работавшие в органах ЦК. Особенно возмущал участников курултая Лукашевич, который вел себя как хозяин, встревал во все разговоры, хотя не имел никакого отношения к Востоку. Против козней этого человека резко выступил Исмагил Фирдевс, назвав Лукашевича «бесплатным приложением» курултая, и отвел его кандидатуру в состав Центрального бюро.

Лукашевич не прошел. Но в период работы в органах ОГПУ с восточными районами он еще не раз напомнит о себе тем, кто голосовал против него и, конечно, Фирдевсу...

В протесте, написанном этими людьми на имя Центрального Комитета, Мирсаит Султангалиев обвинялся в оказании давления на делегатов курултая. Других аргументов у них не было.

Но заседание Политбюро Центрального комитета РКП(б), прошедшее 13 декабря 1919 года под председательством Ленина, приняло следующее решение:

«Учитывая, что значительная часть делегатов Всероссийского съезда коммунистических организаций народов Востока, в том числе башкирские коммунисты, были против создания

Татаро-Башкирской республики, отменить Положение Народного комиссариата по делам национальностей от 22 марта 1918 года.

Членам партии предлагается впредь воздерживаться от агитации за Татаро-Башкирскую республику.

Вопрос о Татарской республике рассмотреть особо, и только в том случае, если от татарских коммунистов поступит соответствующее заявление.

За секретаря Центрального Комитета Елена Стасова».

Вот и весь сказ. Так печально закончилась история борьбы за создание Татаро-Башкирской республики...

XIII

О заседании Политбюро, поставившем точку на судьбе Татаро-Башкирской республики, Султангалиев узнал уже в пути на Восточный фронт, прибыв в Самару. Он тут же вышел на прямую связь со Сталиным. Выразил свое крайнее огорчение. Сталин не стал брать ответственность на себя, сослался на мнение Ленина и товарищей, выступивших на заседании Политбюро.

С разрешения Троцкого, который также был в Самаре, Мирсаит вернулся в Москву. Пробиться к Ленину он не смог, дорогу ему преградила все та же Елена Стасова.

Оставалось последнее средство: через связных Троцкого в Москве передать в тот же день лично в руки Ленину письмо.

Мирсаит сел за стол. Перед ним лежала стенограмма заседания Политбюро. Он написал следующее письмо:

«В Политбюро ЦК РКП(б),

тов. Ленину

Фактические поправки к выдумкам врагов Татаро-Башкирской республики Эльцина и Исрафилбекова, с которыми они выступили на заседании Политбюро ЦК РКП(б) 13 декабря сего года:

Тов. Б.Эльцин показал, что «башкиры полностью против Татаро-Башкирской республики, и сказал, что живущие там чуваши и марийцы тоже против.

Это не соответствует действительности:

1. а) Башкиры, живущие в Уфимской, Пермской и Самарской губерниях и не вошедшие в автономный Башкортостан, за Татаро-Башкирскую республику; б) Бедные слои автономного Башкортостана тоже предпочитают присоединиться к Татаро-Башкирской республике; в) Башкирская дивизия и Башкирская бригада Петроградского фронта выступили с полной поддержкой резолюции курултая коммунистов Востока.

2. Чуваши, марийцы и крещеные татары в лице своих ответственных партийных деятелей на стороне Татаро-Башкирской республики. В Центральном бюро есть сведения, подтверждающие это.

Говорят, что тов. Исрафилбеков (случайный кавказский эмигрант, не имеющий никакого отношения к татаро-башкирской проблеме)сказал:

1. докладчики на курултае будто бы угрожали, что если Татаро-Башкирская республика не пройдет, то татарские и башкирские военные силы покинут фронт;

2. большинство участников курултая составляли бывшие левые эсеры и молодые коммунисты;

3. один из докладчиков тоже из левых эсеров;

4. воздержавшиеся при голосовании все были против Татаро-Башкирской республики.

В действительности все это клевета и ложь.

1. Никто даже словом не обмолвился о выводе татаробаш-кирских военных с фронта. Напротив, представители Центральной мусульманской военной коллегии провозгласили лозунг: «Беспощадно сражаться до полного разгрома белогвардейцев».

2. Как могли прежние эсеры, татары и башкиры, в большом количестве участвовать в курултае?! Ведь известно, что решением ЦК РКП(б) делегатами могли быть избраны только товарищи, имеющие партийный стаж ранее 1919 года, а татарские и башкирские левые эсеры, как известно, перешли в коммунистическую партию лишь в феврале — марте текущего года. На курултае могли участвовать самое большее три-четыре товарища, которые были когда-то левыми эсерами. Но и они не проявили активность.

3. Ни один из докладчиков — Султангалиев, Бурундуков и Саитгалеев — никогда не были левыми эсерами. Султангалиев и Саитгалеев вступили в РКП(б) до Октябрьской революции.

4. Воздержались при голосовании 14 человек. Из них член партии «Гуммет» Эфендиев выступил на курултае в защиту Татаро-Башкирской республики. Представители Малого Башкортостана заранее договорились не принимать участия в голосовании. Ни один из них не был против Татаро-Башкирской республики, напротив, все они выступили «за».

Председатель курултая и временный председатель Центрального бюро коммунистических организаций народов Востока

М.Султангалиев».

Это письмо, конечно же, в тот же день попало в руки Владимира Ильича. Правда и то, что Ленин прочитал его внимательно. Об этом говорят подчеркнутые красным и синим ка-рандашами строки письма, многочисленные пометки.

Но не только это письмо, но и десятки, сотни других документов, написанных по поводу Татаро-Башкирской республики, остались без ответа. Султангалиев был не одинок в протесте против решения Политбюро от 13 декабря, в требовании вновь вернуться к этой проблеме. К примеру, Микдат Бурундуков и Исмагил Фирдевс пригрозили, что пойдут в Центральной Комитет и бросят на стол свои партийные билеты.

Но не испугаешь этим Москву. И не разжалобишь. Москва слезам не верит...

* * *

Глубоко заблуждаются те, кто утверждает, что объявление автономии Татарстана произошло само собой и легко. Даже признание всего одной трети земель, на которых испокон веков проживал татарский народ, национальной республикой было сопряжено с огромными трудностями, преодолением бесчисленных препятствий.

Самая тяжелая ноша свалилась на плечи Мирсаита Султангалиева. Десятки таких общественных деятелей, как Саитгалеев, Бурундуков, Фирдевс, Бурхан Шараф и Шамиль Усманов, работали не покладая рук, продирались через частокол искусственно создаваемых перед ними препон.

Известно, что уже в то время, то есть в марте — апреле 1920 года, в спорах об образовании республики Татарстан Султангалиев вступил в серьезный конфликт с некоторыми руководителями. В Казани даже распространились слухи, что «его снимают с работы», что «Султангалиева убили».

21 апреля Шамиль Усманов был вынужден отбить телеграмму в Москву на имя Сахипгарая Саитгалеева:

«Здесь распространяются сплетни о вашем и Султангалиева аресте. То, что нет никаких известий о состоянии дел с образованием республики Татарстан, порождает всякие пересуды и сплетни, деморализует людей. Просим прислать телеграмму, подтверждающую, что все эти слухи являются провокацией».

Декрет, каждая фраза, каждое слово и каждая запятая которого рождались в муках, был, наконец, обнародован. Этот исторический документ об образовании автономного Татарстана подписан 27 мая 1920 года В.Лениным, М.Калининым и А.Енукидзе.

* * »

В середине лета в Москве бывает пора, когда зной и духота доводят людей до изнеможения. Таким было и лето 1920 года. Нещадно палило солнце. Прошло несколько недель, как не упало на землю ни капли дождя. Опаленные жарой, деревья поникли, листья пожелтели и высохли. Ни ветерка. Город оцепенел и притих...

Султангалиев вынужден с утра до вечера сидеть в душном кабинете. Тем летом Сталин на длительное время исчез из Москвы. Ходили слухи, что именно Сталин организовал на Украине мятеж против Троцкого и за это сослан на Кавказ. Пустое, конечно. Его заместитель Каменский приболел. По этой причине Мирсаит был вынужден временно замещать Сталина в Народном комиссариате по делам национальностей.

В последнее время он наладил переписку с видным турецким писателем и ученым Зия Гокальпом. Пригодился его адрес, оставленный Юсуфом Акчурой. Сегодня Мирсаит получил очередное письмо и набрасывал ответ.

— Мирсаит Хайдаргалиевич, вас спрашивает какой-то странный человек, весь обросший бородой, — сказала секретарша, заглянув в кабинет. — Не говорит, кто. Что ему сказать?

— Пусть войдет...

Султангалиев был поражен обликом вошедшего, но узнал: это был Заки Валиди.

— Оказывается, Сталина нет на месте. Посижу у тебя немного, — с этими словами Валиди прошел в кабинет.

У Мирсаита было немало причин, чтобы упрекнуть его и даже вовсе не знаться с ним, но вида он не подал. Протянул ему обе руки, предложил сесть.

— Пожалуйста, проходите, Заки-эфенди! Почему-то стали редко появляться в последнее время...

— Какое там появляться! Настала пора вообще пятки смазывать, — сказал Валиди хмуро.

— Скажите, Заки-эфенди, какие заботы заставили вас отправиться в путь в такое пекло? Рассказывайте, может, я смогу вам помочь.

— Не надеюсь, но обменяться двумя-тремя словами можно. Мирсаит не стал проходить на свое место за столом, сел напротив Валиди.

— С вами, Заки-эфенди, нам есть о чем поговорить. С чего бы начать? А может, чаю попьем. Ведь вы с дороги?

— Спасибо. Чаи мы пивали! — пошутил Заки Валиди. Но шутка получилась грустной. Да и вид его не располагал к веселью. Глаза лихорадочно блестят, лоб разрезали глубокие морщины, на висках седина. А ведь ему еще только тридцать...

— Слушаю, Заки-эфенди!

Валиди расправил плечи, откинул по привычке голову назад.

— Обманули! Не выполнили обещания! — с ожесточением произнес он, стиснув кулаки. — Ленин и Сталин — два сапога — пара. Когда мы были им нужны, обещали золотые горы, а теперь ни в грош не ставят нас! Отбросили, как отстрелянные гильзы...

— Не ошибаетесь ли, Заки-эфенди?! Не надо спешить с такими выводами.

— Я поверил им!.. — Он снова качнул голову назад. В глазах боль, он чуть не плакал. — Дал своих бойцов. Мы прогнали Колчака. Я вступил в их партию. Сделал все, о чем просили. А они!? Они обманули нас словом «автономия».

— Вы сами просили. Вы сами так хотели, Заки-эфенди! — рассердился Мирсаит. — Не послушались меня. Только тем и занимались, что постоянно мешали, вставляли палки в колеса.

— Я не вставлял! Это было мое убеждение, Мирсаит... — Заки Валиди задумался. Он хотел сказать еще что-то, мучался, не находя слов.

— Говорите, Заки-эфенди, говорите! Вы знаете, я вам всегда верил. Даже в самые трудные дни старался быть с вами помягче. Были времена, когда я думал, что не подам вам больше руки. Но я терпел, стиснув зубы.

— И все же в одном я виноват перед тобой, — сказал Валиди погасшим голосом.

— Знаю, Заки-эфенди. Но вы уже никогда не избавитесь от этой вины. Вы проложили между татарами и башкирами межу, которая навсегда сохранится в истории.

— Да нет же! — отмахнулся Валиди. — Межу и засыпать можно... К сожалению, ты не знаешь, чем я провинился перед тобой. Я ведь... Я ведь... — перешел он на шепот. — Сделал все это по указанию Сталина.

— Что? И Малый Башкортостан по его указанию?!

— Нет, Малый Башкортостан — он мне как родной сын. Не трогай его.

— Ну так что же тогда...

— Помнишь, в конце прошлого года вы провели курултай коммунистов Востока?.. Представители Башкортостана отказались от голосования по моему указанию. А мне это предложил Сталин. С заседанием Политбюро то же самое. Понял теперь?!

— Понял. Вы сделали очень большую ошибку.

— Знаю, Мирсаит, вина моя перед тобой велика. Потому-то я пришел к тебе сам.

Мирсаит начал оживлять в памяти прошедшие события. Действительность сходилась со словами Валиди.

— Одно дело — признать эту ошибку передо мной, Заки-эфенди. Я могу и простить. А будет ли прощена ваша ошибка перед народом, перед татарскими и башкирскими трудящимися, которые испокон веков жили, как дети одной матери?!

Валиди вскочил с места и принялся лихорадочно расхаживать по комнате. Страсть так и клокотала в нем, душа была ранена.

— Я искренне верил, Мирсаит. Думал, что Малый Башкортостан — это единственный путь для сохранения и прославления башкирского народа. Мне хотелось, чтобы башкиры жили вольно, занимались земледелием, охотой, продавали золото, не знали горя. Но нас обманули! Обманули... Было бы легче, если бы ударили кинжалом в сердце. Эх...

— Башкортостан есть, Заки-эфенди. Наконец, вот и Татарстан провозгласили.

— Малый Татарстан, — поправил Валиди.

— Так получается. Малый Башкортостан... Малый Татарстан... Мне это еще не приходило в голову.

Валиди по-прежнему расхаживал от окна к двери. Не мог найти себе места.

— Ведь они только называются республикой, — безнадежно махнул он рукой. — То нельзя, это нельзя. Нет никаких прав! Разве такой бывает автономия? Ведь все это лишь для отвода глаз. Вон у нас прежде всего смешали с грязью Исмагилова. Потом очередь дошла до меня. Поставили Шамигулова. Этот хорош разве что на побегушках...

— Вы к этому стремились, Заки-эфенди.

Наконец, Валиди подошел вплотную к Мирсаиту, посмотрел ему прямо в глаза. Смелый, решительный был взгляд.

— Тяжело мне, Мирсаит. Но я не могу сидеть сложа руки и ждать милости от Ленина и Сталина, которые на каждом шагу ставят подножку.

— Что поделаешь, Заки-эфенди, ведь недаром говорят, что жизнь прожить — все равно что пересечь мост Сират. Может быть, и мы сейчас проходим по этому мосту...

— По мосту Сират, который тоньше волоска и острее клинка. Мы сейчас находимся на самой середине этого моста и ша-гаем рядом, Мирсаит...

— Мы должны были быть рядом! На самом деле мы уже на разных концах моста Сират. Не рядом, Заки-эфенди. Но надо жить, надо еще доказать, что мы правы. Ведь сказано, что через мост Сират сможет пройти только один человек из тысячи, не так ли?

•—Ты собираешься сказать, что мы не выдержали испытания истории?

— Нет, Заки-эфенди. Мы говорили про мост Сират и наш путь, который пролегает над адом...

— Ну, ну, — заинтересовался Валиди.

— Вот что я хочу сказать. Мы, может, и не сможем пройти по этому мосту. А наш народ должен когда-нибудь пройти по нему!

— Если один человек помешает — беда поправима, но ввести в заблуждение всю страну и все нации — это преступление... Преступление пока что продолжается.

— Остановитесь! — повысил голос Султангалиев.

— Ладно, оставим пока... Я ведь пришел к тебе за советом, Мирсаит... Собираются образовать между башкирами и казаха-ми русскую область и разъединить их. Замахиваются на их общее достояние —- бескрайние степи, на которых испокон веков жили наши предки. Вот я и думаю, а не перебраться ли мне в Туркестан и начать борьбу? Ты, наверное, слышал, Мирзабулатов тоже бежал в горы Урала. Скажи, что же мне делать?

Вопрос был не из легких, и быстрого ответа на него не дашь. Надо поставить себя на место Валиди. Мирсаит ответил вопросом на вопрос:

— Вы и Сталину тоже собираетесь задать этот вопрос?

— Нет, ему теперь уже не нужен Валиди. Валиди уже для них спел свою песню... Я пришел, чтобы посмотреть ему в глаза. Если бы и встретил, ни слова ни сказал бы, только посмотрел в глаза. Смутится он хоть раз? Есть у него совесть или нет?..

— Не увлекайтесь несбыточным делом, Заки-эфенди. Не советую.

— А что бы ты посоветовал?

— Не знаю, Заки-эфенди. Сам думай.

— Эх! -— тяжело вздохнул Заки и, подхватив дорожный мешок, который оставил у дверей, торопливо вышел из кабинета. Он уже был не в том состоянии, чтобы прислушиваться к советам...

Возможно, Мирсаит должен был сказать: «Не уезжай!» Но у него язык не повернулся на это. Ему было известно, что Заки Валиди не сегодня, так завтра будет арестован. Соответствующие органы получили приказ. Его уже искали, только не могли найти. Это — во-первых. А во-вторых, в те же дни был вынесен ему смертный приговор оренбургской группой левых татарских коммунистов. Вот-вот прогремит предательский выстрел из-за угла. В письме некоего Хуснуллы Тарпищева, отправленном из Самары в Москву одному его знакомому по фамилии Ибрагимов, описаны до тонкостей все подробности предстоящей операции. Это письмо, которое попало в органы безопасности, Мирсаит читал сам.

Нет, совесть не позволила ему советовать Заки Валиди остаться. Это была их последняя встреча. Валиди уехал навсегда...

• * *

Сталин через два дня вернулся с Кавказа и замучил Мирсайта расспросами о Валиди.

— Надо найти! Нельзя выпускать его из рук, — твердил он, размахивая текстами телеграмм из Уфы. — На, читай. Просят срочно отыскать его хоть под землей и препроводить под охраной обратно. Народ требует. Наш передовой пролетариат

готов своими руками раздавить националистов... ^

— Не могу помочь, не знаю, — был ответ Мирсаита. Он и на самом деле не знал, где тот находится.

Заки Валиди словно сквозь землю провалился. Только недели и месяцы спустя стало известно, что он очутился в Туркестане и стал в ряды борцов против Советской власти.

* » *

— Что тебя тревожит, Мирсаит? О чем ты думаешь, не спишь ночи напролет?..

— Мы вступаем в сложные и опасные годы, Фатима. Как подумаешь, волосы становятся дыбом...

— О чем, о ком беспокоишься? — спросила Фатима и, по- , тянувшись, укрыла малютку, которая сладко посапывала в колыбели.

— Оставь, Фатима, радость моя! Недоставало еще и тебе голову морочить. Хватит того, что у меня самого мозги набекрень... Все крушим, ломаем! Этому мы научились — хоть куда! 1 А еще драться умеем... Царя свергли, а методы управления те же, что и прежде. Запугивание и принуждение. Запреты и ограничения... Когда все это кончится?! Забота о трудовом народе,

о нациях — только на словах. На страну наступает демократия с оружием в руках. Власть винтовки и штыка! Вот что пугает, Фатима...

— Бог даст, нас не тронут, - ответила молодая женщина. Что же могла она еще сказать?! Снова заглянула в зыбку...

Забрезжил рассвет. А они еще и глаз не сомкнули. Мирсаит

перевернулся на спину, подложил руки под голову и закрыл глаза. Он ругал себя; мог бы и не беспокоить Фатиму своей

смутной тревогой, путая жену с Раузой. Не было ничего, о чем бы не знала, не слышала Рауза. У нее всегда был свой взгляд на вещи, потому она была советчиком и единомышленником

Мирсаита в политике. Фатима — ее противоположность. Политику она считает исключительно мужским делом. И, может быть, права. Она заботливая мать, любящая жена, умеющая хранить тепло домашнего очага. Разве мало этого?.. 'Глаза были закрыты, но сон не шел. Сам того не замечая, он начал перебирать в памяти стычки и споры, которые происходили в последние дни в Центральном Комитете. И ведь не первый раз он делает это.

В дни объявления Татарстана шел разговор об уездах Уфимской губернии, не вошедших в автономную Башкирскую республику. Население в них в основном татарское. Значит, с какой бы точки зрения ни смотреть, эти уезды должны были войти в состав Татарстана. Мирсаит до конца защищал это, на его взгляд, разумное решение.

— Ты упрям, как горный козел, — сказал ему тогда Сталин. — Вот узнаем мнение народа и непременно решим. Будет по-твоему.

Время идет, а воз и ныне там, никто не хочет даже сдвинуть его с места. Бирский и Белебеевский уезды ожидают решения этой проблемы. А упорство Мирсаита, видно, давно надоело всем, как старый лапоть. Ему затыкают рот одним и тем же обещанием:

— Как-нибудь найдется время. Куда торопиться...

Хорошо, эта проблема, оговоренная в решении Совнаркома, Бог даст, рано или поздно решится. А как понять, что его под всякими предлогами не отпустили на курултай народов Востока, который будет проходить в Баку?.. Как воспримет общественность то, что избранный всеми представителями Востока председатель Центрального бюро не приехал на курултай?!

Нет, об этом лучше не думать. Можно лопнуть от унижения и обиды!

События в Башкортостане еще более тревожны. Восстание Мирзабулатова разрастается, охватывает все новые уезды и угрожает превратиться в часть движения басмачей в Средней Азии. Вот к каким результатом приводит нежелание считаться с потребностями простого народа, непризнание национальной проблемы! А ведь, казалось бы, эти восставшие джигиты были на стороне Советов, шли в огонь и в воду, защищая революцию...

Говорят, бунт, мятеж. Нет, это не мятеж. Это башкирский народ, у которого уже больше нет мочи терпеть, поднялся на борьбу, защищая себя и свои естественные права. Ведь Мирсаит знал Мирзабулатова, который стоял во главе этого движения. Он не какой-нибудь проходимец, в свое время работал сельским учителем, коммунист с семнадцатого года, был ответственным сотрудником Башкирского ЧК.

Вот теперь мстят за Валиди и Мирзабулатова, вырезая невинных башкирских крестьян. Без этого не обходятся экспедиции Поленова и Руденко, которые шагают по колено в крови...

Душа Султангалиева болела о судьбе башкирского народа, о бедах, которые выпали на его долю. Нет, не только потому, что он сам вырос среди башкир. Ведь в свое время он сам уговаривал, сам убеждал их, когда судьба революции висела на волоске. Заки Валиди поверил его словам, сел за стол переговоров с Лениным. Башкирские джигиты били Колчака...

Вчерашняя встреча с Мусой Муртазиным, возвращавшимся через Москву с Польского фронта, тоже результат этих тревог. Никому не сказал, не сообщил, они встретились и поговорили наедине на Казанском вокзале.

Муса Муртазин — известный в тех краях человек. К нему прислушиваются. Наверное, недаром его с уважением величают «башкирским батыром». И таких, как он, богатырей, ростом чуть не в два метра, не единицы.

— Возвращайся, объясни, Бога ради, — умолял он Мусу Муртазина. — Восставшие не могут не прислушаться к тебе. Это дело ведет башкирский народ к катастрофе. Надо как можно скорее утихомирить их. Мир и спокойствие более, чем Советскому правительству, нужны самим башкирам!

Муртазин — человек немногословный. Но если что скажет, то как отрежет. И на этот раз ответил коротко:

— Понял. Сделаю все, что в моих силах!

Уже месяца через два сказался результат этой встречи. Вернувшись на Урал, Муса Муртазин сколотил из башкирских крестьян партизанский отряд, проучил разок парней Мирзабу-латова. А там и до красноармейцев добрался. Эти под предлогом экспедиции совершали такие бесчинства, что от их зверств стыла кровь в жилах. Так между Советским правительством и башкирами был восстановлен мир, покончено с бессмысленным кровопролитием.

* * *

Странный человек Сталин. Любит за свои промахи строго спрашивать с других. Под разными предлогами он задерживал отъезд турецких коммунистов, задергал Мустафу Субхи подозрением, что-то выгадывал и высчитывал. Но когда все вроде бы уладилось и решено, наконец, отправить турков на родину, он вдруг распорядился вывезти их сначала в Крым, потом в Туркестан и Баку. Теперь же Сталин упрекает Султангалиева за то, видите ли, что ему не хватило гибкости в «турецком вопросе». На деле сам Мирсаит должен был ругать его, потому что не кто иной, как Сталин проявил равнодушие к освободительному движению в Турции, Иране и Афганистане. Мирсаит защищался:

— Товарищ Сталин, татары говорят: «Как не поймать радугу, так и время не повернешь вспять». Что было, то прошло. Надо о сегодняшнем дне думать.

— Ты опять суешь своих татар! — замахал Сталин здоровой рукой, будто отгоняя назойливую муху. — Речь идет о Турции.

— В Турции султанат сменили младотурки, товарищ Ста-лин. Насколько мне известно, политика пришедшего к власти Мустафы Кемаля находит поддержку в народных массах. Значит, нам придется работать с господином Кемалем. И еще... Не совершаем ли мы ошибку, оставаясь безучастными к движению Кечек-хана в Иране?

— Вы что, призываете поддерживать буржуазных националистов?!

— Думаю, что мы должны поворачиваться лицом к тому руководителю, за которым идут народные массы.

— Должны... — снова отмахнулся Сталин. — Любишь ты философствовать... Вот что, возле Ленина путаются какие-то турецкие и афганские националисты. Нам надо установить с ними связь. Это дело можешь сделать только ты, Мирсаит. — Когда нужно ему самому, он имел привычку обращаться к собеседнику по имени, желая подчеркнуть свое дружеское расположение к нему.

-— Хорошо, товарищ Сталин, я поинтересуюсь, — ответил Мирсаит, а про себя подумал: не толкает ли он его шпионить за Лениным?

Он все не отпускал Мирсаита, снова и снова возвращался к этому вопросу. Что-то не давало ему покоя, но разгадать скрытные комбинации, рождающиеся в его голове, было не так-то просто. Вот и сейчас спросил:

— Как ты думаешь, отчего это в последнее время товарищ Ленин проявляет такой интерес к турецким делам?

— Я не могу отвечать за Ильича, товарищ Сталин.

— И все же?..

— Может быть, потому, что Турция — наш ближайший сосед.

— Турция — не единственный наш сосед. И не самый большой...

— Большой или малый — понятия относительные, товарищ Сталин. Мне кажется, интерес Ленина к Турции естественен. И вот по какой причине. — Султангалиев начал перечислять, загибая пальцы рук. — Во-первых, в Турции развернулось сильное национально-освободительное движение. Этот фактор объединяет наши страны в противостоянии империалистам Запада. Во-вторых, на одной трети территории России живут тюркские национальности, и с этим надо считаться. В-третьих, Турция — это Черное море, ворота морских путей. Есть и другие причины...

Сталин слушал внимательно, то и дело кивал в знак согласия, но и здесь остался Сталиным: он не любил благодарить за совет и поддержку. Выслушал, пыхнул трубкой и пробормотал:

— Ничего нового ты не открыл. Все это мне давно известно. Правда, Мирсаит и сам не претендовал на открытие...

» * *

Ровно неделю спустя Мирсаит был вызван к Ленину.

— Прошу, прошу, товарищ Султангалиев! — Ленин взял его под руку, пристально посмотрел ему в глаза и сразу же перешел к делу. — Через полчаса у меня будут гости из Турции. Поэтому и попросил вас зайти. Давайте посоветуемся. Кстати, вы могли бы помочь и как переводчик...

Обычно, когда приезжали представители Турции, Афгани-стана и Ирана, в качестве переводчиков приглашали Габурашита Ибрагимова или Мусу Бигиева. К Султангалиеву с такой просьбой Ленин обращался впервые.

— Помогу, насколько это в моих силах, — ответил Мирсаит. — Наверное, уже известно, кто приехал?..

— В том-то и дело! И известно, и не очень... Мы ведь вообще мало знаем о Турции и турках, хотя и делаем вид, что знаем все. Отсюда наши упрощенные, примитивные представления о них. Привыкли считать, что мы выше и умнее всех. Въелись, знаете ли, великодержавная спесь и верхоглядство... Вот, смотрите, знакомьтесь со списком. — Ленин протянул ему лист бумаги. — Имена вроде бы известные, но... имеющиеся о них сведения противоречивы и не сходятся друг с другом.

— Как это понять, Владимир Ильич?..

— Очень просто. На первый взгляд все «кемалисты», а с другой стороны, представляют себя как коммунисты или социалисты. Вам не стоит рассказывать о том, что именно кемалисты утопили турецких коммунистов в Черном море.

— Да, — низко опустил голову Султангалиев. У него еще и сейчас сердце сжималось от боли, когда он думал о потере Мустафы Субхи и его единомышленников.

— Среди людей Мустафы Кемаля не может быть коммунистов. Но я верю, что молодое турецкое государство стремится жить в мире и дружбе с большевистской Россией. Впрочем, рано делать выводы, пока не поговорим с ними, Владимир Ильич.

— Согласен, — сказал Ленин. — Не будем спешить. Но у меня есть еще один вопрос к вам, товарищ Султангалиев: сможем ли мы какой-нибудь идеей привлечь этих «кемалистов» на свою сторону?

—- Конечно! — не задумываясь ответил Мирсаит и решил поделиться самой сокровенной и важной своей мыслью, которую вынашивал давно. — На днях я познакомился с новым трудом одного турецкого ученого, Владимир Ильич. С книгой Зия Гокальпа о сущности турецкого духа.

— Ну, ну, продолжайте! — выразил живую заинтересованность Ленин. — Ив чем же заключается сущность турецкого духа?..

— В сегодняшней России живет очень много тюрков. Разные века и разные судьбы разделили, разбросали эти народы, имеющие общие корни. Правда, у нас не принято говорить об этой общности, о единстве их духа и истории. Считается более престижным, когда рассуждают о различиях, отыскивают особенности каждой нации. Но турки другие. Все тюркские народы, проживающие в России, они считают своими родными братьями... Скажем, если вслед за Татарстаном и Башкортостаном и другие тюркские народы объявят Казахскую, Узбекскую, Туркменскую, Киргизскую, Азербайджанскую, Якутскую и Чувашскую республики, и все они объединятся внутри Советской России в Тюркскую конфедерацию, тогда Турция превратилась бы в вечного нашего союзника и спутника.

— Да, да, — обронил Ленин остывая. — Вы как будто уже говорили мне об этом. И на сей раз тоже не ждите однозначного ответа. Но вам я, товарищ Султангалиев, советовал бы больше думать не о национальных чувствах и национальных корнях, а о классовом, пролетарском единстве трудящихся всех наций!

Установилась неловкая тишина. Ленин пристально смотрел на собеседника и ждал ответа.

— Что же вы замолчали, товарищ Султангалиев? Не согласны со мной? — хитро прищурился Ленин.

— Согласен, Владимир Ильич. Только я считаю, что классовая солидарность и абстрактный интернационализм не заменяют и не отменяют национальное чувство. Нельзя их противопоставлять.

— Доля правды в ваших словах есть, не спорю. Но мы прежде всего большевики. Вот о чем надо помнить!

— Каждый из нас прежде всего человек! И только потом большевик...

Ленин встрепенулся, хотел что-то сказать, но как раз в этот момент приоткрылась дверь и секретарь сообщил, что гости находятся в приемной.

— Ровно через минуту можете приглашать, — отозвался Ленин. Эта пауза понадобилась ему для того, чтобы задать Мирсаиту еще один вопрос:

— Скажите, есть ли политическая оппозиция Мустафе Кемалю и, если есть, кто стоит во главе ее? — С этими словами он принялся искать в ящике стола какую-то бумагу.

— Эта оппозиция — внутри самого движения младотурков. Возглавляет ее, насколько мне известно, Кара Бекирпаша.

— Да, он самый! — оживился Ленин и перестал искать ненайденную бумагу. Повторяя по слогам услышанное от Мирсайта имя, занес его в дневник, лежавший перед ним.

Между тем минута прошла, в комнату вошли представители Турции. Их было четверо. Все в черных костюмах, в бело-снежных рубашках в полоску с красивым черным галстуком-бабочкой. Для большевиков, не знавших ничего, кроме военной формы или френча, уже сам внешний вид гостей был непривычным.

Вошедшие подходили по очереди к Ленину, пожимали ему руку, потом в таком же порядке — к Мирсаиту:

— Юсуф-бей.

— Доктор Фуад.

— Халил-паша.

— Энвер Баракатулла...

Четвертого, Энвера Баракатуллу, Султангалиев знал в лицо. Он был близким знакомым и соратником Габдрашита Ибрагимова и давненько уже крутился в Москве.

Гости уселись. Им с большим почтением и любезностью был предложен чай. Беседа началась. Мирсаит не вмешивался в разговор, был занят только переводом...

Со временем он узнал, что это вовсе не официальная делегация. Дней через десять прибудет доверенный представитель Мустафы Кемаля — Бекир Самибей. Из присутствующих только человек по имени Юсуф был за Мустафу Кемаля, что следовало из его слов. А Фуад и Халилпаша оказались сторонниками Кара Бекирпаши. Баракатулла, хоть и хорошо знал обста-новку в Москве, участия в беседе почти не принимал.

— Новая Турция во внешней политике опирается на слова Мустафы Кемальпаши: «В доме мир — во всем мире мир». В войне между соседями не бывает победителей. Турция будет заботиться о том, чтобы жить в мире и с большевистской Россией, — заявил Юсуф-бей.

— Мы всячески поддерживаем, что наш южный сосед Турция настроена на мир и дружбу. Просим вас передать это Мустафеэфенди Кемалю, — сказал Ленин, довольный услышанным.

Вообще беседа прошла в теплой сердечной обстановке.

Из кремлевского кабинета Ленина Султангалиев вышел вместе с гостями. Доктор Фуад передал ему приветы от знакомых.

— Вас хорошо знают и в государственных кругах Турции, — сказал доктор, искренне радуясь этой встрече. — Юсуф-эфенди Акчура очень высокого мнения о вас.

— Вот как, вы лично знаете Акчуруэфенди? — оживился Мирсаит.

Вопрос Мирсаита показался гостям странным.

— Как не знать! Юсуф Акчура — один из самых известных в Турции интеллигентных и почитаемых людей. Нет человека, который бы не знал его. Он близок к Мустафе Кемальпаше... — принялись они объяснять, перебивая друг друга.

— Вы и сами очень близкий нам человек, как родной сын турецкого народа, — снова стал возносить хвалу Мирсаиту доктор Фуад. — Мы гордимся вашим именем и вашей деятельностью, благодаря которой вы снискали в России такое уважение и почетную известность. Как только выпадет случай, приезжайте в Турцию. Приглашаем! Об этом просил вам сказать и Зияэфенди Гокальп.

— Вы знаете и Зия-эфенди? — удивился Мирсаит. Вновь переглянулись и заулыбались гости.

— В Турции каждый, кто готов душу отдать за свою нацию, достоин славы и почета, — заговорил на этот раз Юсуф-эфенди. Зияэфенди Гокальп и Юсуф-эфенди Акчура — именно из таких. Их знает каждый человек, который считает себя турком.

— Вы ведь, кажется, коммунист, Мирсаит-эфенди? — спросил доктор Фуад.

— Да, коммунист... А что, вы недолюбливаете коммунистов?

— Вообще-то нет, — улыбался доктор, взглянув на своих спутников. — Но все же коммунист — это коммунист.

— Но что ни говорите, коммунизм — это будущее человечества! — возразил Мирсаит и добавил как бы в шутку: — Возможно, и в Турции со дня на день возникнет необходимость установления Советской власти. Как вы думаете на этот счет?

Турки удивленно переглянулись. Но доктор Фуад понял шутку.

— Если вы во всем мире построите коммунизм, неприлично будет одним нам оставаться в стороне, не так ли? — улыбнулся он своим. — Тогда и подумать можно...

Султангалиев сделал вид, что не расслышал его. И решил больше не заговаривать о политике. Бесполезно!

...Через несколько месяцев в Москве открылось посольство Турции. Среди немногих гостей, приглашенных по этому торжественному случаю, был и Мирсаит Султангалиев. Вообще в начале двадцатых годов он находился в центре всех переговоров между Турцией и Советской Россией. Если среди турков он был известен как близкий друг Турции, то для Центра считался самым авторитетным политиком по проблемам Востока и особенно Турции.

Но, видно, кому-то было не по душе, что он стремился сделать все, чтобы установить между Турцией и Советской страной добрососедские отношения.

В один из дней в рабочий кабинет Султангалиева в Народ-ном комиссариате по делам национальностей вошел Осман Дивеев, подвизавшийся где-то в Крыму, а теперь появившийся в Москве левый коммунист. Мирсаит знал его, но близким человеком не считал, по работе с ним не сталкивался.

Еще до того, как сесть на предложенное место, тот начал расточать комплименты в адрес Мирсаита. Это насторожило его. Когда льстят тебе без повода, добра не жди. Делается это неспроста.

А Дивеев... сладко улыбался, подмигивал с таинственным видом, соловьем заливался. И гордостью народов Востока назвал Мирсаита, и благодарил его от имени всех тюрков России... Наконец, перешел на шепот:

— Брат Мирсаит, а я ведь к вам по делу...

— Слушаю... А кто вас послал?

Вопрос был неожиданный, незваный гость вздрогнул. Оглянулся по сторонам.

— Да кто может послать! Нет, нет, я сам... — Дивеев часто-часто заморгал и только тут, кажется, вспомнил, что действительно пришел сюда по чужому поручению.

— Я спрашиваю, кто вас послал ко мне, товарищ Дивеев?

— Вот ведь... совсем растерялся, брат Мирсаит. Это оттого, что я почитаю вас как недосягаемого героя... — рассыпался тот мелким бесом.

— Слушаю вас, — еле сдерживаясь, поторопил его Мирсаит.

Дивеев снова перешел на шепот.

— Меня к вам, брат Мирсаит, послал посол Турции Мухтар-бей. Он хочет срочно встретиться с вами.

У Мирсаита по спине побежали мурашки. И не от страха, потому что причины для страха не было, а от предчувствия какой-то неприятности.

— Мухтар-бей знает, где я работаю, — сказал он. — У него не было нужды посылать вас! Дверь моего кабинета всегда открыта.

— Нет, нет, — снова засуетился тот. — Он хочет встретиться с вами, так сказать, приватно, в укромном месте.

— Нет места укромнее, чем кабинет. — Султангалиев поднялся с места и принялся ходить взад-вперед по комнате. Он уже все понял. Стало обидно, что его посчитали наивным простаком и решили проверить таким неуклюжим способом.

Осман Дивеев сидел с довольным видом, словно актер, хорошо играющий свою роль, ждал ответа.

— Наверное, у вас много дел, брат Мирсаит. Назовите какое-нибудь место, время встречи, и я уйду. Что мне сказать Мухтар-бею?..

Султангалиев остановился перед ним, посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд Дивеева увернулся, сам весь поежился.

— Кто подослал тебя?! — повысил голос Мирсаит. Дивеев вздрогнул.

— Нет, нет, никто... Я это... по поручению Мухтар-бея.

— Глупец! — крикнул Султангалиев. — Если Мухтар-бей захочет меня видеть, он сделает это без твоей помощи. Говори, кто послал тебя?!

Дивеев покраснел, затрясся от страха и промямлил:

— Никто...

Мирсаит встал в дверях, вытащил пистолет и, немного понизив голос, решительно повторил:

— Говори, кто подослал! Считаю до трех... Ра-аз... Два-а... Дивеев вскочил с места, сложил руки на груди, глаза вылезли из орбит.

— Нет, нет, не считай!.. — плаксивым голосом заверещал бедолага. — Ради Бога, не стреляй! Прошу тебя, остановись на «два», не говори «три»... Я скажу, скажу...

— Ну?!

— Меня послали из ГПУ...

Султангалиев убрал пистолет, распахнул дверь перед названым гостем.

— Уходи! — только и мог он вымолвить со сдержанной яростью и презрением. Подошел к окну, прислонил пылающий лоб к холодному стеклу.

На улице мела пурга. Февраль двадцать второго года выдался ветреным, с обильными снегопадами...

* * *

Пришла беда — отворяй ворота, жди новых неприятностей. Мирсаит еще не успел опомниться от пережитого гнева и унижения, как принесли ему письмо. Оно было из Средней Азии. Незнакомая учительница сообщала, что месяц назад в Туркестане умерла от тифа Рауза Чанышева. Их семилетняя дочь Расида осталась без присмотра.

Несколько раз прочитал Мирсаит коротенькое письмо. Подкативший к горлу комок не давал вздохнуть, глаза наполнились слезами. Он будто только сейчас осознал, насколько дорога была ему Рауза, его первая юношеская любовь. Печалная весть заставила забыть даже ее измену, а беспокойство за маленькую дочь легло камнем на душу.

Первое, что он сделал, придя в себя, — вышел на связь с Туркестаном и начал хлопотать о возвращении дочери в Москву.

...Вскоре семья Фатимы и Мирсаита увеличилась еще на одного человека.

XIV

Кабинет Мирсаита Султангалиева. На столе шахматная доска. По одну сторону — Мирсаит, по другую — Лев Троцкий. Настроение у Троцкого отменное. После каждого хода он отпускает шутку по чьему-то адресу, заразительно смеется. Мирсаит тоже держится свободно, на равных. Правда, обращается к партнеру на «вы» из уважения к его возрасту...

Троцкий:

— Ну, друг мой, твой ход. Кажется, говорят, где татарин, там и опасность... Посмотрим, какая коварная мысль сидит в твоей бритой голове...

Султангалиев:

— Голова-то, правда, небритая... И о коварстве даже не помышляем, и сдаваться не собираемся. Скажем, если мы пойдем примерно вот так, то как бы не подтвердились ваши слова об опасности!

Троцкий (ненадолго задумывается):

— Значит, говоришь, мусульмане нападают? Смотри-ка, да ведь никак они начали теснить меня? Солдаты отличные, хоть и бритоголовые. Да, да, солдаты отличные у вас. Никак они собираются обезоружить меня?..

Султангалиев:

— Разве это к лицу военному комиссару, Лев Давидович? Держитесь так же, как во время сражения за Самару. Вы — полководец.

Троцкий:

— Ну и что из того? Но пешки-то, а по-вашему — солдаты очень пассивны у полководца. В битве за Самару волжские ребята были у меня как огонь. Татары сражались особенно отважно...

Султангалиев (быстренько сделал ответный ход):

— Это верно. Когда борьба идет за революцию и свободу, мы сражались и всегда будем сражаться, не щадя своей жизни.

Троцкий запрокинул голову, поскреб бородку. Это было его привычное движение.

— Вы сражались хорошо, не спорю, и будете сражаться. А мы зато объявляем вам шах.

Мирсаит заерзал. Ход для него был неожиданный.

— Как, откуда же взялся этот шах? Троцкий:

— Результат стратегического плана, товарищ Султангалиев! Нуте, вы же мусульманский комиссар, не теряйтесь. Что скажет мусульманский комиссар?..

Загордившийся Троцкий принялся даже раскачиваться на стуле, закинув ногу на ногу, провел руками по голенищам хромовых сапог. Дескать, дело сделано. Давай, товарищ, ломай голову.

Султангалиев:

— Так, значит, вы говорите шах? Жаль, солдаты ведь были отличные. Теснили по всему левому флангу.

Троцкий:

— Солдаты сражаются, комиссары завоевывают победу, товарищ Султангалиев... Пока еще только шах...

Султангалиев:

— Если я правильно понял, вы хотите сказать, Лев Давидович, что скоро объявите мат?! Не спешите, ведь еще не известно, что скажут наши солдаты. Примирятся ли они с поражением?.. А если мы пойдем вот так. — Этот ход Мирсаит сделал довольно обдуманно и осторожно.

Троцкий:

— Неудивительно. Ваши солдаты — стойки. А король и ваши офицеры — пассивны. Получается как раз по-вашему.

Султангалиев:

— Татарские джигиты не хотят быть побежденными. Они не знают, что такое поражение...

Троцкий вновь обратил все свое внимание на шахматную доску и балагурил не переставая:

— Хотят или не хотят быть побежденными, окажутся у разбитого корыта. Оно, конечно, ваше собственное дело, хотите вы мириться с поражением или нет. Поднатужьтесь! А пока вы будете тужиться, мы, как всегда, будем карабкаться вверх. Скажем, примерно вот так. — Вдохновленный собственными словами, он взял в руки слона, помахал им над головой и водрузил его на противоположный край доски. Самодовольно захихикал, погладил бороду.

Султангалиев:

— Вы, кажется, не подумали как следует, уважаемый. Позабыли фланги.

Троцкий тут же вставил слово:

— Когда карабкаешься наверх, то не смотришь по сторонам, друг мой. Мир... (он сделал продолжительную паузу) сайт. Надо сначала взлететь наверх и поудобнее усесться, а потом можно и оглянуться. Если кто-то ползет за тобой следом, не задумывайся — ногой его, ногой — и скинь вниз! А тех, кто находится рядом, отпихивай локтями. Пускай знают, кто ты такой. Ну, а тому, кто находится выше тебя, кивай, зубы показать успеешь, не спеши.

Султангалиев:

— Это уже, кажется, не имеет касательства к шахматам, Лев Давидович.

Троцкий вспыхнул.

— Шахматы и революция подчиняются одним и тем же законам, друг мой Мирсаит. Побеждает не сильный, а более хитрый. Потом ведь и в шахматах, и в революции сражаются массы, говоря по-вашему, солдаты, а побеждают короли.

Султангалиев:

— Наверное, эта ваша философия не относится к рабоче-крестьянской революции...

Троцкий снова откинулся на спинку стула, покачался. Устремив на Мирсаита испытующий взгляд, изобразил на лице улыбку:

— Рабочие и крестьяне как работали раньше, так и будут работать. Самое большое их достояние — руки. Если дашь им досыта поесть, набить брюхо, они ничего не будут требовать ни от царя, ни от революции. Рабочему человеку много не надо. Много надо тому, кто не работает. Ему, сколько ни заграбастает, все мало, все не хватает... Султангалиев:

— Революция свергла царя. Царя нет. Троцкий:

— Царя нет, но борьба за трон продолжается. Он вперил взгляд в потолок, проговорил задумчиво: — Борьба только накаляется, Мир... сайт. Игра продолжается, партия еще не окончена. Еще неизвестно, кто объявит «шах» и кто поставит «мат»...

В этот момент, пинком открыв дверь, в кабинет вошел Сталин. Не поздоровался, молча прошел к окну вглубь комнаты и, посасывая трубку, устремил глаза вдаль. Вел себя так, словно никого, кроме него самого, в кабинете не было.

Мирсаит — здесь хозяин, вежливо предложил:

— Садитесь, товарищ Сталин, отдохните.

В ответ Сталин только дымом пыхнул. Сразу видно, не по душе ему, что эти двое уединились за шахматной доской. А где шахматы — там и разговоры всякие, часто подозрительные...

Троцкий держался вольно, на Сталина даже не посмотрел, а в словах — некий намек, подковырка:

— Партия продолжается! Пока трудно сказать, кто — кого... Да, брат Мир... сайт, шахматы — игра удивительная. Бывает, некто уже возомнил себя победителем, задрал нос, а вот взял да и проиграл, остался на бобах!.. Да, да, загадочная, непредсказуемая игра — шахматы...

Сталин лишь мельком взглянул на сидящих за столом и за-стыл в позе подстерегающего жертву хищника. Он все так же смотрел в невидимую точку, в желтых глазах загорались и гасли искры. Молчал Сталин, и было не понять, какие чувства волнуют его, какая страсть водит его мыслью.

Султангалиев:

— Что значит проигрыш в шахматах?... Лишь бы мировая революция победила.

Что ни говори, присутствие молчавшего, как сфинкс, Сталина повлияло на ход беседы Троцкого и Мирсаита. Возможно, они сами и не осознали этого, но Сталин-то наверняка почувствовал, какую-то нарочитость в реплике Султангалиева.

Правда, Троцкий продолжал балагурить, отпускал шутки и посмеивался со значением, потом начинал рассуждать с серьезным видом:

— Сдаваться никогда и никому нелегко. Скажем... как ты думаешь, почему кое-кто чурается шахматной доски? Потому что боится проиграть! Быть побежденным. Падения авторитета. Такие и не побеждают, и не проигрывают...

Султангалиев:

— Ну, если авторитет зависит лишь от поражения или победы в шахматах, то это никакой не авторитет!

Троцкий будто только ждал этих слов, произнесенных без всякой иронии, и ухватился за них.

— А авторитет некоторых людей бывает и не больше этого. Я знаю таких! — И с удовлетворением выпятил грудь, хохотнул. — Или ты никогда таких не встречал?

Мирсаит только сейчас понял, на кого он намекает. Зная болезненное самолюбие Сталина и то, что по любому пустяч-ному поводу у него портится настроение, Мирсаит посмотрел на Троцкого с укоризной, кивнул на стоящего к ним спиной Сталина: мол, хватит дразнить и задирать человека, оставь его в покое хотя бы здесь, в моем кабинете.

Давно известно, Сталин и Троцкий органически не выносили друг друга. Потеряв самообладание, Троцкий допустил на шахматной доске грубую ошибку, но человек самолюбивый и высокомерный, он еще надеялся выправить положение и перешел в атаку. Мирсаиту только этого и надо было.

Но атака Троцкого была нацелена не столько на противника по шахматам, сколько на Сталина:

— Да, не идет игра... Послушай, Мирсаит, кабинет, что ли, у тебя стал тесный? Трудно дышать...

Сталин вздрогнул, закашлял дымом, но опять ни слова. Мирсаит поспешил на «выручку» ему:

— Да нет, кабинет просторный, и воздуха достаточно! — Но все же прикинулся наивным, подошел к окну и распахнул форточку. — Может, от дыма?

— Дело не в дыме. Все равно копоть на дереве остается... — Это уже намек на трубку. — Не форточку, а все окна откроешь настежь — все равно будет с души воротить! — Троцкий заерзал, потер горло, сделал вид, что задыхается от кашля. Словом, заварил кашу. Мало того, обмахиваясь от воображаемого дыма и не скрывая злорадной ухмылки, пошел к двери... — Жаль, партию не довели до конца. Разве можно в этаком дымище играть в шахматы? Бежать надо!..

Дверь за Троцким захлопнулась. Сталин даже не шелохнулся, будто ничего не слышал и ничего не понял. Лишь после нескольких глубоких затяжек вынул трубку изо рта и повернулся лицом.

— От самого себя убежал. От неизбежного поражения... — Будто прокомментировал игру, хотя на шахматную доску даже не взглянул. На самом деле он, конечно, имел в виду вовсе не шахматы. Это для него мелочь, безделица. Мысль его занята судьбами партии, народа, расстановкой сил на политической арене, никак не меньше.

Ворвавшийся в форточку горячий ветер подхватил клубы дыма, погнал их к двери.

— Надо закрыть форточку, — проговорил Сталин спокойно. — Дух Троцкого, кажется, выветрился.

Мирсаит промолчал, ибо ему хорошо известно, что лучше стоять в стороне, когда львы дерутся. Да и не было у него при-чины осуждать одного в угоду другому. С обоими он сохранял ровные дружеские отношения.

Когда, наконец, Сталин опустился в предложенное ему кресло, Мирсаит спросил с участием, без какой-либо задней мысли:

— Вы, кажется, чем-то встревожены, товарищ Сталин? Вижу, настроение у вас неважное...

— Коммунистам не до настроения! — отрезал Сталин без тени улыбки.

Да, разговаривать с ним — дело нелегкое. Юмора, шутки не понимает. Редко когда спросит о твоем здоровье, поговорит по душам. Холодный, со стальным блеском взгляд, тяжелые, как булыжники, мертвые слова. Казалось, всем своим обликом и поведением он старался соответствовать взятому им псевдониму.

Молчать, потягивать трубку, уставившись в одну точку, — привычное состояние Сталина. А вот что делать Султангалиеву, который вынужден сидеть и ждать, что последует дальше. Да еще в своем кабинете...

— Может, почаевничаем, товарищ Сталин? — произнес он. Порывисто поднялся с места и принялся перебирать посуду на тумбе в углу.

Он не услышал ответа на свое предложение. Сталин даже не кивнул, все так же сидел с отрешенным видом и сосал трубку.

Мирсаит поставил на стол граненые стаканы, мед в небольшой вазочке.

— Вот, башкирский мед прислали, товарищ Сталин, — пытался он внести оживление в застывшую атмосферу комнаты. — Из Кармаскалы, родных краев. К старости отец увлекся пчелами. — Гремя железным чайником, он сходил за кипятком, заварил чай с травами. Комната наполнилась ароматом. — Сейчас, товарищ Сталин, угощу вас самым вкусным в мире чаем... В нем есть цветы семи разных растений. Душица, зверобой, мята, ромашка, шиповник, липа, малина... Как выпьете такого чая да еще с цветочным медом, не одна хворь вас не возьмет. Пожалуйста, прошу вас. Вы простудились, кашляете...

Сталин со стуком бросил трубку на стол, сунул увечную руку в карман френча, а здоровую протянул к стакану.

Мирсаит тоже наконец сел за стол, начал оживленно рассказывать, намереваясь втянуть известного революционера, своего наставника, в дружескую беседу.

— Я, товарищ Сталин, все время тоскую по нашему Кармаскалы, по его речушке, озерам и горам. До чего же живописна у нас природа! Вспомню запахи цветов на лугах, шум лесов, кувшинки, плавающие на воде, и сердце разрывается от тоски... Как только победим в мировой революции, я вернусь в родные края...

Сталин пил мелкими глотками, и было не понять, нравится ему этот чай или нет. Да и не похоже, чтобы его хоть немного тронули взволнованные слова Мирсаита о родных местах. А он все не мог остановиться:

— Наверное, и у вас, товарищ Сталин, сердце сжимается от тоски, когда вспоминаете Грузию, ваши горы... Нельзя не любить родной край, где прошло детство, где перед человеком начинает раскрываться необъятность и красота окружающего мира...

— Да... — вдруг подал голос Сталин. Мирсаит — весь внимание. Он был рад, что, наконец, расшевелил его, вывел из оцепенения. Но вместо продолжения беседы Сталин ошарашил Мирсаита грубым заявлением: — Чувство любви хуже, чем ки-шечные колики, товарищ Султангалиев. Вы увлеклись занятием людей, которые отрешились от мира, и пошли по стопам французских буржуа...

Мирсаит вздрогнул от такого неожиданного поворота, словно окатили его холодной водой, но собрался с духом, отве-тил, виновато улыбаясь:

— Что поделаешь, если тоска стала невмоготу...

Ну, а для Сталина это повод лишний раз продемонстрировать свое превосходство.

— Ас чем едят эту самую тоску? Только старый волк воет, тоскуя по летнему лесу, по молодым годам, когда и сил у него было хоть отбавляй, и зубы острые... — Он набил трубку, закурил неторопливо и зашелся кашлем. Отдышавшись, заговорил с сарказмом. — Поволжье изнемогает от голода. Люди умирают сотнями, тысячами. Деревенские улицы полны трупов... А в это время ответственный сотрудник народного коммисариата Мирсаит Султангалиев сидит в уютном кабинете и играет с Троцким в шахматы, пьет чай с башкирским медом...

— Да, вы правы, товарищ Сталин! — рассердился Мирсаит. — Сами знаете, я только сегодня вернулся из тех краев, но почему-то не посчитали нужным принять меня. Вход к Ленину преграждает Стасова. Троцкий говорит, что не имеет отношения к этим делам...

— Я не отвечаю за Ленина и Троцкого. Рассказывайте, я слушаю...

— Приходилось ли вам слышать о таких городах, как Чистополь, Мамадыш, Елабуга? Ну и Казань тоже... Я пешком добирался до них. Лошади, которых дают для подводы или под седло, не стоят на ногах, падают замертво... А люди? До чего дошли люди! Единственная пища — лепешки из гнилой картошки и подобие хлеба из лебеды. Стараются продлить жизнь древесной корой, почками... Народ пухнет от голода, погибает на наших глазах. Нужна экстренная помощь!.. А шахматы — чтобы хоть немного отвлечься от горьких мыслей...

— Согласен, — откликнулся Сталин. — Надо помочь. Как вы сами сказали, оказать экстренную помощь.

— Но как?! — с отчаянием воскликнул Мирсаит.

— Вы — представитель комиссариата, член коллегии. Вы сами и организуете помощь, товарищ Султангалиев. Ваш народ страдает от голода...

— Не надо бы отказываться от помощи рабочих Америки, пролетариата других стран, товарищ Сталин.

— Накормить свободный народ буржуйским хлебом?! Не выйдет! Хватит с лихвой и того, что взяли. Ленин проявил слабость! Вы еще предложите просить помощи у Турции. Знаю я вас, все вы приверженцы ислама, одним миром мазаны. Самое малое — потребуется сто лет, чтобы выбить из вас болезнь пантюркизма и панисламизма...

— Товарищ Сталин! — с удивлением произнес Мирсаит. — Речь идет, если не ошибаюсь, не о нациях — о голоде. Он не признает ни религиозных, ни национальных различий.

Сталин взглянул на него с подозрением, в глазах запрыгали желтые искры. Но гнев свой он сдержал, сказал назидательно:

— Революционные принципы не меняют на хлеб, товарищ Султангалиев...

Кровь бросилась Мирсаиту в голову.

— Но ведь руку помощи протягивает пролетариат! Нельзя от нее отказываться, когда судьба народа висит на волоске! Страдают прежде всего рабочие и деревенские мужики, старики и дети... — упорствовал он.

— А у кулаков-то есть хлеб? — спросил Сталин, отмахиваясь от дыма.

— Должен быть, — смешался Мирсаит, потому что ему редко приходилось видеть в деревнях бьющее в глаза неравенство людей.

— Ну раз есть... Пускай отнимут у кулаков. В помощь пролетариату и бедному крестьянству можем послать еще красноармейцев, если понадобится. Штык — самый справедливый судья в конечном счете...

— Нет пользы в том, чтобы утопить деревни в крови, товарищ Сталин. Вон в одном только Чистополе расстреляли более шестисот голодных мужиков, объявив их кулаками. Это — зверство, переходящее все границы бесчеловечности.

— Революция не бывает без жертв, товарищ Султангалиев. Если расстреляли шестьсот человек, то миллионы повернулись в нашу веру. Иногда поучительный пример дает более ощутимые результаты, чем любая словесная агитация.

— Путем запугивания, через страх?

— Для достижения главной цели все средства хороши, запомните это!

— Думаю, что цель не в том, чтобы морить голодом и изводить народ, товарищ Сталин. Если у того же мужика не будет

права досыта есть выращенный своими руками хлеб, то какая цена нашим обещаниям дать ему волю и землю?! Для кого же мы совершали революцию?..

— Предаетесь эмоциям, товарищ Султангалиев, болеете мелкобуржуазной болезнью. Хлеб нужен армии, пролетариату... А о мужике не беспокойтесь, он как-нибудь извернется, позаботится сам о себе. В России недостатка в мужиках никогда не было и не будет...

— Но отнимать последнюю горсть муки в сите, последние зерна на дне лотка, пригрозив изнемогающему от голода мужику винтовкой, — это бесчеловечно и аморально! Я остаюсь при своем мнении...

Сталин ответил спокойным будничным голосом, но в глазах вспыхнул и тут же погас зловещий огонек.

— ЦК придерживается другого мнения. А вы все дальше отходите от нужд революционного пролетариата, товарищ Султангалиев. Хорошо ли это? — Он сделал продолжительную паузу, будто немного смягчился. — Я говорю вам это по-свойски, по-дружески, Мирсаит. От Троцкого вы такого совета не услышите. И от Ленина тоже...

Мирсаита озадачила не столько недвусмысленная угроза, прозвучавшая в словах Сталина, сколько его неуважительный выпад в адрес ближайших соратников. Но ставить собеседника в затруднительное положение — любимое занятие наркомнаца. И только добившись нужного эффекта, он переходит к основному, наносит, так сказать, главный удар. Случилось так и на этот раз. Будто между прочим, невзначай, он спросил:

— Я слышал, вы там чересчур жестко обошлись с товарищем Саитгалеевым...

Вот оно что! Значит, неспроста зашел Сталин к Мирсаиту в кабинет, чего, как правило, не делал никогда. И вовсе не голод в Поволжье был у него на уме.

Ну, что же, надо отвечать.

-— Мы не только жестко обошлись с ним, товарищ Сталин. Решением партийной организации Татарстана большинством голосов председатель Совнаркома Сахипгарай Саитгалеев снят с работы.

— Вы находите это решение правильным? Последним словом партии?

— Не могу судить от имени всей партии, товарищ Сталин, но в создавшихся условиях оставить Саитгалеева на этом посту было невозможно. Коммунисты Татарстана единогласно выра-или доверие Мухтарову...

— Мухтаров... Мухтаров... — повторил Сталин, желая запомнить эту фамилию. — И все же руководителям Татреспублики не мешало бы прислушаться к мнению ЦК. — Вам особенно, товарищ Султангалиев. Вы знаете мое отношение к вам!

Действительно, Сталина и Мирсаита сближали многие тайны, известные только им одним. В характере Сталина была привычка обходиться круто, но в конце концов он ведь пока не причинил ему вреда. Мирсаит и сам высоко ценил дружеское расположение Сталина.

— Я никогда не терял чувства уважения и благодарности к вам, товарищ Сталин. Думаю, что этот факт не отразится на наших личных взаимоотношениях.

— Среди коммунистов не бывает личных взаимоотношений, Мирсаит. Интересы партии превыше всего!

— Согласен, товарищ Сталин. Но... — заколебался Мирсаит. — Наверное, можно и поспорить, когда на чашу весов положена судьба человека, судьба народа.

Оказалось, что Сталин не слушал его, думал о своем и с безразличным видом спросил:

— Где вы нашли этого Мухтарова?

— Кашшаф Мухтаров — человек опытный, известный в народе. Его рекомендовал Татарский губком партии. Около трех месяцев назад ответственный секретарь губернского комитета товарищ Канатчиков с этим специально пришел ко мне. «Если утром что-нибудь пообещает, то вечером делает совершенно обратное. Невозможно с ним», — пожаловался он на Саитгалеева.

— А со мной не стали советоваться!..

— Вы находились в командировке на Кавказе... Мы были у Догадова и Молотова.

— Что сказал Молотов?

— Одобрил. Сказал: решайте...

— Да, натворил он дел... — Сталин вдруг вскочил с места, потянулся к телефону, резко проговорил в трубку: — Пригласите товарища Саитгалеева! Я в кабинете Султангалиева. Да, пусть зайдет сюда. Сейчас же!

Все это было неожиданно. Мирсаит только сейчас понял, зачем к нему пожаловал Сталин. Он решил свести его с Сахипгараем, устроить нечто вроде очной ставки. Но почему же не вызвал их к себе?..

Нерешительно постучавшись, Сахипгарай просунул голову в дверь. Мирсаит хорошо знал этого человека, осторожного и коварного, как кот на охоте.

— Можно войти, товарищ Сталин? -— угодливо обратился он к занятому трубкой наркомнацу.

Ответа не последовало. Мирсаиту пришлось пригласить его самому, предложить стул. Сталин, наконец, набил трубку, закурил. Его рысьи глаза прошлись, будто сравнивая, сначала по Мирсаиту, потом по Сахипгараю.

— Товарищ Султагалиев... Товарищ Саитгалеев... — произнес он с расстановкой. — Оба товарищи... А между собой? Нет, между собой вы не товарищи! — Установилась напряженная тишина. Слышно лишь, как жужжит бьющаяся об окно муха. — Один из вас Султан, другой Сайт, и оба Галеевы, — продолжал Сталин. — Я думал, не братья ли вы случайно. Если от вашего народа останется хоть название, вас еще историки будут путать... Что же получается? Получается, что Султан и Сайт не поладили между собой. Сайт заготовлял хлеб — Султану это не понравилось. Сайт ему не подчинился — Султан его снял с работы. А Галиевы? О том, что оба они Галиевы-Галеевы, было забыто, отброшено... Интересная выходит притча, а, Мирсаит? Ты же у нас еще и писатель, занеси-ка ее в записную книжку, пригодится!..

Мирсаит:

— Да, притча у вас получилась отменная. Но только в действительности дела обстоят по-другому и намного серьезнее...

Не дав ему договорить, Сахипгарай дернулся, как ужаленный, заговорил запинаясь, тыча пальцем в Мирсаита:

— Он... он... это... не понимает политики партии, искажает!.. Ему дорога не судьба революции, а жизнь татарского мужика!

— Не волнуйтесь, товарищ Саитгалеев, говорите спокойно. Похоже, что проблема даже серьезнее, чем вы думали. Мы слушаем, — подбодрил его Сталин:

Саитгалеев:

— Я — солдат партии. Я выполнял то, что велела партия, товарищ Сталин. Потому что революции нужен хлеб.

Мирсаит:

— Разве партия велела вам собирать в деревнях сходки и часами держать на коленях людей, у которых не было хлеба, чтобы сдать?

Саитгалеев:

— Ну и что, что стояли на коленях? Они склоняли головы перед Советской властью. Что от этого случилось?!

Мирсаит:

— Неужели также партия велела при детях и женах снимать с мужиков штаны и бить их шомполами и палками?

Саитгалеев:

— Зато принесли припрятанное зерно. Мешками! Сами жены и дети и таскали эти мешки, чтобы спасти отцов.

Мирсаит:

— Хлеб, вырванный изо рта у детей!.. А зачем понадобилось в Арске отрубить голову сразу тридцати крестьянам?!

Саитгалеев:

— Для острастки. Арчанам даже этого мало... Но зато собрали из ничего и вывезли два воза хлеба. Говорят же, Мир плюнет — озеро будет...

Мирсаит:

— Это зерно полуголодные люди хранили для сева... Теперь обратимся к событиям в Чистополе. Что ты натворил в Чистополе?,.

Саитгалеев:

— Не я, товарищ Сталин, — он засуетился, желая откреститься от обвинения, начал оправдываться. — Не я. «Тройки». Из Москвы спустили приказ организовать «тройки» для сбора зерна. Тут моей вины нет. Султангалиев пытается все свалить на меня, товарищ Сталин.

Сталин как будто все еще оставался равнодушным к их разговору.

Мирсаит:

— Неужели убить в одном только Чистополе шестьсот крестьян тоже нужно было партии? Неужели это тоже совершено по воле партии?!

Саитгалеев заметался, начал заикаться:

— Не крестьяне, а кулаки, думай, что говоришь! Они все были кулаками, врагами революции. — Тут он подбежал к Сталину и рухнул перед ним на колени. — Мишары они, ми-шары, товарищ Сталин! А мишары — все кулаки. Мирсаит и сам мишарин, потому и защищает их, товарищ Сталин. И жена у него мишарка... Миллионеры и буржуи — все мишары. Вот поэтому и заступается за них.

Сталин, не глядя, слабым жестом больной руки велел ему подняться.

— Солдат революции... — То ли похвалил, то ли сказал с насмешкой, Бог весть. Когда Сахипгарай проворно встал и отошел в сторону, Сталин без всякого интереса спросил: — А кто это — мишарин? Чем он отличается от других татар?

Саитгалеев растерялся, бедолага, не знал, как ответить, и с каким-то отчаянием пустился рассуждать:

— Мишары-то? У-ух, эти мишары! Это такие татары, товарищ Сталин, такие татары... — Он размахивал руками, делал страшные глаза, но, как на грех, не находил нужных слов. И вдруг его осенило. — Знаете, они такие же, как тот народ... ну, это... как товарищ Троцкий. Все ловкие, пронырливые и злобные...

Знал, хитрец, чем угодить Сталину, который сразу же откликнулся:

— Такие татары, как товарищ Троцкий... Любопытно, значит, товарища Султангалиева сближают с Троцким не только шахматы!

То, что он слушал глупую болтовню Саитгалеева, как забавный анекдот, а к сути разговора оставался равнодушным, вывело Мирсаита из себя. Он не выдержал, с горечью воскликнул:

— Вы даже за мусор не считаете человеческую жизнь! То, что вы творите, под корень рубит доверие народа к партии и Советам. Не зря говорят в народе: одна паршивая овца поганит все стадо...

— Да уж, народ если скажет, то не в бровь, а в глаз! — захихикал Сахипгарай. Сразу видно, поддержка Сталина, хоть и не явная, развязала ему язык. — Остается только выяснить, кто эта овца...

Мирсаит не стал отвечать на грубость, лишь ожег его презрительным взглядом. Спорить с таким прощелыгой он считал ниже своего достоинства. Да и некогда было продолжать этот затеянный Сталиным дешевый фарс, принесли телефонограмму.

Сталин скользнул по ней холодными глазами, промолчал. Мирсаит прочитал ее вслух:

«Москва. Члену коллегии Наркомнаца товарищу Султангалиеву. К нам поступила телеграмма Ленина. От имени Совета Труда и Обороны нам предписано срочно отгрузить в Самарскую губернию пятьсот тысяч пудов овса, каковое количество намного превышает наличный фонд изнемогающей от голода республики. На имя Ленина мы направили ответ, что выполнить это требование не сможем. Надеемся, вы поможете разобраться в этом вопросе. Председатель Татсовнаркома Мухтаров. 21 июня 1921 года».

Саитгалеев не смог скрыть своей радости, сорвался с места,

забегал по кабинету.

— Вот моська! Гляди-ка, даже на слона тявкать не побоялся, а?! — кричал он с упоением и опасливо поглядывал на Сталина. Тот молчал, и это еще больше подогревало Сахипгарая. — Видали, против Ленина пошел, а? Вы слышали, товарищ Сталин? Увидели наконец, на кого делает ставку ваш любимый Султангалиев?

Мирсаит не слушал его, поднял трубку телефона:

— Аня, уважаемая, запишите телефонограмму. Прошу срочно передать: «Казань. Председателю Татсовнаркома товарищу Мухтарову. Поддерживаю ответственность, которую Вы взяли на себя. Ленин поймет положение. Действуйте. Султангалиев. 21 июня 1921 года». Записали? А теперь, Анечка, соедините меня с товарищем Стасовой...

— Вы слышали, товарищ Сталин? Чтобы вот так защитить и выгородить друг друга, они не брезгуют ничем!..

Мирсаит держал трубку и довольно долго ждал, пока его соединили с Кремлем. Но вот послышался хрипловатый голос Стасовой.

— Елена Дмитриевна, здравствуйте. Это Мирсаит Султангалиев. Прошу, чтобы товарищ Ленин принял меня... Хотелось бы сегодня же... Завтра, в десять часов? Договорились... Елена Дмитриевна, еще на одну минуту... Да, если соедините, надо бы сказать Владимиру Ильичу сейчас же несколько слов по телефону... Очень срочно... Да, завтра может быть поздно... Спасибо, жду.

На другом конце провода послышался бодрый голос Ленина.

— Слушаю, Мирсаит Хайдаргалиевич. Что вы хотели сказать?

— Владимир Ильич, я только что вернулся с Поволжья, из Татарстана.

— Мне известно, что в Татарстане дела идут не так уж плохо. Наверное, то, что мне рассказали, правда?!

— Нет, товарищ Ленин, вам сообщили недостоверную информацию. Голод, охвативший Поволжье, в Татарстане приобрел особенно ужасающие размеры...

— Как? Как?! Ведь у меня всего неделю тому назад побывал председатель Татсовнаркома Саитгалеев. Он не жаловался. Даже обещал, если понадобится, найти еще хлеба. У меня нет права не доверять председателю Совнаркома...

— Саитгалеев сейчас не председатель Татсовнаркома. Мне известно, что нынче в Татарстане погибло от голода более сорока тысяч человек. Если не окажем неотложную помощь, число жертв достигнет сотен тысяч, миллиона! У мужика для сева нет семян. С начала весны на землю не упало ни капли дождя, почва напоминает горячую золу.

— Я ничего не понимаю, товарищ Султангалиев. Кто тут прав, а кто не прав?! Они ведь еще должны были отправить хлеб в Самару...

— В Самару хлеб не будет отправлен, Владимир Ильич. Потому что этого хлеба нет. По этому поводу между мной и новым председателем Татсовнаркома состоялся разговор -объяснение. Я беру ответственность на себя.

С противоположного конца донесся удивленный возглас Ильича:

— Не понял... Ничего не понял! Во-первых, как можно сказать «есть» о хлебе, которого нет. Во-вторых, кто имеет право отменять решение Совета Труда и Обороны?!

После некоторой паузы вновь послышался голос Ильича.

— Ладно, Мирсаит Хайдаргалиевич, зайдите-ка завтра ко мне. Нам надо срочно встретиться. Я скажу Стасовой...

— Мы уже договорились, Владимир Ильич. Завтра в десять часов я буду у вас.

— Хорошо. До завтра!

— До свидания, Владимир Ильич.

Волнение Мирсаита пятнами проступило на лице. Он весь дрожал от негодования и шагнул к притихшему в углу Саитгалееву, навис над ним, как орел над жертвой.

— Где ты собирался раздобыть эти пятьсот тысяч пудов зерна? Когда половина Татарстана сметена голодом и засевать поля нечем? Отвечай!..

Государственный деятель, очутившийся в положении трусливого зайца, через плечо Мирсаита глянул туда, где сидел Сталин. Убедившись, что тот на месте, он немного успокоился, даже огрызнулся:

— Полегче, товарищ Султангалиев, я тебе не Оруджиев. Не приставай ко мне...

— Я не пристаю. Я тебя спрашиваю. Говори, откуда и как ты собирался найти эти полмиллиона пудов после зимы двадцать первого года?!

— Если постараться, можно и из слепого глаза слезу выжать. У меня еще был запас, припрятанный в Казани и уездных городах, — с апломбом ответил Саитгалеев, чтобы слышал это Сталин.

— И это в тот момент, когда погибал твой народ? Когда дети пухли от голода и с мольбой смотрели в глаза родителей, таких же обреченных на смерть, ждали хоть крошки хлеба?!

— Я государственный деятель и отвечаю только перед ЦК. А до того, кто чем питается, мне нет дела. — Саитгалеев попытался вырваться из угла. — Пусти-ка, дай дорогу!

Но Мирсаит продолжал допытываться, тесня его плечом:

— В такую зиму ты укрыл полмиллиона пудов хлеба?

— Ну, не столько, а... — запнулся Саитгалеев.

— А сколько ты обещал Ильичу?

— Полмиллиона...

— Где ты собирался найти остальное? Недостающую часть?.. В последний раз спрашиваю, Сахипгарай, ты меня знаешь! — Мирсаит потянулся рукой к кобуре. — Сколько у тебя был запрятано хлеба?

Саитгалеев затравленно смотрел на Сталина, но Сталин молчал, словно происходящее здесь не касается его.

— Чуть побольше трехсот пятидесяти тысяч пудов, — выдавил из себя побледневший Саитгалеев.

— Как ты собирался доскрести до пятисот тысяч?

— А я откровенно сказал Владимиру Ильичу, что найду, если дадут дополнительные силы ГПУ. Он сказал: «За этим дело не станет».

— Что, разве у ГПУ есть засеянное поле, где можно собрать урожай?

— Если нет поля, то есть сила, которая выбивает этот урожай! Там знают, как это делается. — И добавил с усмешкой: — У татарского мужика, хоть под лаптем, да бывает припрятан запас. Это нам известно...

— Скажи, Сахипгарай, откуда в тебе эти равнодушие и наплевательское отношение к судьбе родного народа?.. Говорят, твои «тройки» и осенью, и зимой, и весной обирали только татарские деревни. Верно ли это?

Саитгалеев повысил голос, чтобы слышал Сталин:

— Ну и что? Я ведь не националист, как ты. Я интернационалист, революционер! Поэтому вы меня и преследуете. Вы все националисты — и Мухтаров, и Юнус Валиди, и Шамиль Усманов. Все одним миром мазаны.

— Так поэтому тебя не любят и русские товарищи в областном комитете партии?..

— Ты слышишь?! Я — интернационалист!

— Интернационалист... — с презрением и горечью повторил Мирсаит. — Если за последний год число живущих в Татарстане русских уменьшилось на 4 процента, чувашей и представителей других национальностей на 10 процентов, среди татар это число составляет... Как ты думаешь — сколько? Татар, по официальным данным, стало меньше на 30 процентов. Это на твоей совести!

Саитгалеев извернулся, ловко проскользнул под рукой Мирсаита. Оказавшись на свободе, он еще раз выкрикнул все то же, как заклинание, слово:

— Я — интернационалист! — Это уже напоминало голос заезженной граммофонной пластинки.

— Да, ты «интернационалист», который воздвиг себе памятник из костей братьев и сестер по нации — детей, мужчин и женщин, стариков и старух. Твоих сородичей, Сахипгарай!..

Тот отошел от Мирсаита подальше и встал за креслом, в котором сидел молчавший, как истукан, еще более заядлый интернационалист. Теперь, оказавшись в безопасности, Саитгалеев расхрабрился вовсю, понес такую околесицу, что слушать было тошно.

— Раз уж начал, выскажусь до конца. Слушай, Султангали-ев, и заруби себе на носу: когда совершается мировая революция, бесследное исчезновение какой-то там татарской нации — беда невеликая. Да, да, это неизбежно! Все ваши разглагольствования о нации, о каком-то самоопределении — чушь, мертвому припарка. Нет у татар никакого будущего, потому я женился на русской. Детей назвал русскими именами. Я — интернационалист!..

Мирсаит не успел ему ответить, его опередил Сталин.

— Хватит! Иди, жди меня в моей приемной, — велел он Са-итгалееву. Когда тот с видом победителя захлопнул дверь за собой, Сталин подошел к Мирсаиту, по-дружески положил руку ему на плечо и проговорил: — Зря вы не ладите друг с другом. А он... — кивок в сторону двери, — личность! Человек, преданный делу революции до конца!

— Не личность, а клоун! И родился он на свет по ошибке, — возразил Мирсаит.

Сталин:

— Помнишь — это было в начале 1920 года, когда в ЦК зашла речь об объявлении Татарской республики, я спросил тебя...

Мирсаит:

— Помню, вы меня спросили, хочу ли я поехать в Татарстан председателем Совнаркома. Я задумался.

Сталин:

— Нет, ты сказал, что не хочешь, и предложил кандидатуру Саитгалеева.

Мирсаит:

— Что поделаешь, все мы люди и ни один из нас не застрахован от ошибок, товарищ Сталин.

Сталин:

— Значит, ты и сам высоко ценил Саитгалеева... — И, направившись к двери, замедлил шаг. — Мирсаит, ты никогда не возвращался из поездок без подарка для меня. Уж не успел ли ты на сей раз отдать его Троцкому?.. В последнее время ты что-то начал остывать ко мне. Поди, не вернулся из Татарстана с пустыми руками...

Мирсаит на мгновение растерялся, потом решительно подошел к столу и открыл нижний ящик.

-— Нет, я приехал не с пустыми руками. — Он выложил на стол два больших свертка. — И вам есть, и Льву Давидовичу достанется. Выбирайте, товарищ Сталин.

Сталин вернулся и стал взвешивать на руках то один сверток, то другой. Потом подхватил под мышку тот, что побольше, и, направляясь к выходу, пошутил:

— Слиток золота величиной с лошадиную голову, а?

— Это памятный подарок, особенно характерный для сегодняшнего Татарстана, — сказал Мирсаит и, когда за Сталиным закрылась дверь, мрачно пробормотал про себя: — Да, вдоль по берегам Волги и Камы этого золота — не счесть...

Долго не мог Сталин раскрыть сверток и посмотреть, какой же сувенир преподнес ему Мирсаит. Но вот он, наконец, освободился от посетителей, остался в кабинете один и не спеша развернул сверток: в нем оказался человеческий череп!..

Впоследствии ни Сталин, ни Султангалиев ни словом не обмолвились об этом «подарке». Но каждый из них помнил о нем. Такое не забудешь.

* ♦ *

В тот день Сахипгарай Саитгалеев вышел от Сталина окрыленный, словно поймал жар-птицу. «Среди татар мало коммунистов, преданных, как ты, делу революции, — сказал ему Сталин, завершая беседу. — Я в очередной раз убедился, что ты истинный большевик и интернационалист. Не беспокойся, партия не оставит тебя без работы!»

Слово «интернационалист» особенно пришлось ему по душе, потому что он всю жизнь боялся, что его обвинят в национализме. Одного этого слова было тогда достаточно, чтобы поставить крест на любом из национальных деятелей. Стоило пошевелить пальцем в интересах своего народа — ты уже националист. (Впрочем, только ли в те годы? Страх быть обвиненным в национализме долгие годы висел черной тенью над людьми. Он еще и теперь делает многих чиновников на местах не только безрукими и безногими, но и немыми...)

— Татары вечно будут вам благодарны, товарищ Сталин, — сказал Саитгалеев, прощаясь. — Вы дали нам республику, автономию... Если бы националисты не помешали, я бы вам нашел столько хлеба, сколько просите. Спасибо, товарищ Сталин...

Выйдя на улицу и шагая по Александровскому саду вдоль кремлевской стены, он сделал для себя вывод, что Сталин теперь у него в кармане. Остается придумать какой-нибудь повод и попасть на глаза еще и Ленину. Тут его осенила мысль, которая показалась ему весьма удачной и своевременной: надо написать письмо Ильичу! Не с жалобой и недовольством. Никого не обвиняя, потому что сейчас от него только этого и ждут: как же, мол, иначе, ведь сняли человека с работы. Вместо обид и стенаний выложить свои политические взгляды, поделиться наблюдениями и фактами. Прочитав это письмо, Ленин должен сказать с восхищением: «Вот какие у нас выросли национальные кадры! Оказывается, этот Сахипгарай Саитгалеев — истый интернационалист, а мы недооценивали его...»

Он уселся на скамейку в укромном уголке сада и начал набрасывать в блокноте свои исторические тезисы.

Написал заголовок — «Четыре вопроса». Хотя он еще не имел представления, какими будут эти самые вопросы, однако название пришлось ему по душе. Ведь получается по-философски! Письмо должно быть лаконичным и деловым, как и его автор...

«Владимир Ильич!

Прошу Вас ответить на четыре вопроса, которые долгое время мучают меня:

1. Необходимо ли, чтобы в Российской Федерации были не-большие автономные республики? Ваш ответ на этот вопрос прежде всего касается Татарстана.

2. Если необходимо, то надолго ли, иначе говоря, до решения каких проблем и достижения каких целей?

3. Считаю, что коммунисты правившей ранее нации, которые стоят выше по своему уровню и подготовке, должны быть воспитателями и учителями по отношению к коммунистам и трудящимся угнетенных наций. Но должны ли учителя и воспитатели со временем передать свои места своим ученикам?»

Написав эти три вопроса, Сахипгарай надолго задумался. Он силился представить, к какому мнению придет Ленин об интернационалисте, коммунисте, который решился искренне поделиться с ним своими мыслями, посоветоваться. Вопросы как будто получились даже лучше, чем он ожидал. Во всяком случае, доверие вождя к нему не уменьшится. Но ведь должен быть еще и четвертый вопрос. Во-первых, ему не хотелось отказываться от названия «Четыре вопроса». Число три — очень обычное. Три вопроса может написать кто угодно. Во-вторых, он еще не до конца облегчил душу, надо поближе подойти к проблеме, сделать на что-то, на кого-то намек, короче, убить одновременно двух зайцев... Четвертый вопрос рождался с трудом. Можно сказать, в муках рождался этот вопрос.

«4. В каждой автономной республике, особенно в Татарстане, среди коммунистов чужой нации (татары) существуют отличные друг от друга два течения (групповщина): одни стоят за классовую борьбу, за то, чтобы эта классовая борьба становилась все глубже среди их родной нации (оригинал письма написан на русском языке. Саитгалеев в этом случае называет свою нацию в нескольких местах «туземным населением». — Автор). А другие ориентируются на мелкобуржуазный национализм. Последние четыре года отчетливо показали эти различия. Не ошибаюсь ли я, считая, что первые должны находить сильную поддержку и помощь со стороны РКП(б) и ее руководителей? Вторые же должны быть временно использованы лишь настолько, насколько это полезно для дела пролетарской революции, и, конечно, нуждаются в воспитании в направлении истинного интернационализма. Но нельзя предпочитать вторых первым, как это получилось в Татарстане. Вы как думаете?»

Это письмо — историческая реальность. Известно также, что оно в те же дни легло на рабочий стол Ленина. Ленин, конечно, не оставил его без внимания, ознакомился с интересом и против каждого вопроса написал свои короткие, четкие по мысли ответы.

Ответ на первый вопрос состоит из одного слова «Да». На второй — «Еще надолго»; на третий — «не педагог» и «няня», а «помощник»; против четвертого вопроса написано: «Прошу дать точные, краткие, ясные сведения о «двух течениях».

Прошло не так много времени после ознакомления Ильича с этим письмом — Сахипгарая Саитгалеева назначили уже председателем Совнаркома Крымской автономной республики. Более удобного, чем он, человека среди татарских коммунистов Центр не нашел. Не только Сталин, но и Ленин «клюнул» на его наживку.

Перед отъездом в Крым Сахипгарай еще раз побывал у Сталина, а у Елены Стасовой оставил свое очередное письмо с просьбой передать Ленину. Здесь он уже выступает не в качестве задающего вопросы, а ставит себе задачей внести ясность в упомянутый «четвертый вопрос». Конечно, и в разговорах у Сталина, и в письмах главная цель Саитгалеева сводится к выяснению отношений с теми, кто его «напрасно обижает». Там достается всем — и «правым», и «левым» коммунистам в партийной организации Татарстана, которые выразили ему недоверие. Отмечается, что татарским большевикам недостает чувства интернационализма, русские обвиняются в шовинизме, а составляющие большинство евреи — в сталкивании их и стремлении к расколу. Причем на всех оказывает отрицательное влияние и способствует изгнанию из партийной организации «истинных интернационалистов» Мирсаит Султангалиев. Вон ведь как получается!

Конечно, нет основания считать, что из-за этих писем и наветов Ленин и Сталин изменили свое отношение к Мирсаиту. И все же... Кто может сказать, что зерна, посеянные Сахипгараем Саитгалеевым, не взойдут в свое время ядовитыми всходами?

Однако, уезжая в Крым, Сахипгарай нашел нужным зайти к Мирсаиту попрощаться.

— Усердия и упорства у тебя хоть отбавляй. В добрый путь! — сказал Мирсаит, протянув ему руку. — Но постарайся быть ближе к народу. Народ не забывает добра... Есть у меня еще одна просьба к тебе, Сахипгарай. Ради Бога, не продолжай там в Крыму свои препирательства с Фирдевсом. Пора забыть старые обиды.

Сахипгарай, кажется, не ожидал такого искреннего напутствия и даже растерялся на миг. Но взял себя в руки, усмехнулся:

— Ты, конечно, не думал, что мне предложат такой пост? — И не сдержался Сахипгарай, выпятил грудь, изрек с вызовом: — Да вы еще не знаете, кто такой Сахипгарай Саитгалеев!.. — С этими словами он круто повернулся и вышел из кабинета.

Действительно, мы пока не знаем, на что способен этот человек и какая ему уготована судьба. Судьба многих сотен и тысяч людей, ступивших на мост через бушующее пламя ада...

Если в душу закрадывалось некое сомнение, появлялась смутная тревога, Мирсаит не находил себе места, все валилось у него рук. Это замечал еще покойный Мулланур Вахитов, призывал его к выдержке и самообладанию, но страстная, горячая натура Мирсаита брала свое, он не успокаивался, пока не освободится от внутреннего разлада, не найдет ответа на засевшие в голове каверзные вопросы.

Вот и сейчас, отложив дела, он без предварительной договоренности и телефонного звонка решил зайти к Сталину и по-говорить с ним начистоту по всем волнующим вопросам.

Несколько месяцев назад Сталин был избран Генеральным секретарем ЦК партии и занимал теперь огромный кабинет в Центральном Комитете.

В приемной Мирсаита встретил Иван Павлович Товстуха, секретарь Сталина, выполнявший самые ответственные и секретные поручения своего шефа. Было ему лет тридцать пять. Высок, худощав. Когда стоял, он напоминал знак вопроса, но это вовсе не говорило об угодливости. Напротив, Товстуха был человек требовательный и суровый, глаз от собеседника не отводил, сверлил, ощупывал его, словно хотел проникнуть ему в душу. Если еще учесть, что он носил длинные вьющиеся волосы и черные усы, Товстуха даже внешним видом отличался от других секретарей Сталина, которых было четыре.

Его считали человеком скрытным и коварным, но Мирсаиту он не вредил открыто. Конечно, при встрече они не обнимались, но относились друг к другу уважительно и ровно.

— Товарищ Султангалиев?.. — Товстуха нехотя поднялся с места, вышел из-за стола.

— Здравствуйте, Иван Павлович...

Мимолетная улыбка, промелькнувшая в уголках его губ, тут же исчезла, словно солнце скрылось за тучами.

— Какие дела привели тебя к нам? — перешел он на строгий деловой тон. Мирсаит не помнил, чтобы Товстуха когда-нибудь разговаривал с ним так свысока.

— У меня есть серьезное дело к товарищу Сталину...

— Серьезное дело... — повторил секретарь.

— Да, мне надо срочно встретиться и поговорить с ним.

— Срочно... — еще раз повторил за Мирсаитом Товстуха.

Он не передразнивал его, Боже упаси, а лишь оттягивал время. Кажется, встреча с Мирсаитом была для него неожиданной.

— Ну что, можно войти? — кивнул Мирсаит на дверь, поправил френч, пригладил пышные волосы. Подтянутость, аккуратность были у него в крови.

Товстуха топтался на месте, как норовистый конь, встряхивал волосами, но вдруг расплылся в улыбке:

— Посидите, товарищ Сталин пока занят.

Мирсаит опустился на обитый черной кожей стул, взглянул на огромные напольные часы, стоявшие в углу.

Порывшись в бумагах, Товстуха снова устремил усталые глаза на Мирсаита.

— Товарищ Султангалиев, Генеральный секретарь сам пригласил вас?

— Я не договаривался, — ответил Мирсаит, не прибегая к мелкой лжи.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы почувствовать в этом ответе намек: «Разве тебе не известны доверительные отношения между товарищем Сталиным и мной?..» Кому, кому — Товстухе в чуткости в подобных делах не откажешь. Все знает, все помнит многоопытный Товстуха. Не зря же его прозвали «Охотничьей собакой».

Видно, желая заполнить паузу, он решил пошутить:

— А ведь говорят, товарищ Султангалиев, незваный гость хуже татарина! Помните?

«Остроумие» Товстухи, конечно, не пришлось по душе Мирсаиту. В голове у него промелькнула мысль, уж не ответить ли ему такой же меткой поговоркой. Но не стал задираться, лишь ответил с достоинством:

— Да, наш татарский народ научил и друзей, и врагов считаться с ним...

Прошло самое малое пятнадцать минут, никто не входил и не выходил от Генерального секретаря. Товстуха занят своими бумагами. Мирсаиту было не по себе, он не привык тратить время попусту. И никогда еще не приходилось ему задерживаться так долго в приемной Сталина. Он решительно подошел к столу и, не оставляя места для сомнений, обратился к Товстухе:

— Прошу вас сообщить товарищу Сталину, Иван Павлович, дело у меня срочное! I

Это застало Товстуху врасплох. Он торопливо сунул разложенные на столе бумаги в черную папку, покраснел до кончиков ушей: нельзя, чтобы посторонний человек увидел секретные документы, а он, хранитель этих тайн, чуть было не оплошал!

Вдруг зазвонил телефон. Товстуха вздохнул с облегчением, {

поднял трубку: '

— Товстуха слушает... Да... Понял... Товарищ Сталин занят очень важным делом... Но не могу оставить приемную. Каннер скоро будет. Мехлис где? Ну тогда пусть поднимется Мария Игнатьевна...

Товстуху, видно, вызывали по срочному делу. А Сталин ' ему, как самому надежному своему помощнику, велел быть на страже в приемной. Каннер, Мехлис и Мария Игнатьевна Гляссер — тоже секретари Центрального Комитета. Из слов Товстухи можно было понять, что в его отсутствие Сталин доверял сторожить свою дверь только этим троим.

В приемную, приветливо здороваясь, вошла Мария Игнатьевна Гляссер. Товстуха схватил под мышку свои папки и, даже не попрощавшись с Мирсаитом, бросился вон из комнаты на своих тонких ногах.

— Товарищ Султангалиев! Мирсаит... — тепло приветствовала его Гляссер, когда они остались вдвоем. Она многие годы проработала с Лениным и была одним из самых надежных помощников вождя партии. Мирсаит всегда чувствовал ее доброе отношение к себе. Мария Игнатьевна при каждой встрече расспрашивала его о Казани, о тамошних своих знакомых.

— Рад, рад видеть вас в добром здравии, уважаемая Мария Игнатьевна! — воскликнул Мирсаит. Редко выпадало ему в последнее время так искренне улыбаться. В обращении с жен-щинами он всегда отличался галантностью, а для этой невзрачной, низкорослой и горбатой женщины его сердечные слова были, наверное, особенно дороги: глаза у нее засветились радостью, она взяла Мирсаита под руку, усадила в кресло и кив-нула на дверь кабинета:

— Давно ждете?

— Почти полчаса, Мария Игнатьевна.

— Что же, столько времени товарищ Сталин говорит по телефону? — удивилась она, переходя на привычный для нее строгий деловой тон. — Заставить вас так долго ждать...

— Подробностей я не знаю. Товстуха сказал, что «хозяин» велел не пускать к нему никого...

— Ну, раз уж прождали столько, потерпите еще немного.

— Как здоровье Владимира Ильича? Приходилось ли вам видеть его? — спросил Султангалиев, пользуясь случаем.

Гляссер опасливо посмотрела по сторонам, приложила палец к губам, предупреждая, что здесь об этом нельзя открыто говорить. Подперла щеки, покачала головой. Это означало: «К сожалению, плохо, очень плохо состояние Ильича».

Мирсаит тоже кивнул: мол, понял, очень жаль. В приемной Генерального секретаря между двумя большевиками, ответственными работниками, произошло, таким образом, безмолвное объяснение. Оба они знали, что в аппарате Центрального Комитета в последнее время царит небывалая напряженность, люди не доверяют друг другу.

И все же Гляссер — женщина смелая. Через некоторое время она осторожно приоткрыла дверь кабинета Сталина, прислушалась и с такой же осторожностью прикрыла дверь.

— Он не разговаривает по телефону, — сказала Мария Игнатьевна. — Слышно, как он посасывает трубку, как дышит, но ни с кем не говорит.

— Значит, можно войти? — Мирсаит с готовностью поднялся на ноги.

— Я предупреждать не буду, вы ведь старые знакомые... Входите, товарищ Султангалиев.

Гляссер с каким-то напряжением проводила его до двери. Будучи умной женщиной, она, конечно, понимала, что Сталин относится к ней с подозрением, так же, как и ко всем тем, кто на протяжении многих лет работал рядом с Владимиром Ильичей.

Мирсаит прошел через двойные двери и, уже шагнув к столу, остановился на полдороге. Сталин сидел спиной к двери. Даже не сидел, а в странной позе полулежал в кресле, прижав к уху телефонную трубку. С большим вниманием слушал кого-то Генеральный секретарь.

Владимир Ильич болен. В Центральном Комитете нет единства. В такое сложное время Сталин взвалил на свои плечи ответственность за судьбу революции, за партию и страну, раскинувшуюся на бескрайних просторах. Кто знает, может быть, и заботы о татарском или башкирском народе заставили его так глубоко задуматься...

Нелегко товарищу Сталину, и никто не хочет посочувствовать ему. Мирсаит тоже не раз цеплялся к нему в последнее время. Страна бурлит, всюду идет борьба. Даже от своих грузин нет Сталину покоя. Нелегко, очень нелегко ему...

Однако было неприлично стоять вот так, не здороваясь и не показываясь на глаза, посреди кабинета. Сталин ведь еще не знал, что он вошел сюда. В некотором смущении Мирсаит немного приблизился к столу, увидел половину лица Генсека. Глаза прикрыты, брови насуплены. Никогда еще не приходилось Мирсаиту видеть его таким сосредоточенным и суровым. Лицо Сталина напоминало страшную маску. Это могло означать только одно: ему рассказывали или докладывали по телефону что-то очень неприятное...

Взгляд Мирсаита скользнул по столу Генерального секретаря: трубка, коробка с табаком, аккуратно сложенная кипа деловых бумаг. В прошлый раз, когда Мирсаит заходил сюда, они лежали в том же порядке. Неужели за все последние недели Сталин даже не прикасался к ним?.. У края стола — телефонные аппараты. Их четыре. Это всем было известно: внутренняя связь, «Нижний Кремль», «Верхний Кремль» и проведенная недавно прямая связь с кабинетами членов Политбюро, секретарей ЦК, наркомов, называемая «вертушкой». Соединялась она автоматически, без посредства коммутатора.

Странно, трубки на всех четырех аппаратах лежат на месте, но Сталин держит еще одну и кого-то слушает. Где же этот пятый аппарат? Мирсаит заметил черный провод, который тянулся от трубки и терялся в полуоткрытом ящике стола. Какая же это связь? Ведь не было пятой связи!

Начиная догадываться, в чем дело, и понимая всю нелепую и страшную двусмысленность своего положения, Мирсаит решил дать знать о себе и кашлянул.

Генсек вздрогнул, поднял голову и, как филин, вылетевший на дневной свет, невидящим взглядом уставился на него. Но вот он справился с замешательством, лицо пошло пятнами, в глазах вспыхнула дикая ярость. Казалось, еще немного, и эта слепая, необузданная ненависть вырвется наружу, обрушится

,jm Мирсаита градом ругательств. Это смотрел товарищ по паии, с которым он проработал столько лет.

Мирсаит хотел поздороваться, но слова застряли в горле, а пока он приходил в себя, Сталин поднял одну из телефонных трубок, что-то буркнул. И сразу же распахнулась дверь. Из приемной стремительно вышел, поскрипывая хромовыми сапогами, маленький, юркий Каннер. Этот кудрявенький, ехидный человечек считался, как и Товстуха, правой рукой их «хозяина».

Каннер ловко подхватил Мирсаита под руку и повел к двери. Сталин будто и не заметил, как выводят из его кабинета члена коллегии Наркомнаца, даже не счел нужным спросить, по какому делу он заходил к нему.

Оскорбленный до глубины души, Мирсаит очутился в приемной и увидел Гляссер. Вытирая глаза концом накинутого на плечи платка, она, как тень, тихо выскользнула в коридор. Не иначе, как этот отвратительный гном Каннер успел обидеть ее грубым словом.

— Что случилось с Марией Игнатьевной? — спросил Мирсаит, позабыв о своем унижении.

Но Каннера ничем не проймешь: тряхнул кудлатой головой И ответил готовой на все случаи жизни слащавой улыбкой. Попробуй пойми, что он хотел сказать этим. Но не преминул спросить:

— Ну, как, удалось поговорить с товарищем Сталиным? Ведь знает же хитрец, что Мирсаит не успел перемолвиться

со Сталиным ни единым словом, но ему, как и его «хозяину», доставляло удовольствие унизить человека. Неспроста, видно, из всех секретарей Генерального секретаря Каннера считают самым коварным и зловредным.

Отвечать на его вопрос не имело смысла, а грубить и переходить рамки приличия Мирсаит не хотел. Это не в его правилах.

А у того еще один вопрос припасен:

— К слову... Скажите, товарищ Султангалиев, по какому телефону разговаривал Хозяин?

Это была, конечно, ловушка. Каннер понял, что Мирсаит, сам того не подозревая, случайно прикоснулся к какой-то тайне, которую никто не должен был знать. Потому и бедную Гляссер довели до слез.

Мирсаит уже пришел в себя.

— Я не обратил внимания, — ответил он равнодушно.

Но не такой человек Каннер, чтобы удовлетвориться этим. Он будет жужжать, как болотный комар, будет допытываться до тех пор, пока не упьется кровью.

— И все же? — Каннер пристально смотрел ему в глаза, хотел по взгляду определить, правду он говорит или нет.

— Повторяю, я не обратил внимания! — еще более сухо ответил Мирсаит.

— А вы постарайтесь вспомнить, какой был аппарат: тот, что поближе к нему, или другой, который стоит на краю стола? Красный или черный? Это очень важно, товарищ Султангалиев!

— Для кого?

— И для меня, и для вас, товарищ Султангалиев.

— Ну, раз важно, зайдите и выясните, я ведь не шпион, — отрезал Мирсаит.

Это ничуть не обидело Каннера, напротив, он немного успокоился, сказал примирительно:

— А вы не горячитесь, товарищ Султангалиев. Мне хотелось только выяснить, с кем так подолгу может разговаривать Хозяин. У нас служба такая, даже если заранее сапоги натянешь, трудно поспеть вовремя... — Это, кажется, из «мудрости» таких, как он сам, службистов.

«Умеет не хуже змеи извиваться», — подумал Мирсаит и решил подыграть ем:

— Вы знаете, я не совсем уверен, но товарищ Сталин, кажется, говорил по «вертушке». Да, пожалуй, так, если это важно...

Каннер вздохнул с облегчением, заулыбался:

— Вот голова! Да я, оказывается, и места вам не предложил, извините. Садитесь, садитесь, товарищ Султангалиев! А за мои расспросы про телефон не обижайтесь. Служба! И забудьте об этом... — Но вот он понизил голос, перешел на совсем уж доверительный, свойский тон. — Вы знаете, у Хозяина сегодня очень напряженный день. Может, вам стоит отложить встречу на другое, более благоприятное время?

Мирсаит и сам уже пришел к такой мысли и попрощался с Каннером.

Оказавшись на Кремлевской площади, он запрокинул голову, вздохнул с облегчением, но не успел насладиться тишиной, как с куполов церквей и вершин голых деревьев поднялись несметные полчища ворон. Чем-то вспугнутые, птицы кричали истошными голосами, носились на Кремлем, как черные при-зраки — предвестники беды.

Что-то случилось с Мирсаитом. Доведенный до отчаяния заполнившим весь мир вороньим карканьем, потеряв контроль над собой, он побежал к Спасским воротам, чтобы выбраться из Кремля. Но обезумевшие стаи птиц то взмывали высоко в небо, то камнем падали вниз и молнией проносились перед самым носом Мирсаита, чуть не задевая его крыльями. Он остановился у стены, приник пылающим лбом к холодным камням и не сразу заметил, как наступила тишина, а черные птицы скрылись за крышами дворцов и храмов. Но сознание еще не успело справиться с этой зловещей картиной. Медленно возвращалось оно к реальности, и в памяти оживали подробности увиденного и пережитого в кабинете Сталина.

...В глубине огромного кабинета спиной к двери сидит неподвижно, словно каменное изваяние, Генеральный секретарь партии большевиков Иосиф Виссарионович Сталин. Оцепенелый алчный взгляд охотника. К уху прижата телефонная трубка, черный провод от нее теряется в недрах письменного стола...

Пройдут годы. Многое забудется, сотрется из памяти. Перестанут терзать по ночам безумный крик и шелест крыльев носившихся над кремлевскими башнями черных птиц. Но образ приникшего к телефону человека будет преследовать Мирсаита всю жизнь. И всю жизнь он будет ломать голову, не понимая смысла этой зловещей затеи Сталина. Но даже у последней черты на краю бездны он не осудит его, как не поверит и в то, что именно по воле Сталина будут обрушены на него нечеловеческие страдания. Сталин останется для него соратником в борьбе, товарищем по партии...

• * *

- А дело обстояло так.

В начале двадцатых годов многие высшие руководители партии и государства почувствовали, что важные сведения и факты, упоминаемые в их телефонных разговорах, становятся всеобщим достоянием. Связь через коммутатор не годилась. Чтобы избавиться от этого неудобства, по инициативе Ленина, была завезена с Запада аппаратура автоматической системы связи.

За установку системы взялись Сталин и Каннер. По специальному списку к ней должны были подключиться телефоны считанных высших руководителей.

Для осуществления технической стороны дела из Чехословакии был приглашен высококвалифицированный специалист, член коммунистической партии. Работа проводилась в условиях строжайшей секретности. Автоматическая станция была установлена в здании Центрального Комитета на пятом этаже, где находились кабинеты большинства ответственных руководителей. Когда требуемые инструкцией работы были завершены, чех получил строгий приказ Каннера: нужно предусмотреть дополнительное приспособление для контроля за качеством связи и на случай выхода аппаратуры из строя, чтобы быстро устранить неполадки. Так чешского специалиста принудили соорудить подслушивающее устройство.

Как только работа была закончена, связь опробована, Каннер от имени самого Сталина известил руководителя ГПУ Ягоду: в Политбюро поступила секретная телеграмма от Чехословацкой компартии о том, что специалист, прибывший для установления системы связи, является шпионом. Его надо не-медленно арестовать и расстрелять. Это был период, когда ГПУ уже начинало учиться уничтожать «шпионов» без суда и следствия.

Узнав, что арестованный является коммунистом, Ягода решил обезопасить себя на будущее и позвонил Сталину. Сталин подтвердил, что чех этот оказался шпионом, через установленную им же систему связи.

Чехословацкий коммунист погиб. Но обещанные документы о его шпионской деятельности все не поступали в ГПУ, и привыкший к точности в делах Ягода был вынужден напомнить об этом Каннеру.

Помощник Генерального секретаря, не задумываясь, ответл:

— А, вот ты о ком! Оказалось, что шпионы пробрались и в самое высшее руководство Чехословацкой компартии. Сами понимаете, документы эти чрезвычайно секретны, передавать их вам мы не можем. Решено хранить в архиве Политбюро.

— Знает ли об этом товарищ Сталин? — продолжал допыываться Ягода.

— Знает...

Конечно, в архиве Политбюро не было никакого документа, касающегося чешского коммуниста...

Так заработала подслушивающая аппаратура, о которой знали только сам Сталин и Каннер. (К слову, Каннер всю жизнь оставался верным псом своего «хозяина», был соучастником и вершителем всех его тайных черных дел. Но в тридцать седьмом году Сталин «на всякий случай» велел расстрелять и его, хотя причин для этого не было. Но «вождь» не привык оставлять живых свидетелей, какими бы преданными они ни были).

Отныне Сталину нет нужды ломать голову, какие козни строит против него, с кем и о чем говорит его главный политический противник Лев Троцкий. Для этого достаточно сунуть руку в ящик стола и вытащить потайную телефонную трубку. Теперь генсеку известно, что и как о нем судачат Зиновьев и Каменев, другие руководители партии и правительства. Все они уверены, что «вертушка» — самый совершенный и надежный автомат, исключающий возможность подслушивания. Благодаря этому Сталин заранее знал все зигзаги, все хитросплетения борьбы за власть, за кресла, тайные планы и намере-ния соратников. Такое мощное оружие против них получил генсек в свои руки! Если Ленин поправится и вернется к делам, за ним тоже будет установлен контроль...

Мирсаит был первым, кто прикоснулся к тайне Сталина. Это было случайное стечение обстоятельств, так как в те часы, когда Сталин пользовался пятым аппаратом, Каннера в приемной не оказалось. Гляссер, конечно, не могла знать о происходящем за двойными дверями и разрешила Мирсаиту войти в кабинет.

Каннера подвела... щука. Как раз в тот момент, когда Сталин подключился к линии «вертушек», Каннеру позвонил его приятель, заведующий кремлевской столовой, и сообщил, что доставлена щука, пойманная в Вятке.

Заливная щука — самое любимое блюдо сталинского цербера, и ради такого деликатеса он был готов бежать на край света. Позовет ли новая, еще не надоевшая любовница, крикнет ли, что поблизости раздают золото, он, хоть вскинется, но устоит, не оставит своего поста. Даже если скажут, что мать в тяжелом состоянии попала в больницу, у него хватит терпения дождаться конца секретной «работы» хозяина.

Но услышав о щуке — да еще вятской! — Каннер затрепетал, как охотничья собака, почуявшая дичь. Он тут же вызвал Товстуху и попросил покараулить приемную всего полчаса. Строго наказал никого, даже Ленина, если тот вдруг чудом поднимется с постели и пожалует в ЦК, к Сталину не пускать, самому тоже ни под каким видом не заглядывать в кабинет, и сломя голову побежал за вожделенной щукой.

Каннер не верил никому. Объяснение Мирсаита Султангалиева было правдоподобным, но быть правдой и могло, и не могло. Поэтому оставлять факт его присутствия в кабинете, когда Сталин прослушивал «вертушки», не следовало ни в коем случае. В общем-то за Мирсаитом присматривали давно, а с этого момента ГПУ получило строгое указание следить за каждым его движением.

Были сделаны и «оргвыводы».

23 июня 1922 года Организационное бюро Центрального Комитета вынесло решение направить тысячу коммунистов в отдаленные районы страны поднимать уровень партийно-олитической работы на местах. Составленный Куйбышевым список этих людей начинался с Мирсаита Султангалиева. Его согласия никто не спрашивал. То, что он выполнял в Центре около десятка ответственных обязанностей, никого не интересовало. И посылали его не в Татарстан, Башкортостан или в Туркестан. Ему было предписано ехать в Тифлис!

— Грузию называли кузницей кадров... Неужели там теперь некому работать? — с таким вопросом обратился Мирсаит к Сталину.

— Есть кому, — ответил Сталин. — Кадры есть. Но Центральный Комитет нашел, что так нужно.

— Я не знаю грузинского языка.

— Выучишь!

Спорить было бесполезно. Султангалиев хорошо знал порядки в партии. Знал он и неуступчивость Сталина. Пришлось сдать все дела, оставить семью в Москве и в течение суток выехать в Тифлис.

Но политическая ссылка Мирсаита оказалась непродолжительной. Его отсутствие сразу же было замечено и вызвало недольство прежде всего на местах: убрали человека, который хорошо знал нужды национальных окраин, мог помочь сове-том, выслушать и поддержать. В ЦК партии посыпались письма. Возвращения Султангалиева в Центр просят татары, чуваши, поволжские немцы, калмыки, башкиры. Этого решительно требует Туркестан, Карачаево-Черкесская, Марийская области...

Не хватает Султангалиева и обучающимся в Коммунистическом университете Востока партийным работникам из стран Азии и Африки, с Ближнего и Дальнего Востока. Они протестуют против высылки своего любимого лектора и одного из трех управляющих этим учебным заведением.

Надо было срочно исправлять ошибку. Троцкий и Каменев умыли руки, указали на самого Генерального секретаря: он послал Султангалиева, пусть он и возвращает. Сталин вел борьбу за авторитет и влияние в партии, стремился выглядеть непогрешимым вождем и всю вину свалил на секретаря ЦК Куйбышева.

Словом, спустя три месяца после отъезда Мирсаит был отозван в Москву телеграммой Сталина.

XVI

26 декабря 1922 года. Москва. Четвертый день работы X Всероссийского съезда Советов. Делегаты — члены РКП(б) собрались на заседание своей фракции, чтобы выработать принципы формирования СССР.

Да, это было заседание всего лишь одной фракции, но именно она определяла стратегию съезда. Принятые здесь решения приобретали для членов партии силу закона, а вынесенные на обсуждение съезда — становились обязательными для всех делегатов. Как видим, основы «партийной демократии» закладывались уже в первые годы советской истории.

С докладом об основных принципах образования СССР выступил на фракции Иосиф Сталин, считавший себя крупным специалистом в национальном вопросе. Он давно вынашивал модель унитарного государства и так называемой «автономизации», считал, что в стране не может быть независимых республик, они должны войти в состав РСФСР и подчиняться центру. Эти идеи Сталина подверглись резкой критике Ленина, вызвали протест у лидеров национальных окраин.

Сегодня докладчика было не узнать. Председатель Совнаркома Татарстана Кашшаф Мухтаров то и дело бросал на Мирсаита вопрошающий взгляд: может, ты скажешь, что случилось с нашим Генеральным секретарем?

— Образование СССР провозгласят четыре равноправные республики, — заканчивал свою речь Сталин. — Это РСФСР, Украина, Белоруссия и Федерация Закавказских республик. В Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК) и Совет На-родных Комиссаров СССР в качестве руководящих кадров войдут лишь представители этих республик... Образование СССР — событие всемирно-исторического значения. Коммунисты должны осознать это в первую очередь и стоять на единой платформе!

Установилась напряженная тишина. Положения доклада во многом были новы и неожиданны для собравшихся. Делегаты от тюркских народов начали шептаться между собой, выражали недоумение и обращались к Султангалиеву: «Как же так?!» Мирсаит молчал, переваривая услышанное...

Председательствующий не оставил это без внимания:

— Что там, татары собираются внести какое-то предложение?..

Слово «татары», конечно же, в первую очередь касалось Мирсаита. Сидящим в зале коммунистам было известно, что он хорошо разбирается в вопросах национальной государственности. Но Мирсаит не спешил брать слово.

Поднялся Кашшаф Мухтаров.

— Как же так, товарищ Сталин? — начал председатель Татсовнаркома. — Выходит, автономиям отводится роль второсортных республик? Одно то, что они не будут представлены в центральных органах, делает их бесправными. Считаю, что такой подход никак не согласуется с положениями Ленина по национальному вопросу. Вношу предложение пригласить на съезд товарища Ленина!

— Да, пригласить Ильича!..

— Не согласимся, пока не услышим это от самого Ленина!.. — раздалось с задних рядов.

Нежелательный поворот в настроении зала заставил Сталина подняться.

— Дым столбом, а паровоз стоит на месте, — пошутил он вымученно. — Время у нас ограниченно. Зачем понадобилась эта неуместная суета?! Не понимаю...

Снова послышались недовольные возгласы.

— Разве можно торопиться в таком деле? — выкрикнул один.

— Надо создать для тюркских народов свою республику. Равноправную с названными! — вскочил другой, размахивая руками.

— Нам что, предлагается обрусеть? — раздалось с противоположной стороны.

Сталин зорко всматривался в зал и молниеносно поворачивал голову на каждый выкрик.

И тут, скрипнув хромовыми сапогами, поднялся с места си-девший в первом ряду Сахипгарай Саитгалеев. Крымский воз-дух явно пошел ему на пользу, он заметно округлился, на щеках румянец, длинные волосы лоснятся жиром.

Взгляд Сахипгарая встретился с глазами Сталина, и он понял, чего от него ждет его покровитель.

— Что же это получается, товарищи коммунисты? — Сахипгарай повернулся к залу, повысил голос. — Вот так мы выражаем свое уважение к партии? К ее признанному лидеру и опытному нашему учителю товарищу Сталину?! Все мы — представители угнетенных в прошлом народов, которые были обречены на полное исчезновение. Революция освободила нас, дала нам автономию, которая даже не снилась нашим дедам. Это сделали товарищи Ленин и Сталин. Крымская республика, Башкортостан, Татарстан, Туркестан, самостоятельная область немцев Поволжья... Надо благодарить за это товарища Сталина и товарища Ленина! — При этом оратор скосил глаза на президиум и понял, что Сталину по душе его слова. Заканчивая свое выступление, он с пафосом выкрикнул: — Быть в составе РСФСР — большая честь для нас, товарищ Мухтаров! И зря вы печетесь о своих татарах. С победой мировой революции нации исчезнут, восторжествует интернационал! — Взмахнув кулаком, Сахипгарай с важным видом опустился на место.

Сталин поспешил сделать резюме: . — Что, товарищи коммунисты, удовлетворимся этим?

— Нет! — ответили с задних рядов. — Подождем товарища Ленина.

— Вы же знаете, Ильич болен. К сожалению, он не сможет прийти на заседание фракции, — ответил Сталин.

— Надо поговорить по телефону, посоветоваться! Сталин был спокоен. На все вопросы у него есть ответы.

— Уже советовались. Полчаса назад он сообщил нам, что поддерживает наш проект!

— Но ведь еще товарищ Султангалиев не выступал! —- напомнили из зала.

Сталин сделал вид, что не расслышал, и кивнул в сторону башкирской делегации:

— Кажется, представители Башкортостана хотят что-то сказать. Пожалуйста! Не хотите? Даже товарищу Адхамову нечего сказать? — Намек на то, что нарком просвещения Башреспублики Адхамов любил выступать по каждому вопросу.

Но на этот раз он промолчал и лишь поддержал предложение дать слово Султангалиеву. Присоединились к нему и Туркестан цы.

Явно не хотел Сталин давать слово Султангалиеву, но ситуация складывалась напряженная, и он был вынужден уступить.

— Ну, так давайте послушаем. Здесь ли товарищ Султангалиев? — Будто не знал, что Мирсаит находится в зале. — Пожалуйста, — буркнул он с недовольным видом. — Если есть у него что сказать...

Мирсаит не обратил внимания на эту колкость, с достоинством подошел к трибуне и начал говорить, сдерживая раздражение. Прежде всего он сделал краткий обзор истории входящих в РСФСР автономных республик, отметил, что некоторые из них имели в прошлом богатый опыт государственного строительства, что народы России обладают многовековым жизненным укладом, традициями взаимного общения, самобытной культурой и только национальное самоопределение и равноправие дадут им возможность сохранить и приумножить это достояние...

Зал встретил эти слова аплодисментами, раздались возгласы одобрения. Сталин беспокойно ерзал на месте, хмурился, и секретарь ЦК партии Куйбышев поспешил ему на помощь:

— Не надо отвлекаться в сторону от основного вопроса. Сейчас не время слушать доклады!..

Это подхлестнуло Мирсаита.

— Вот как! Судьба десятков наций стала теперь не основным вопросом?! — воскликнул он, зажигаясь. — Хочу сказать, что каждое выступление товарища Сталина по национальному вопросу я слушаю и читаю с большим интересом. И что же? Сегодня у меня создалось такое впечатление, будто слушал я не самого товарища Сталина, а человека, который вышел критиковать его. Ведь еще совсем недавно вы, Иосиф Виссарионович, будущее страны связывали с унитарной государственностью, считали, что все республики должны войти в состав России и подчиняться ей. Словом, вы ратовали за принцип «автономизации». Нынче словно подменили вас! В вашем докладе выдвинуты принципы, которые еще вчера подвергались вами уничтожающей критике за «посягательство на единство России, за развал России».

Но вы даже не нашли необходимым извиниться перед товарищами Рыскуловым и Мдивани, а за одно и перед вашим покорным слугой Султангалиевым, которые еще два года назад выступали как раз в русле сегодняшних ваших предложений и были названы «узкими националистами»...

Мирсаит раскинул руки, уперся о края трибуны и напоминал готового взлететь горного орла. Сталин был мрачнее тучи, смотрел вниз, не смея смотреть в зал. И снова бросился ему на выручку Валериан Куйбышев:

— Вы закончили, товарищ Султангалиев?

Но остановить Мирсаита было уже невозможно. Внимание зала приковано к нему, даже Саитгалеев слушает, разинув рот, и голос оратора зазвучал еще более уверенно. Отмахнувшись от Куйбышева, он обратился к докладчику:

— Простите, товарищ Сталин, я и сегодня не аплодировал вам. Хотя вы будто бы и отреклись от программы автономизации, я не смог присоединиться к другим. Меня терзал один в-прос: почему исторический документ об образовании СССР должны подписывать всего четыре республики? Почему в первый же час рождения нашего государства мы делим республики на полноправные и бесправные, на первосортные и второсортные?! Я считаю, что это все равно что заложить бомбу в основание нового государства. Пройдет ли десять лет или пятьдесят, рано или поздно она взорвется. Невозможно строить новую счастливую жизнь на условиях неравенства! Не могу понять, чем Туркестан хуже Грузии? Разница, конечно, есть, каждому известно, что Туркестан по численности населения и занимаемой площади в несколько раз превосходит ту же Грузию. С точки зрения международной политики и революционной стратегии Туркестан, может быть, важнее и тоже достоин независимости. Неужели у казахов, узбеков и киргизов нет права на самоопределение? А спросили ли вы об этом у татар, башкир и чувашей?! Согласны ли они?.. Рано или поздно мы поймем эту свою ошибку, сам ход событий нас ткнет носом в нее, но время будет упущено. Не понимаю, отказываюсь пони-мать! Давая нациям, республикам неравные права, мы тем самым противопоставляем их друг другу перед лицом истории, сталкиваем лбами. С какой целью это делается?! Почему не все республики могут участвовать во Всесоюзном Центральном Исполнительном Комитете и в Совете Народных Комиссаров? Неужели представители Туркестана, татары или башкиры, якуты или калмыки должны чувствовать себя пасынками рядом с грузинскими или белорусскими коммунистами?! Пока я ношу у сердца партийный билет, я никогда не соглашусь с этим положением. Вы встали на путь извращения самой идеи построения СССР... — Мирсаит окинул взглядом притихший зал. Одни из присутствующих еле заметно молча кивали в знак согласия, другие потупились и выжидали. Надо было ставить последнюю точку. — Прошу учесть мои решительные требования, — повысил он голос. — Прежде всего: национальные рес-публики и национальные области должны быть наделены равными с другими правами. Во-вторых, все они должны подписать документ об образовании СССР и признаны равноправными субъектами Союза. В-третьих, надо сейчас же направить от имени фракции приглашение Ленину. Мы должны из собственных уст Ильича услышать его мнение по вопросу образова-ния СССР. И последнее... — Мирсаит еще раз прошелся взглядом по залу, повернулся к сидящим за столом президиума. — Хватит, товарищ Сталин, пора прекратить эти игры вокруг независимости республик!..

Это вырвалось из самых глубин его души. Все замерли. Ни возгласов, ни аплодисментов. Только сидящий за столом президиума Троцкий несколько раз демонстративно похлопал в ладоши и радостно воскликнул:

— Ай да Султангалиев! Ведь дал прикурить кое-кому, а?.. Сталин растерянно моргал глазами. Куйбышев делал вид, что внимательно читает какую-то бумагу. В наступившей тишине Мирсаит прошел на свое место. Никто не протянул ему руку, никто не похлопал по плечу в знак одобрения. А сидевший рядом с ним Мухтаров подался чуть в сторону. Рукопожатия и поздравления будут позже, в укромных местах. Кое-кто даже обнимет с восхищением: мол, показал им, где раки зимуют! А пока все оцепенели: что скажут, как оценят это выступление руководители? Но и руководители никак не могли прийти в себя. Наконец, Куйбышев обрел дар речи:

— Товарищи коммунисты, не желает ли кто-нибудь выступить по поводу речи Султангалиева?

| Тишина. Головы опущены. Желающих не нашлось. Заметив, что молчание затягивается, снова поднялся Сахипгарай | Саитгалеев, палочка-выручалочка Сталина:

— Я хотел бы сказать два слова...

—Не надо! Ты уже выступал, — подали голос с задних рядов.

Но Куйбышев ухватился за возможность хоть как-то поправить положение и дал слово Сахипгараю.

— Я, как интернационалист, выражаю решительный про-• тест товарищу Султангалиеву! — начал Сахипгарай. — Я не

вижу никакой разницы между Крымской и Татарской республикой и Тульской губернией. Выступление Султангалиева против товарища Сталина голословно, и мне бы хотелось посоветовать некоторым национальным автономиям действовать, исходя из соображений интернационализма, и отказаться от статуса республики. Ведь это не дает ничего, кроме дополнительного аппарата и лишних расходов. Как же мы, коммунисты и интернационалисты, не можем понять таких простых вещей...

Выступление Саитгалеева вызвало только смешки и оставило собравшихся равнодушными. Сталин, видно, понял, что надо самому взяться за дело. Налил полный стакан воды из графина, прокашлялся и уверенно заговорил:

— Что сказать по поводу выступления Султангалиева?.. Я назвал бы это клеветой на партию. Султангалиев пытается извлечь из могилы проект «автономизации», который уже все начали забывать.

— Товарищ Сталин! — вскочил с места Исмагил Фир-девс. — Вы потеряли чувство юмора: мы ведь знаем, что авто-ром этого проекта, который оказался в могиле, являетесь вы сами...

Троцкий захохотал на весь зал и снова похлопал в ладоши. По рядам пробежал шепот. Сталин, казалось, потерял нить мысли, глубже засунул нездоровую руку в карман френча, словно нащупывая там затерявшееся семя подсолнуха. Но вот он пришел в себя, произнес с напускным спокойствием:

— А что касается тезиса Султангалиева о поднятии статуса автономных республик, то это реакционное предложение напоминает мертворожденного ребенка.

— Говорите яснее! — крикнул кто-то.

— Я говорю понятно, — ответил Сталин и поспешил закрыть совещание. Выступление Мирсаита парализовало его.

Обсуждение было скомкано, прения прервались на полпути. Решение о том, что фракция коммунистов РСФСР подцер живает проект постановления об образовании СССР, было заранее отпечатано на машинке, размножено и закреплено печатью, подписано соответствующими лицами. Но выносить его на голосование не стали.

В тот же день на вечернем заседании X Всероссийский съезд [ Советов принял решение, поддерживающее это предложение. ; На съезде Советов также не сочли нужным голосовать поднятием рук. Все было проделано по сценарию, рожденному в ко- ; варном мозгу Генерального секретаря.

Так были заложены основы Союза, который должен был объединять народы и гарантировать их равноправие...

Еще через несколько дней, 30 декабря 1922 года, было объявлено на весь мир об образовании СССР. Договор о создании государства, в котором проживало более сотни наций и народностей, был подписан председателями четырех республик — России, Украины, Белоруссии и Закавказской федерации.

Это явилось решающей победой Сталина. Будущее покажет, насколько прочной она окажется...

XVII

Москва встречала 1923 год. В праздничных номерах газет броские сообщения об образовании СССР, фотографии улыбающегося Сталина, поздравительные телеграммы от коммунистов стран Западной Европы.

Мирсаиту Султангалиеву было не до праздника. Ночами он метался без сна, печальные вести с Поволжья, особенно из Татарстана, приводили его в отчаяние. Там свирепствовал голод. Весной не нашлось даже семян для сева. Увязав жалкие свои пожитки в узлы, мужики уходили из деревень в поисках хлеба и умирали на дорогах.

Хлеб, поступивший из Америки специально для Татарстана и голодающих губерний Поволжья, задерживался из-за хаоса на железной дороге. Для паровозов не было топлива, не хватало машинистов. Несмотря на усилия вооруженных отрядов, всюду происходили саботаж и вредительство, случались грабежи и мародерство...

Все, что связано с Татарстаном, Мирсаит принимал особенно близко к сердцу. Сколько сил и душевной энергии отдано им для его свободы, для защиты этой земли от врагов. Он стоял у истоков Татарской автономии, верил в счастье ее народа, и теперь на нее обрушилась страшная беда. И в такое время находились злопыхатели, которые тыкали Мирсаиту в глаза: вот, мол, ты все о республике распинался, а народу своему не можешь помочь.

Он уже собрался домой, когда его вызвал к себе Куйбышев. Мирсаит подумал, что старый знакомый по гражданской войне приглашает по случаю Нового года. Ведь шли последние часы старого года, и Куйбышев, видно, хотел поздравить его с праздником.

Но не тут-то было. Вместо поздравления тот с места в карьер ошарашил Мирсаита грубым окриком:

— Когда вы, наконец, наведете порядок в Татарстане? — С тех пор, как стал секретарем ЦК, он возомнил себя крупным деятелем, взял за привычку говорить с людьми начальственным тоном.

Было странно и обидно слышать такое от товарища по партии в праздничный вечер. Ведь даже Сталин и Троцкий пожали ему руку, не пожалели улыбок и теплых слов, поздравляя с Новым годом. Искренне ли это делалось или нет — вопрос другой, но добрый старый обычай был соблюден.

Мирсаит не растерялся, спокойно прошел к столу и сел против Куйбышева.

— Простите, я не понял, что вы имели в виду, — ответил он, не повышая голоса. — Я тоже, в свою очередь, поздравляю вас с наступающим Новым годом!

— Спасибо, — смешался Куйбышев и стал ходить по кабинету. Но вот он преодолел смущение, повторил свой вопрос: — Ты все же скажи, Мирсаит, будет порядок в этом Татарстане или нет?

— Насколько мне известно, порядок есть, только вот есть нечего в Татарстане.

— И не говори... — Куйбышев чуть не бегом бросился к столу, веером взмахнул целой кипой бумаг. — Видишь, за одну неделю пришло столько писем и телеграмм! И во всех жалобы, недовольства, просьбы о помощи...

— А вы что, ждали слова благодарности?

— Не смейся, Мирсаит, тут не до шуток!

— Не смеюсь и не шучу. Не вижу причин для радости, когда люди жалуются на голод и нищету.

— Если бы только на это! Твои земляки пишут о разгуле национализма в республике. Так-то вот...

Мирсаит удивленно вскинул брови, развел руками.

— Не могу поверить, Валериан Владимирович! В Татарстане сегодня ломают голову не о нации и республике. Уже второй год у народа одна забота — о хлебе насущном. Голод в Татарстане...

— Верно, верно! — подхватил Куйбышев. — Мне пишут, что и голод начался из-за национальных раздоров. Один сообщает: «С того дня, как татарам была дана республика, ни разу досыта не ели». Другой пишет: «Во времена губернии такого не бывало».

— Смотри-ка, какие интересные письма пишут мои земляки товарищу Куйбышеву! — Мирсаит подошел к столу, глянул на пачку писем и телеграмм. — А можно мне пробежать их глазами?

— Не можно, а нужно! Решение проблемы на вас и возлагается, товарищ Султангалиев. Ведь вы сами из тех, кто заварил там кашу... Берите, читайте!

Куйбышев начал звонить по телефону. Мирсаит не стал с ним спорить, по опыту знал: этого самовлюбленного чинушу не переубедить. А письма были совсем не такие, какие получал он сам. Куйбышеву писали другие люди, и впечатление такое, будто автором этих писем является один человек — так они походили друг на друга. Странно и то, что все это адресовано Куйбышеву. Может, организованы специально? Но с какой целью?

Куйбышев говорил с какой-то женщиной. Поздравляя ее с Новым годом, он не жалел комплиментов, рассыпался мелким бесом и, кажется, был на седьмом небе от счастья. Улыбка преобразила лицо: морщины разгладились, глаза блестели. Условившись о встрече, Куйбышев положил трубку и подошел к Мирсаиту.

— Ну, как письма? — Он светился радостью, потирал руки.

— Письма поучительные... — ответил Мирсаит, не вдаваясь в подробности.

— Не только поучительные, но и опасные! — подхватил Куйбышев. — Оно, конечно, даже с Генеральным секретарем можно поспорить, но не с фактами. Факты — вещь упрямая...

—-Согласен. Но факты и письма совпадают не всегда... — Мирсаит уже понял, куда он клонит, и решил, что промолчать нельзя никак. — Видите ли, меня удивляет не то, что такие письма существуют. Удивительно другое, то, что все они — на одно лицо, как зернышки четок. К тому же адресованы новому еще секретарю Центрального Комитета...

Куйбышев вытаращил глаза, приподнятого настроения как не бывало.

— Что вы хотите этим сказать?! На что намекаете? — насупился секретарь ЦК.

— Не намекаю, а просто выражаю свое отношение к фактам...

— Если не ошибаюсь, речь в письмах идет о процветании национализма в Татарстане, не так ли?

— Так, товарищ Куйбышев. А вы обратили внимание на то, что среди авторов письма нет ни одного татарина?

Куйбышев тут же, как заученный урок, выпалил с апломбом невежды:

— Потому и нет, что ваш народ неграмотный. Кто же будет писать, если татары ни читать, ни писать не умеют?

Мирсаит расхохотался: такого он не ожидал даже от него.

— Вы что, уморить меня решили? Напротив, Валериан Владимирович, у нас нет человека, который не умел бы читать и писать! — Куйбышев растерянно заморгал, хотел что-то сказать, но Мирсаита было трудно остановить. Он уже нащупал слабое место собеседника. — Вы все о Татарстане говорите, но письма-то отправлены не только из Казани. Тут и Уфа, и Астрахань. К тому же, повторяю, написаны как под диктовку. Так что политические выводы надо делать осторожнее...

Такого напора Куйбышев не ожидал и начал суетливо озираться по сторонам, словно искал чьей-то поддержки. Но никого, кроме них двоих, в кабинете не было.

— Да ты погоди, Мирсаит, не спеши меня упрекать... — отбросив официальный тон, он пересел к нему и по-дружески коснулся его руки. — Давай, как говорится, сядем рядком да поговорим ладком.

— Вопрос — сугубо политический, — бил в одну точку Мирсаит. — Мы не имеем права на ошибку, когда идет речь о нациях и национальных республиках.

— Но мы ведь разговариваем наедине, — улыбнулся Куйбышев. — Ищем ответа на сложные вопросы. Потом... я хорошо знаю тебя и уважаю. Давай говорить на чистоту!

— Этого я и хочу, — согласился Мирсаит.

— Товарищ Султангалиев! — Снова в голосе Куйбышева появилась официальная суровость, резко обозначились складки на лице. — Я знаю, татары — народ живой, способный. Не ; только в Казани, но и в Уфе, Астрахани, Бухаре — везде они в центре событий, всюду создают общественное мнение.

— Это что, порицание? Или, может быть, высокая оценка татарских большевиков и красноармейцев, боровшихся за победу революции?

— Понимайте, как хотите, но я хочу сказать о другом. — При этом секретарь ЦК пристально посмотрел Мирсаиту в глаза. С осуждением посмотрел, с угрозой. — Скажите, товарищ Султангалиев, чего вам не хватает? Спустя много веков татары обрели свободу, получили республику. Благодарить надо за это партию, товарища Сталина, а вы мутите воду! По правде-то ваш Татарстан — обычная область, находящаяся в самом центре России, и Казань — заурядный русский губернский город. Татары разбросаны по всей стране, а у вас, несмотря на это, своя республика. Мало?!

У Мирсаита все внутри клокотало от ярости, но ему хотелось выслушать его до конца. Пусть выложит все, вывернется наизнанку. Только и сказал:

— Я слушаю вас...

— Да, да, вам и республики теперь мало. Нужен Идель-Урал, нужен Туркестан! Хотите подписать союзный договор, стать вровень с Россией и Украиной! За всеми этими претензиями стоите вы, главным подстрекателем тоже являетесь вы, товарищ Султангалиев!.. — Куйбышев перевел дух, решил, очевидно, что припер его к стенке, и ослабил напор. — Ну, говорить ты умеешь, к тебе прислушиваются. Особенно среди представителей малых наций, разных туземцев много таких, кто готов идти за тобой. За это мы уважаем тебя, Мирсаит, поверь. Сам товарищ Сталин относится к тебе по-отечески тепло. Недооценить это... Предупреждаю, к добру твое упорство не приведет!..

Терпение Мирсаита иссякло. Резко, с сарказмом он прервал сталинского подпевалу:

— Ну что, кончились ваши новогодние поздравления?

— Если ты понял меня правильно, то считай, что кончились.

— Получается по известной поговорке: «Молчание — золото»? Есть она и у нас, тюркских народов. Значит, молчать?..

— Кстати, о тюрках. Авторы некоторых писем обвиняют тебя и в пантюркизме. Обратил внимание? Будь осторожен, Мирсаит!

— Вот как, — улыбнулся Султангалиев. — Только я не считаю это за грех. Мы ведь действительно тюркские народы. И нет ничего плохого, если тюркские народы, как и славяне, хотят жить, общаясь друг с другом, как братья. То же с исламом, с религией наших отцов и дедов. В обоих случаях нет надобности в приставке «пан». Искусственное противопоставление или разъединение родственных народов — политика ошибочная, недальновидная...

Куйбышев похлопал ладонью по письмам, пододвинул их к

Мирсаиту:

— Здесь по-другому оцениваются эти явления.

— Дались вам эти письма! — Мирсаит пренебрежительно оттолкнул их от себя. — Во-первых, сразу видно, что они кем-то организованы...

— Как ты можешь говорить такое?!

— Во-вторых, все это я знаю и без поступивших к вам доносов. К сожалению, есть на местах, не только в Казани, но и в Уфе, в Бухаре, всюду, такие деятели, для которых рост самосознания угнетенных в прошлом народов — кость в горле. Читая эти письма, я почувствовал не опасность национализма, а холодное бессердечие людей, равнодушных к судьбам местных народов. Все то же имперское мышление! Не понимаю, о чем мы говорим. Уж вы-то должны знать, что нельзя задушить стремление народов к самоопределению и свободе. Только надо дать этому здоровому чувству верное направление, использовать национально-освободительное движение в интересах социальной революции!..

— Прекрати! — Весь покраснев, Куйбышев стукнул кулаком по столу. — Кто здесь секретарь Центрального Комитета — ты или я?! Вместо того, чтобы выслушать руководителя, поблагодарить его за совет и уйти, ты разводишь свою вредную философию. Если ты большевик, будь большевиком до конца, придерживайся линии партии. Если нет, воля твоя, собирайся в дорогу вслед за своим другом Заки Вал иди!..

— Товарищ Куйбышев!.. — Мирсаит вскочил с места. В широко раскрытых глазах и гнев, и недоумение. Партийный секретарь, колотивший кулаком по столу и пытавшийся учить Мирсаита уму-разуму, опасливо подался назад. Ничего хорошего эта вспышка не сулила ему, нрав Султангалиева он хорошо знал.

В этот момент гнетущую тишину разорвал резкий телефонный звонок. Куйбышев дрожащими руками схватил трубку, осипшим голосом произнес:

— Слушаю, товарищ Сталин! Внимательно слушаю... — При этом он вытянулся в струнку, на лбу появились бисеринки пота, свободная рука лихорадочно поправляла галстук. Мирсаит даже пожалел его в этот миг. — Да, товарищ Сталин, мы закончили наш разговор... Хорошо, сейчас зайду...

Значит, успел Мирсаит подумать, Сталину известно об этой встрече. Кто знает, возможно, он даже подслушивал их разговор. Не оттого ли Куйбышев держался временами, как актер на сцене? Но теперь грозный обличитель напоминал провинившегося школьника. Весь бледный, испуганный, он, как на голгофу, шел к двери. Мирсаит решительно преградил ему дорогу.

— Я спешу. Меня ждет сам товарищ Сталин, — поднял дрожащую руку Куйбышев, словно защищаясь от удара.

— Всего два слова... Вы должны выслушать меня! Так вот, уважаете вы мое мнение или нет, это ваше дело. Но всякие кривотолки о моем народе — прекратите! Татары не пришлые, они живут на исконной земле своих отцов и дедов. И ваш покорный слуга Мирсаит Султангалиев тоже не чужак без роду-племени, а сын своего народа! Хочу заверить вас, товарищ Куйбышев, я следую тем принципам и той вере, которые выбрал раз и навсегда. Менять их я не собираюсь, даже если это потребуется Генеральному секретарю... Что касается Заки Валили, у него своя судьба, и следовать за ним я не собираюсь. Думаю, он не захотел стать политическим актером или игрушкой в ваших руках. Прав он или нет — здесь, я думаю, последнее слово за башкирским народом... У меня все, товарищ Куйбышев» прощайте. С Новым годом!..

Когда он торопливо шел домой, было уже около десяти вечера. До Нового года оставалось всего два часа. Бежит время! Так проходили чередой не только часы, но и дни, месяцы, годы. Мирсаит был весь в работе, а дела накатывались одно на другое, и все важные, срочные. Но с некоторых пор, особенно с конца уходящего 1922 года, в нем растет чувство неудовлетворенности сделанным. Нет теперь того душевного подъема, порыва, которые бросали его в пекло событий, навстречу опасностям. Тогда он ощущал в себе такую силу и такую страсть, что даже смерть ему была не страшна. Он шел в огонь, смотрел смерти в глаза, но никогда не испытывал такой, как сегодня, усталости, не предавался такой безнадежности и унынию. Все чаще в последнее время он ловил себя на том, что с тревогой думает о происходящем вокруг. По природе он не был ни скептиком, ни нытиком, но порой его охватывал настоящий страх, сомнения точили душу.

Из мимолетных осторожных высказываний товарищей он знал, что не он один подвержен такому состоянию. В центральных органах партии и правительства ходили разные слухи, шла подспудная, не всегда бросающаяся в глаза борьба за власть, за кресла и портфели, царили подозрительность и недоверие друг к другу. Выбивал из колеи нарастающий поток жалоб из национальных республик. Об этом ли мечтали герои, сложившие головы в огне гражданской войны?..

Как ни старался Мирсаит не думать о закончившейся только что странной встрече, то и дело возникал перед его мысленным взором стоявший по стойке смирно Куйбышев с телефонной трубкой в руке: бледное от страха лицо, в голосе угодливая Дрожь. Да, боялся он Сталина. В годы гражданской войны Мирсаит знал другого Куйбышева. Конечно, полководческих талантов у него не было, но и труса не праздновал, вопреки утверждению Сталина, с фронта не бежал, а отступал вместе с войсками. Теперь же от былого, хоть небольшого уважения к нему у Мирсаита не осталось ничего. Человек этот перестал существовать для него как личность...

Терзаясь сомнениями, Мирсаит и не заметил, как пришел Домой. Остановился, взглянул на освещенное окно своей квартиры на третьем этаже. Мороз выткал на стеклах причудливые узоры, за которыми угадывалась чья-то фигурка. Это не Фатима, ей некогда стоять у окна и смотреть на пустынную улицу. Гульнар еще только три года. Она, видно, уже спит в этот поздний для нее час. Значит, Расида. Она растопила дыханием небольшой глазок на мерзлом стекле и вглядывается в ночную темноту, высматривает отца.

«Девочка моя!..» — с нежностью прошептал Мирсаит. Сердце сжалось от жалости к осиротевшей так рано дочери.

Фатима сразу же привязалась к ней, любила и холила ее, как родную. И девочка вроде бы не чуралась ее. Но разве может кто-либо заменить ребенку мать? «Девочке нужна мать...» — вспомнил Мирсаит слова из последнего письма Раузы. Поистине так. Расиде уже восемь лет, она многое понимает, но нуждается в совете, в тепле, в ласковом материнском слове. Недостаток всего этого может хоть немного, хоть в малой степени восполнить только отец, а он — редкий гость в семье: на работе засиживается допоздна, неделями пропадает в командировках.

Тоскует девочка, ждет отца, а он стоит под окнами и украдкой вытирает глаза, повлажневшие то ли от растаявшей на ресницах снежинки, то ли от слез. «Только этого не хватало!» — одернул себя Мирсаит и решительно шагнул к подъезду.

Дверь ему открыла Фатима. Сняла с него серую каракулевую папаху, полушубок, отороченный такого же цвета мехом. Мирсаит погладил прильнувшую к нему жену по мягким шелковистым волосам и опять виновато подумал, как мало достается и ей нежности. Фатиме только двадцать три года. В сущности, она еще девочка, ей бы радоваться жизни, веселиться в кругу друзей и не знать никаких забот. Вместо того она вынуждена нести на своих хрупких плечах труды по дому, ухаживать за дочерьми и мужем да еще продолжать учебу в Институте востоковедения.

Есть в семье еще один затянувшийся узел: отношения Мирсайта и Фатимы с ее матерью до сих пор остаются напряженными. Бывшая барыня так и не простила дочь, вышедшую замуж без ее согласия, да еще за большевика. Даже рождение Гульнар не смягчило сердце суровой бабушки, хоть она и души не чаяла в ней. Внучка — одно, а провинившиеся родители — другое...

— Где же девочки? — спросил Мирсаит, не в силах оторвать глаз от красивой и, несмотря на бесчисленные заботы, еще более похорошевшей за последнее время своей жены.

— Приходили Хадича и Сайт. Пока я бегала в институт, они были с детьми, потом взяли Гульнар с собой к бабушке. Расида дома, — ответила Фатима и кивнула на кухню. — Ее тоже звали в гости, не пошла, все тебя ждала. Боится, что я одна буду с тобой, ревнует...

— Ты не огорчайся. Она ведь маленькая еще. Подрастет — поймет.

— Надеюсь. Я терпеливая, Мирсаит...

— К тому же умница! — Радостная улыбка осветила лицо Мирсаита. Он вдруг почувствовал: как хороша жизнь! Все эти неприятности на работе, царящая вокруг суета и дрязги — они ничто в сравнении со счастьем, которое принесла в его дом любящая, нежная, понимающая мужа с полуслова Фатима. Ведь ему еще только тридцать лет. Вся жизнь впереди... — Говоришь, свояченица и шурин приходили? Выросли, наверное. Я ведь их давно не видел.

— Сайту тринадцать уже. А Хадичу увидишь — залюбуешься, такая красавица!

— Лучше тебя не будет! — Он покружил ее и шагнул к кухне. — Пойду к дочери... — Уже открыв дверь, повинился: — Сегодня мне было некогда о подарках для вас думать. Ты уж прости меня.

— Так и знала! Я уже сама все сделала. А еще карточки отоварила. Есть еще картошка. Слава Аллаху, отпразднуем Новый год.

Расида, наконец, перестала дуться, бросилась к отцу, повисла у него на шее.

Он прижимал ее к груди и спрашивал, посмеиваясь:

— Как ты думаешь, моя маленькая, есть Аллах?

Расида теребила отцу волосы, гладила его по щеке, светилась радостью.

— Ты не смейся, папочка, — посерьезнела девочка. — Аллах все слышит, видит наши добрые и нехорошие дела. Мама, когда лежала больная, говорила, что ее Аллах наказал. Он есть, папа!..

Мирсаит не ждал такого ответа от восьмилетней девочки. К тому же упоминание Раузы при Фатиме, которая верила в

Бога, и ничего с ней он не мог поделать. Если это станет известно его сослуживцам — то лишний повод для придирок. Без того кое-кто любит к месту и не к месту ставить ему в строку, что женился, дескать, на буржуйской дочке. Таких людей, да еще терпящих в своей семье верующих, не прощают в среде революционеров.

Развивать тему пока не стоило. Мирсаит поспешил позвать Расиду в комнату и начал расспрашивать о ее школьных делах. Это была, кстати, единственная комната в квартире...

* « »•

— Мирсаит, почему ты не спишь?

— А ты сама?

— О тебе думаю. Ты всю ночь ворочался. Случилось что?..

— На душе тревожно, Фатима. Усталость какая-то. И вокруг все не так. И в Москве, и на местах... Идет уже шестой год революции, а жизнь как топталась на месте, так и топчется. Нет просвета! Все еще кровь льется. Голод, нищета...

— Неужели это никогда не кончится? Мама говорит, все большевики разрушили, а что делать дальше — не знают. Может, она права?..

— Нет! Не верь таким словам, — возразил Мирсаит, но уверенности в голосе не было.

Фатима — женщина чуткая, сразу же почувствовала это, зашептала горячо:

— Я не поверила бы, но ведь ты и сам говоришь, нет просвета. Люди ожесточились, кругом вражда, насилие! Почему все вдруг стали беспощадными? Куда ушла гуманность, человечность? Прости, я знаю, тебе без того трудно. Постарайся уснуть...

— Теперь уже не до сна. Скоро утро. Я сегодня в Казань еду, высплюсь в дороге.

— О Боже, опять уезжаешь! Жизнь так и проходит порознь. Вчера я подсчитала: в прошлом году одну треть времени ты провел в поездках. Неужели и этот год будет таким же?

— Да, легко не будет. Но мы выдержим все, если будем вместе... — С этими словами он крепко прижал ее к себе.

—- Ах, милый! Не думай, я не жалуюсь. Мне тебя жалко, так трудно тебе... А на маму не обижайся, она ведь боится за нас всех, за детей, и к тебе хорошо относится.

— Знаю, теща у меня человек добрый, сердобольный. Разве может быть плохой мать, вырастившая такую дочь, как моя фатима?! — Ему вдруг стало стыдно, что своими сомнениями он растревожил жену. Нельзя ему распускаться! Одернув себя таким образом, Мирсаит зашептал более уверенно. — Вот увидишь, двадцать третий год станет переломным. В Туркестане наступит мир, голод победим, разруху одолеем. Да и в национальном вопросе произойдут изменения, если Татарстан, Башкортостан и Туркестан обретут равные с другими республиками права. Это повернет страны Востока к идеям социализма...

— Ты и во сне, и наяву бредишь революцией..

— Я, видно, для этого и рожден... И все же, Фатима, когда жизнь войдет в колею, я примусь за литературную работу. Хочу написать о том, что пережил сам в эти годы.

— Ты взрослый ребенок, Мирсаит! Мечтатель мой... — Фатима положила голову ему на грудь.

— Я напишу роман, а ты родишь мне сына!

— Это от тебя зависит. Ты-то специалист по девочкам, — прыснула Фатима.

— Может, нам топор подложить под подушку? — подхватил Мирсаит шутку...

* » *

Через день Мирсаит был уже в Казани. Вместе с председателем Совнаркома Мухтаровым и председателем ТатЦИКа Сабировым они созвали большое совещание по текущему моменту. Положение в республике было крайне тяжелым. Голод продолжал свирепствовать, атмосфера в обществе накалена до предела. Все жалуются, советчиков много, а помощи ни от кого...

Мирсаит вызвал к себе комиссара по продовольственным вопросам Юнуса Валиди.

С ним он знаком еще с начала 1918 года. Юнус — человек энергичный, решительный, но не в меру вспыльчивый. Если он убежден в своей правоте, ты хоть кол теши у него на голове, — уговорить, сбить его с толку и не надейся. Будет стоять на своем до конца. С Сахипгараем Саитгалеевым он был на ножах, так и не сработался. Теперь, кажется, между ним и руководителями республики Мухтаровым и Сабировым тоже пробежала черная кошка. Как раз это обстоятельство заставило Мирсаита поговорить с Юнусом с глазу на глаз.

Поговорив о том, о сем, Мирсаит сразу же перешел к делу. Знал, что Юнус Валиди не любит ходить вокруг да около, потому спросил прямо:

— Что, никак не удается найти общий язык с Мухтаровым?

— Мухтаров не женщина, чтобы подлаживаться к нему, и, как говорят русские, детей мне с ним не крестить. Пусть занимается своими делами, а в мои не лезет! — вспылил Юнус.

— Да ты не горячись, говори спокойно. — Мирсаит положил руку ему на плечо. — Помнишь, в восемнадцатом и девятнадцатом мы с тобой не в таких передрягах бывали. Ты же опытный революционер. Выдержка нужна!

— Знаешь что, Мирсаит... — Юнус Валиди резким движеием отбросил его руку. — Полагаю, мы встретились с тобой не для того, чтобы перебирать дела минувших дней. Лишь старые проститутки хвалятся былой красотой... Мы должны сегодня найти ответ на вопрос: «что делать?».

— Ну что же, выкладывай свои соображения! Обсудим... Юнус задумался, наморщив лоб, и с ответом не спешил.

Сразу видно, разговору этому придавал серьезное значение. Потому, наверное, и обратился к Мирсаиту по фамилии, подчеркнув официальный характер встречи:

— Прежде всего, товарищ Султангалиев, надо выяснить цель нашей беседы...

— Цель одна, товарищ Валидов, — накормить народ!

— Так... Но если мне, комиссару, непосредственно отвечающему за это дело, не будут даны чрезвычайные полномочия, ничего не добьемся! Вопрос не из тех, которые решаются за столом. Там ведь как? Читают доклад, дуют из графина воду и стучат кулаком по столу, — не жалея сарказма, с напором говорил Юнус Валиди. — Здесь другое. Каждый день уносит сотни жизней. Если до середины января не перевезем прибывший из Америки хлеб, то ангел смерти Газраил будет косить не серпом, а косой...

— Хлеб находится в дороге...

— Знаю. Хлеб и месяц, и полтора месяца назад был в дороге. А почему же он не на столе, не в руках детей?!

— Зима холодная. Сам знаешь, Юнус, дороги неисправны, угля нет, паровозов не хватает. К тому же мы не сумели привлечь на свою сторону прежних машинистов, по достоинству оценить старых специалистов. Причин много...

— Вам причины нужны или хлеб?! — снова вскинулся

Юнус Валиди.

Мирсаит тоже начал терять терпение.

— Хлеб нужен, хлеб! — рассердился он.

— Ну, раз так, пусть не разводят философию. В течение недели я обеспечу республику хлебом. И дороги будут исправны, и дрова найдутся, и машинисты...

Мирсаит знал: этот болтать зря не станет. Сказал — сделает. Он протянул ему руку, с облегчением воскликнул:

— Давай! Покажи еще раз, на что ты способен.

— А Мухтаров? А Сабиров?..

— Не цепляйся, они не такие глупые люди. Это опытные товарищи. Сейчас не до ваших разногласий. Главное — хлеб и судьба людей, ради которых мы и совершали революцию.

Юнус не усидел на месте, начал возбужденно ходить по комнате.

— Видишь ли, Мирсаит... — проговорил, остановившись перед ним, — надо подмазать железнодорожников. Мухтаров

не пойдет на это.

— Как?! Ты предлагаешь дать взятку? Это же преступление!

— Если дать железнодорожникам сахар, они будут работать днем и ночью. Мне достаточно одного вагона сахара, чтобы купить дорогу от Москвы до Казани.

— Та-ак... — протянул Мирсаит, убедившись, что Юнус вовсе не шутит. — Значит, взятку давать? — Глаза налились кровью, рука легла на кобуру пистолета. — Да я!.. Сам, своей рукой застрелю тебя на месте! Позор!..

Тот устало опустился на стул. Взгляд потух, плечи поникли...

— То-то и оно, все вы на словах герои, а как до дела, то у вас чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Но так не бывает, товарищ Султангалиев! Надо рисковать, если мы хотим спасти народ.

— Запомни, Валидов, большевики не дают взяток! А на железной дороге саботаж, и надо пресечь его. Я сам пешком пройду всю дорогу между Казанью и Москвой, найду виновных и отправлю хлеб, будь уверен! Но не с помощью взятки...

— Ты погоди, не петушись! — Теперь уже Юнус призывал Мирсаита к спокойствию. — Это не восемнадцатый год, нагана никто не боится. Я уже пробовал... Пока ты говоришь с людьми, они кивают с готовностью, рассуждают здраво: мол,

если будут дрова или уголь, то и паровоз тронется с места... И тут начинается волынка. Нужны лошади, подводы, чтобы под-везти дрова. Найдут лошадь, привезут — некому пилить. Уладил все это — начинают менять шпалы. Потом выясняется, что котел у паровоза прохудился, пар не держит... Поверь, я на этом собаку съел, и все попусту.

— Но ведь не взятками же ублажать эту контру! — с возмущением воскликнул Мирсаит. — Надо найти другой выход.

Юнус Валиди уловил в его голосе сомнение и возобновил атаку:

— Считай, что разговора этого не было! Я все возьму на себя. Уже говорил с железнодорожниками. Ровно через сутки в Казань прибудет первый эшелон с хлебом, а в Кукмор — второй. Давай, Мирсаит, сначала спасем народ от голода, а виновных потом будете искать. И к стенке поставите потом. Пока что продовольственный комиссар в Татсовнаркоме я, Юнус Валиди, и никакими трибуналами и пистолетами меня не напугаете!

— Ты все сказал? — откликнулся Мирсаит и, стиснув зубы, отчеканил в приказном тоне. — Комиссар по продовольственным вопросам товарищ Валиди! Иди, займись делом. Сегодня нет проблемы важнее, чем накормить народ!..

* * *

Командированный Центральным Комитетом партии, Султангалиев был в этой поездке десять дней. Посетил Татарстан и Башкортостан, знакомился с жизнью чувашских, удмуртских крестьян. Он знал, что живется народу трудно, но увиденные в этот раз картины нищеты и разрухи ввергли его в отчаяние. Надо было скорее возвращаться в Москву и принимать срочные меры...

События в столице развивались своим чередом. Еще когда Мирсаит был в пути, пятого января, в ЦК партии поступила записка Г.Бройдо, назначенного недавно заместителем наркома по делам национальностей. Он считал необходимым освободить Султангалиева от обязанностей члена коллегии за его выступление на фракции X съезда Советов РСФСР. Отмечалось также, что проблема эта поднята по предложению товарища Сталина. Члены организационного бюро Куйбышев и Дзержинский поддержали предложение Бройдо. Рыков и Анд-реев не посчитали этот шаг обоснованным. Мнения разошлись, судьба Султангалиева зависела теперь от Сталина.

•?г Но Сталин, исходя из каких-то своих соображений, и на этот раз «простил» и защитил Мирсаита. Генерального секретаря не интересовало, как будут выглядеть Дзержинский и Куйбышев. Он был озабочен своим авторитетом, вел свою партию. Игра с Мирсаитом Султангалиевым в кошки-мышки становилась привычной для Сталина.

* » »

Еще дней через пятнадцать секретарь Центрального Комитета Радек положил перед Мирсаитом газету на английском языке:

— Товарищ Султангалиев, вот в этой буржуазной газете написано о вашем Татарстане.

— Я не знаю английского...

— Кто там у вас занимается продовольственными делами? — От этого вопроса Мирсаит весь подобрался. «Начинается!» — промелькнуло в голове. Стараясь не подать вида, спросил:

— Что-то натворили?

— Да, недаром говорят, где татары, там жди беды. Вот тут расхваливают вашего товарища, пишут, что он поднял на ноги Московско-Казанскую железную дорогу и спас от голодной смерти все Поволжье. Как же его? — Секретарь Центрального Комитета шарил глазами по газете. Видно было, что и сам он знал английский неважно.

— Валидов, что ли?

— Да, да, он самый, Валидов. Товарищ Юнус Валидов! Неужели это такой незаурядный человек?..

— Незаурядный... — повторил Мирсаит, не зная, радоваться этой оценке или огорчаться. Ему было уже известно, что Юнус за считанные дни обеспечил Татарстан хлебом, вывез даже больше, чем следовало. В нагрудном кармане Султангалиева находилось письмо Мухтарова, где он спрашивал: «Снять его с работы или отдать под трибунал?»

— Я прочитал это сообщение и товарищу Сталину, — продолжал Радек оживленно. — А ведь как на Западе разглагольствовали, что Советы, дескать, не могут доставить по назначению даже готовый, прибывший из-за океана хлеб, что Советы парализованы... А тут буржуазная американская печать впервые признает результаты нашей работы. Это наша победа, товарищ Султангалиев!.. Прошу вас объявить этому товарищу благодарность.

23 января 1923 года во все губкомы партии было направлено циркулярное письмо Политбюро и Оргбюро Центрального Комитета под грифом «чрезвычайно секретно». Смысл письма, касающегося завещания Ленина, сводился к следующему. Ленин тяжело болен. Он уже не участвует в заседаниях Политбюро, лишен возможности ознакомиться даже с их протокола-ми, читать газеты. Врачи разрешили ему вести что-то вроде дневника, фрагменты которого, по настоянию самого товарища Ленина, появляются в печати. Ясно, что их следует воспринимать как записи больного человека... Под письмом расписались А.А.Андреев, Н.И.Бухарин, Ф.Э.Дзержинский, М.И.Калинин, Л.Б.Каменев, В.В.Куйбышев, В.М.Молотов, А.И.Рыков, И.В.Сталин, М.П.Томский, Л.Д.Троцкий.

Таким образом, ровно за год до своей кончины Ленин был отстранен от дел, вычеркнут из политической жизни. Это, в свою очередь, привело к обострению борьбы в кругу партийных и советских руководителей, возникновению различных группировок, разброду и унынию среди рядовых коммунистов. Дискуссии и препирательства очень скоро перекинулись из Центра в национальные республики и губернии. Большевики, еще недавно выступавшие единым блоком, разделились на «правых» и «левых». В республиках появились «националисты» и «интернационалисты», у тех и других — свои лидеры. Всем этим группировкам, фракциям и их руководителям было не до народа, измученного гражданской войной, засухой и голодом, который продолжался вот уже целых два года.

При встрече с Генеральным секретарем Мирсаит обратился к нему с вопросом:

— Чем объяснить эту мышиную возню?

Ответ лежал на поверхности, но Мирсаиту важно было узнать, как оценивает положение в партии и стране сам Сталин и что он собирается делать для преодоления кризиса.

— Разве не видишь: дерутся за кресла, — ответил Сталин, спокойно пыхнув дымом.

— Получается как в старой поговорке: паны дерутся — у холопов чубы трещат... Терпение народа на пределе, товарищ Сталин. Оно может иссякнуть...

— Не понял. На что ты намекаешь?

— Пора принимать срочные меры, укрепить веру народных масс в революцию. Они еще ничего, кроме войны и голода, не видели.

— Историю движет борьба классов, Мирсаит. Ты, должно быть, знаешь эту азбучную истину. Революция — высшее проявление этой борьбы, и она только разгорается в период строительства социализма... — Казалось, Сталин проверяет правильность этих мыслей на Мирсаите, чтобы оформить их потом в стройную систему, положить в основу своей бесчеловечной теории.

Мирсаит и сам был окрылен мечтой о мировой революции и поэтому с готовностью согласился с ним, так сказать, в общем плане, но продолжал настаивать на своей оценке текущего момента:

— Я не понимаю, почему наши опытные товарищи, борцы за мировую революцию, теряют время, тратят силы в бесплодной грызне за власть, за кресла...

Сталин пристально посмотрел ему в глаза.

— Ты тоже не сидишь сложа руки, — сказал руководитель партии, делая ударение на каждом слове. — Ходят слухи, что Султангалиев проявляет особую активность в последнее время.

— Не понял! Что вы хотите этим сказать, товарищ Сталин?

— Прежде всего хотелось бы знать, на каком основании коммунист Султангалиев сомневается в правильности линии Политбюро и выступает против лидера партии?

— Я все еще не понимаю вас, товарищ Сталин, — сказал Мирсаит, недоумевая, почему он ушел от прямого ответа на его вопрос о текущем моменте и набросился на него с упреками.

— Владимир Ильич болен, товарищ Султангалиев... — Сталин, наконец, раскрыл свои карты. — А ты пропагандируешь его бредни среди «туземных» коммунистов. По-твоему, в Политбюро сидят невежды?!

— У меня есть свое мнение об этих трудах Ильича. Оно не совпадает с вашими высказываниями. И секретный циркуляр Политбюро я считаю ошибочным. Но у меня и в мыслях не было пропагандировать идеи Ленина. Я лишь делился кое с кем своими соображениями на этот счет. Разве нет у меня такого права, товарищ Сталин?

Генсек как-то недобро усмехнулся в усы, изрек загадочно:

— Если не успел схватить коня за гриву, то бесполезно цепляться за хвост! — И, не дав Мирсаиту времени переварить этот звучный, но странноватый в данном случае афоризм, пошел дальше. — К тому же говорят, что ты поддерживаешь связь с заклятым врагом советской власти Заки Валиди. Как прикажешь это понимать?

— Надо спросить у тех, кто говорит...

— Зачем же у них? У тебя и спросим... — Сталин вытащил из ящика стола какой-то конверт и бросил его Мирсаиту. — Читай. Редко удается человеку читать собственные письма...

Действительно, письмо, извлеченное из ящика стола, принадлежало Мирсаиту и было адресовано народному комиссару просвещения Башкортостана Адхамову. Но как оно попало сюда?

— Твое?

— Мое... Но письмо адресовано не вам! Думаю, у Генсека есть дела поважнее, чем добывать и читать чужие письма. Зачем вам это?..

— Не мне, а революции и партии, товарищ Султангалиев... Так, значит, ты решил установить связь с Заки Валиди? Понимаешь ли, чем это пахнет? Валиди — басмач, враг революции, а ты распространяешь бредни Ленина. Где тут логика?

— Логика есть, товарищ Сталин! Начать с того, что Валиди не родился врагом. Интеллигентный и сильный человек, он заблудился в лабиринтах национально-освободительной борьбы башкирского народа. Есть товарищи, которые сделали из Валиди врага, сбили его с верного исторического пути. Вы это знаете... То, что он находится в стане басмачей, — это наша ошибка.

Сталин понял, что камешек брошен в его огород, и вышел из себя:

— Султангалиев! Отдаешь ли ты себе отчет в том, что несешь?!.

Мирсаит, напротив, почувствовал себя увереннее, потому что факты были за него.

— Я знаю, что говорю, товарищ Сталин. В то время, когда замысел Татаро-Башкирской республики начал воплощаться в жизнь, его заставили взяться за оружие. Некоторых товарищей испугало единство двух братских народов. Наши партийные и советские руководители сумели лучше самого царя использовать философию «разделяй и властвуй». Заки Валиди не был

врагом ни для татар, ни для Советов. Наверное, помните, он -сам пришел, поверив Ленину и вам, и даже согласился вступить в партию. Но его обманули! Вы не поверили ему, смотрели на него, как на заурядного человека. А он знал себе цену. Не захотел здесь быть на положении просителя и вассала и, махнув рукой, уехал в свои горы, чтобы стать во главе башкирского народа. Я был против этого шага Валиди, но виновным считаю не его. Если мы сумеем склонить на свою сторону такого противоречивого человека с иссеченной ранами душой, заблудшего, но честного — это будет нашей победой, товарищ Сталин! Она укрепит позиции социализма в Туркестане. И я ищу связи с Валиди не во вред Советскому государству!..

Горячие слова Мирсаита Сталин перебил вопросом, словно уличив его во лжи:

— Так, значит, для распространения идей социализма понадобился шифр?!

— Это не шифр, письмо написано на чистом татарском языке, на нашей собственной графике.

— Когда у руководителя Советского государства, у коммунистов есть друг от друга тайны, это мне непонятно, Мирсаит, — настаивал Сталин на своем. — Я никому не писал писем на грузинском...

— Я уже не первый раз говорю вам, товарищ Сталин, что у меня есть свое мнение относительно национально-освободительного движения на Востоке. Высказывал это и Ленину, и Троцкому. Жаль, ни один из вас не воспринял всерьез мои соображения. И все же я остаюсь при собственном мнении: для полной победы социализма необходимо повернуться лицом к восточным странам. Во-первых, потому, что в народных массах этих стран усиливается протест против колониального рабства. И в Китае, и в Индии, и в Афганистане, и в Иране есть все условия для взрыва национально-освободительного движения. А в Турции оно уже одержало победу. Надо только протянуть руку этому движению. А что делаем мы? При том, что от Японии до арабских стран, даже до Северной Африки, создалась самая благодатная почва, мы отворачиваемся от Востока, не придаем ему значения. Пуп земли для нас — Западная Евро-па. Коминтерн лелеет несбыточную мечту. Я не верю, что в странах, вступивших на путь империализма, идеи социализма одержат верх. Власть капитала там крепка, ее не одолеть так скоро. Повторяю, именно Восток — слабое звено в цепи капитализма. В странах, стонущих под колониальным игом, революционная ситуация созрела! Если мы упустим ее, то совершим непоправимую ошибку, западноевропейская буржуазия укрепит свои позиции и Советский Союз останется в одиночестве. А победа социализма в одной стране — пустая мечта...

— Я слушаю твою лекцию, — подал голос Генсек, с каким-то алчным интересом сверля его рысьим взглядом. — Что же во-вторых?

— Во-вторых, товарищ Сталин, если мы поддержим стремление Востока к независимости, то народы Туркестана перестанут смотреть на Россию с подозрением. Басмачество — тоже ведь национально-освободительное движение, и относиться к нему надо с этой меркой. К сожалению, нам не хватает понимания национальных и религиозных особенностей Туркестана...

— А как ты объяснишь свою тайную переписку с Наркомюстом Крымской Республики Фирдевсом?

Мирсаит с удивлением покачал головой: таким длинным оказался обвинительный акт Сталина!

— Вы меня поражаете, товарищ Сталин. Не касается ли ваш следующий вопрос моих разговоров в постели со своей законной супругой?!

Зловещая улыбка промелькнула на лице Генсека:

— Если понадобится, и это станет известно. Органы ГПУ должны все слышать, все видеть...

Мирсаит уже наслышан, что ГПУ считало обычным делом вести слежку даже за высшими партийными и государственными руководителями. Он почувствовал себя неуютно, но виду не подал. На вопрос надо было отвечать:

— Я не скрываю, что мы с Фирдевсом поддерживаем дружеские отношения. Никаких секретов в нашей переписке нет. А маленькая конспирация нужна лишь для того, чтобы не особенно бросаться в глаза товарищу Саитталееву. Жаль, если не убереглись...

Сталину, кажется, надо было идти куда-то. Он посмотрел на часы и поспешил закончить затянувшуюся беседу:

— Вот что, Мирсаит... Ты играешь с огнем. Говорю тебе, как близкому человеку, будь осторожнее, не доверяйся кому попало. Сейчас я защищу тебя от ГПУ, но в будущем вряд ли сумею...

— Спасибо... Хотел бы спросить, товарищ Сталин, зачем и кому нужно, чтобы ГПУ вело слежку за большевиками? Не становится ли оно над государством?!

— Все в мире должно подвергаться сомнению и проверке, — ответил Сталин, отрешенно устремив глаза куда-то вдаль. — Помни мои слова. Не зря говорят, береженого Бог бережет!

— Понял, товарищ Сталин. Вы и сами знаете, у меня нет секретов от партии и государства. А советов ваших я постараюсь придерживаться.

— Да, да, ты уж постарайся...

Сталин первым протянул ему руку. Они расстались так, словно никаких изменений в их отношениях не произошло. Генсек даже по-свойски коснулся его плеча.

* » »

В действительности уже во второй половине 1922 года, по прямому указанию Иосифа Сталина, в ГПУ было заведено дело на Мирсаита Султангалиева и установлено за ним наблюдение. Конечная цель — устранение авторитетного государственного и общественного деятеля. Хорошо подготовленный в национальных вопросах, пользующийся большим уважением у представителей разных народов и имеющий связи с руководителями прогрессивных движений в зарубежных странах, Мирсаит Султангалиев мешал Генсеку. Он сам главный знаток в национальном вопросе. Для человека, мечтавшего стать единственным вождем и «отцом народов», не нужны такие люди.

Выполнение этой сугубо секретной операции под кодовым названием «Второй парламент» было возложено на начальника Восточного отдела ГПУ Екаба Петерса. Общее руководство осуществлял начальник Оперативного управления Вячеслав Менжинский. Таким образом, целый отдел ГПУ, находившиеся в его подчинении подотделы, их представители в Казани и Уфе, десятки тайных агентов засучили рукава, чтобы дискредитировать и оклеветать видного государственного и общественного деятеля Мирсаита Султангалиева.

Дадим слово некоторым документам с грифом «совершенно секретно», что даст возможность представить дух времени и приемы работы тайной полиции.

«Тов. Грабовскому.

Откройте агентурное дело, соберите весь материал, имеющийся под рукой, и передайте материал мне, чтобы довести его до тов. Петерса и получить от него директивы по ведению дела.

Начальник 3-го подотдела Восточного отдела ГПУ Г.Волленберг».

Из агентурных данных Восточного отдела ГПУ (1922 год, 21 декабря).

«В последнее время идет большая интрига против Коммунистического университета трудящихся Востока и бюро его ячейки... Одна из них, как я выяснил, носит национальный характер: это — стремление определять на любую работу, даже на место ректора университета, восточных людей. По моему мнению, один из руководителей этого дела Султангалиев, член Наркомнаца...

Я вошел в тесную связь с этой группой и надеюсь в будущем выяснить все.

Уполномоченный агентуры ГПУ Грабовский».

«5 декабря 22-го года тов. Тарпищев вместе с полпредом Султангалиевым прибыли в республику Татарстан, в Казань. И в тот же день состоялось торжественное открытие съезда Советов Татреспублики. После избрания Президиума съезда и приветственных речей была поставлена на татарском языке пьеса из жизни класса татарской буржуазии чисто национального характера...

По общему мнению тайных сотрудников, Татреспублика живет исключительно идеями национализма.

Из сведений 23 января 1923 года».

«В Башкирскую республику — в Уфу — сотрудник (шпион. — авт.) прибыл 13 декабря 22 года, вечером. Поэтому не смог присутствовать на вечернем заседании. Узнав о приезде Султангалиева и Тарпищева, башкирские руководители Кушаев, Халитов, Шахимарданов и другие явились в подавленном настроении, по их собственным словам, к своему спасителю, последней надежде и защитнику тов. Султангалиеву. Они информировали его о том, что на съезде их вконец оттерли русские работники и что Башкортостан перешел в руки русских шовинистов.

...Вообще сейчас, чувствуя под ногами некоторую опору, татарские деятели оказывают на башкир очень сильное влияние...

Подпись».

. Из телеграммы, поступившей на имя начальника Восточного отдела ПТУ тов. Петерса:

«Информация, данная вами о работе башкирской группы из Уфы, все больше и больше подтверждается. Длившаяся всю ночь работа по выяснению обстоятельств дела привела к хорошим результатам: перехваченное нами письмо, благодаря раскрытию шифра, было прочитано. Из письма выяснилось, что сведения, полученные вами из Уфы, и меры, принятые на их основании в Москве, были известны Султангалиеву. Он поспешил сообщить об этом своим единомышленникам на стороне. Такие же предупреждения, должно быть, были посланы и в Татреспублику, Крым, Туркестан и др. Просим вас, по возможности, не задерживать нашего агента. Они очень бдительны, трудно работать без внутреннего агента. Новые агенты еще не могут проникнуть в среду их верхних, то есть руководящих органов...

Начальник Башкирского отдела ГПУ Белогуров.

11 апреля 1923 года».

Из письма, адресованного «Москва. Лично в руки Мирсаиту Султангалиеву».

«Я получил твои письма. Во что бы то ни стало постараемся прибыть на съезд (особенно я)... Если нас не будет, то от нашего имени сделает все Гали. Мы посылаем с ним Сталину свои мысли относительно национальной проблемы. Передайте копию в президиум съезда или в какую-нибудь секцию, куда посчитаете нужным... Желаю успеха вашему делу. Габдулла. Письмо порви. 2 апреля 1923 года».

Из сведений 29 марта 1923 года:

«28 марта во время разговора с Султангалиевым товарищ Сталин сказал так: «Я слышал, что вы написали письмо в Башкортостан и что у вас тут есть такая же организация, как у Заки Валидова, верно ли это?»

Эта беседа состоялась перед заседанием ВЦИК по национальному вопросу. После заседания С.-Г. подошел к тов. Сталину и сказал: «Я не писал, возможно, это заранее подготовленная провокация». Сталин сказал ему: «Смотри же, будь осторожен».

Из сведений 27 апреля 1923 года:

«26 апреля вечером в 9 часов у Султангалиева побывали Фирдевс и другие. Тов. Фирдевс — народный комиссар юстиции Крыма был вызван С.-Г. по срочному делу. Он говорил, что по причине болезни Ленина сейчас среди работников возникло два лагеря: один лагерь Троцкого, второй — Каменева, Сталина и других. Последний старается оторвать Троцкого от масс, значит, надо воспользоваться этим моментом и усилить нашу работу».

Из сообщения неизвестного агента от 7 мая 1923 года:

«4 мая в разговоре с Г. Султангалиев рассказал о том, что состоялось официальное совещание его группы, что пришли не все намеченные и предполагавшиеся товарищи, а только часть, да и те — кто рано, кто поздно. Он сказал, что разговаривал лишь с некоторыми товарищами, и потом его срочно куда-то вызвали... Султангалиев подтверждает наличие писем Ленина и говорит, что национальный вопрос применительно к восточ-ным областям должен решиться положительно».

Таким образом, доносами и клеветой наполнялись все новые толстые папки. В них есть письма и записки самого Мирсаита и те, что направлены ему. С кем и когда он встре-чался, кого приветствовал, кому улыбнулся или подмигнул — есть там все. Встречи и разговоры Мирсаита с ответственными партийными и государственными деятелями тоже были в цент-ре внимания. Даже случайные встречи с самим Сталиным, когда они обменивались двумя-тремя фразами, приобщались к делу.

Менжинский регулярно знакомил Сталина со своими «находками».

— Ну, как, вы уже готовы? — спрашивал его с нетерпением Генеральный секретарь.

— Бумаг накопилось довольно много, — говорил Менжинский угодливо.

— Есть ли основание для ареста? Достаточно ли?.. Менжинский призадумался. Он пока колебался.

— Даже и не знаю, товарищ Сталин, — отвечал он. — Сведений-то много, но будет нелегко подтвердить их достоверность.

— А сам, сам-то ты веришь ли? — упорствовал Сталин с нетерпением.

— Трудно сказать, товарищ Сталин. Похоже, много неуместной клеветы, сомнительных сведений.

— Работайте! — буркнул Сталин, давая понять свое недовольство, и в знак того, что разговор окончен, повернулся к нему спиной.

Значит, «второй парламент» вынужден продолжать свою работу и активизировать ее.

* « »

Огромные трудности обрушились на семью Ирзиных после Октября. Отчаянно боролась она, чтобы выжить. Но даже самые серьезные испытания и горькие переживания не смогли вытравить из нее верность обычаям и традициям рода.

День рождения деда Садиа Ирзина был для его внуков самым большим праздником. От богатств деда, чье имя гремело когда-то на всю Москву, им ничего не досталось. Они с трудом сводят концы с концами, и лишь построенная на его средства мечеть в самом центре города напоминает им о знаменитом их пращуре.

Но обычай свят. В конце февраля 1923 года вся многочисленная родня Ирзиных, разбросанная революцией и войной в разные концы страны, собралась под одной крышей, словно слетевшаяся на родное гнездовье птичья стая. Были на этом празднике и Мирсаит с Фатимой и двумя дочками.

Семейные торжества красит не богатство стола, а взаимная приязнь, сердечная близость участников. Так было и на этот раз. Родственники истосковались друг по другу, долгая разлука сгладила неизбежные в больших семьях размолвки. Душевным излияниям, сладким воспоминаниям не было конца. Догадывались ли они, что встречаются в родовом доме в последний раз, что очень скоро разразится новая буря, которая окончательно разрушит их семейное пристанище, и немногим из них будет суждено уцелеть?..

Для Мирсаита эта встреча оказалась памятной еще и по другой причине.

Веселье пополам со слезами продолжалось до полуночи. Мирсаит и Фатима собрались домой, когда его отозвала в сторону Закия — жена старшего брата Фатимы. Эта приветливая смышленая молодая женщина работала медсестрой, была любимицей всей родни, свекровь просто души в ней не чаяла.

— Мне надо посоветоваться с вами, — сказала она, поглядев по сторонам. — Разговор этот должен остаться между нами. Али тоже не будет знать о нем...

Из ее рассказа Мирсаиту стало известно, что в Москве создана антисемитская организация, и Закии предложили войти в нее. Она не знала, что делать.

Мирсаит был озадачен не меньше, чем Закия. Она ждала совета.

— Скажи, а кто предложил тебе стать членом этой организации? — спросил он наконец, чтобы нащупать хоть какую-то нить к ее тайне.

— Студент Агеев, — сразу же ответила Закия. — Это деверь моей старшей сестры... Как вы посоветуете, так я и поступлю, Мирсаитабый...

Когда он услышал эту фамилию, вопрос для него немного прояснился. Мирсаиту было известно, что старший брат того студента, то есть муж сестры Закии, Абдулла Агеев работал в Восточном отделе ГПУ. Мирсаит встречался с ним в семье Ирзиных. Абдулла не скрывал от него, где он работает, делился с ним кое-каким сведениями, предупреждал. Правда, у Мирсаита и кроме него были «свои люди» в органах ГПУ.

Закия ждала, а он перебирал в уме разные варианты ситуации. Конечно, предложение студента Агеева и слова Закии могли соответствовать действительности. Но не исключено, во-первых, что ГПУ решило испытать Закию; во-вторых, выяснить через нее отношение Мирсаита к евреям...

Но основания сомневаться в ее искренности у него не было, и он решился.

— Вот что, Закия, — сказал Мирсаит, понизив голос. — Ты пока с этим студентом не говори. Завтра же иди в ГПУ и постарайся увидеть товарища Волленберга. Расскажи ему все как есть.

— А как же Агеевы? Что с ними будет? — встревожилась Закия.

— Не волнуйся, ничего с ними не случится. Делай, как я говорю, но что со мной советовалась — ни-ни! Это только запутает дело...

На том и порешили.

И машина заработала. Волленберг переправил пришедшую к нему с «серьезной информацией» женщину к Садовскому, который считался весьма толковым сотрудником Восточного отдела. Закия исполнила все, как велел Мирсаит, на вопросы Садовского ответила без запинки. Не верить ее искренности оснований не было. Он поблагодарил Закию за помощь органам безопасности, заверил, что тайная организация будет раскрыта и ликвидирована.

Однако разговор на этом не кончился. Закии Ирзиной было предложено и впредь «поддерживать связь» с органами ГПУ.

Так в восточном отделе появился еще один надежный чело-век Мирсаита Султангалиева. Закия Ирзина «прослужила» там под его непосредственном руководством, не вызывая никаких подозрений, вплоть до ее ареста 28 июля 1930 года.

Год за годом над головой Мирсаита сгущались черные тучи, и он был вынужден, таким образом, заботиться о мерах предосторожности...

До открытия XII съезда партии большевиков оставалось три дня. Съезд собирался в напряженной обстановке. В стране продолжался хаос, разруха не преодолена, на местах не утихает междоусобная борьба. Половинчатость в решении национального вопроса усугубляла без того сложное положение. Вести одна тревожнее другой были на устах у прибывающих в Москву делегатов съезда.

В самое последнее время взбудоражило партию «грузинское дело». Поползли слухи, говорили, будто Ленин написал по этому поводу специальное письмо и осудил виновных. Сталин, который захватил в свои руки огромную власть, будто бы отмахнулся от письма больного вождя, а вот Орджоникидзе и Дзержинский прикусили языки...

В один из вечеров к Мирсаиту заглянул только что приехавший из Баку Нариман Нариманов. Мирсаит встретил его сердечно, не знал, какое уважение оказать известному большевику. Нариманов предупредил, что у него срочное дело к нему и что будет лучше, если разговор состоится за пределами кабинета. Оба знали: и у стен бывают уши, ГПУ все слышит, все видит.

То, что Нариманов решил советоваться именно с ним, для Мирсаита было неожиданным. Не может быть, чтобы он забыл, как резко выступал осенью 1922 года против Султангалиева, когда обсуждался вопрос образования СССР. С этого он и начал разговор.

— Я ошибался. Ты был прав, — признался Нариманов с озабоченным видом. — События на местах подтверждают твои опасения...

В другое время и по другому поводу признание известного деятеля могло бы порадовать Мирсаита. Но слишком серьез-ным для обоих был затронутый вопрос, что он поспешил успокоить его:

— Вы знаете мое уважительное отношение к вам, Нариман-ага. В той обстановке каждый из нас был по-своему прав. Мы ищем, ошибаемся иногда. Не волнуйтесь, я не обижаюсь на вас!

— Спасибо на добром слове, — улыбнулся Нариманов. — Знаешь, о чем я хотел с тобой советоваться? Мне не дает покоя, что так раздули «грузинское дело». Ты не думал об этом?

— Думал, Нариман-ага. Я поддерживаю с Мдивани постоянную связь. Знаю, чувствую, чем дышат и другие товарищи. Многие на местах возмущены, но...

— Вот- вот, возмущены, но боятся! — Нариманов сощурился, на лбу обозначились глубокие морщины. — Центру наплевать на национальные кадры и мнение местного народа. Москве нужны в республиках люди, безоговорочно выполняющие ее приказы. Если ты не кланяешься в пояс, не киваешь на каждый чих из центра, ты контрреволюционер, говоришь о нуждах своего народа — националист. Имперские методы приобрели сейчас еще более дикие формы, чем при царизме. Тяжело, Мирсаит...

Чуть не присвистнул Мирсаит. Ему еще не приходилось слышать такие слова от Нариманова, привыкшего произносить пылкие речи о пролетариате и интернационализме. Но, видно, допекли даже такого опытного и рассудительного бойца.

— Может, еще образуется все, — откликнулся Мирсаит.

— Чует мое сердце, на «грузинском деле» не закончится эта свистопляска.

— Я подозреваю, Нариман-ага, что Коба намеренно начал с грузин. Выдает себя за справедливого отца: вот, мол, смотрите, не вам первым, а сыну своему надрал уши. А там выждет, приноровится и замахнется и на других. Он мастер на такие дела. Грузины — ширма...

— Я хорошо знаю Кобу. Он всю жизнь хотел быть судьей, но никто не подчинялся ему. Теперь вот стал хозяином в Кремле, выжить его отсюда будет нелегко... Нам надо действовать сообща и быть поближе друг к другу. Вот это я хотел сказать! Иначе... — Нариманов остановился, с тревогой произнес: — Да, иначе нам несдобровать. Очень может быть, что дубина достанет первыми таких, как ты, как я...

Задуматься было над чем. Конечно, в словах старого партийца есть большая доля правды, и опасается он не зря. Но в то же время Мирсаит еще не окончательно утратил веру в Сталина. Долгие годы они работали рука об руку, понимали друга друга с полуслова, бывало, делились куском хлеба. Характер Генсека тяжелый, но ведь есть у него и положительные качества. Какие же? Мирсаит не мог с ходу вспомнить их и одернул себя: Сталин — Генеральный секретарь, и надо поддерживать его. Если такие, как он сам и Нариманов, потеряют веру в Сталина, то как поведут себя рядовые коммунисты? Ясно одно: это приведет к расколу в партии...

— Что же ты молчишь? Дубины испугался?

— Нет, не испугался, Нариманага, — ответил Мирсаит. — Нас ведь с детства угощали березовой кашей. Привыкли. Лишь бы народ и страну обошли эти напасти. Остальное мы выдюжим.

Нариманов улыбнулся, взял Мирсаита под руку.

— Оставь пока слова, которые будешь произносить с трибуны партсъезда. Здесь им не место... Видишь ли, говоря о тебе и о себе, я имел в виду не столько нас самих, сколько судьбы наших народов. Отношение Сталина к тюркам тебе известно. «Грузинское дело» вроде бы закрыто. Кто теперь на очереди? Татары? Башкиры? Может, Туркестан?

— Вы не упомянули Азербайджан...

— До Азербайджана Сталину пока не дотянуться. Он хорошо знает историю Кавказа. По соседству — Турция.

— Итак?..

— Татары не дают ему покоя. Рост национального самосознания... Ваши военные формирования, кадры командиров...

— Эти кадры и воинские части сражались за революцию.

— Знаю, хорошо сражались, геройски. Но есть простая истина: солдаты нужны только на войне, в мирное время от них одни беспокойства...

— Понимаю, Нариман-ага, но через два дня открывается съезд, — возразил Мирсаит. — Сейчас надо думать о судьбе Союза и о будущем наций. Надо преодолеть разногласия...

На этом их беседа прервалась. Из проходящей по Красной площади группы людей послышался знакомый Мирсаиту голос:

— Мирсаит! Нариман-ага!..

Это был представитель Башкортостана Адхамов. Он шел к ним, раскрыв объятия и широко улыбаясь.

Тут вся группа окружила их. Давние знакомые, товарищи по борьбе. Среди них председатель Совнаркома Туркестана Турар Рыскулов, председатель Совнаркома Дагестанской автономной республики Джелаладдин Коркмасов, другие близкие Мирсаиту известные деятели из национальных республик. Они сейчас побывали в Центральном Комитете и шли в гостиницу «Париж», где разместились делегаты и гости XII съезда партии.

Все были рады встрече. Пошли объятия, расспросы: как идут дела, какие изменения произошли за последнее время...

Воспользовавшись всеобщей суетой, Рыскулов отвел Мирсайта в сторону.

— Я был у Сталина, — начал он без околичностей. — Разговор был и о тебе. Он интересовался твоими письмами, спрашивал о твоих друзьях, знакомых...

Мирсаита будто оглушили той дубиной, о которой говорил Нариманов. Было тяжело и оскорбительно, что Сталин ведет эти расспросы за его спиной, что-то вынюхивает, вместо того, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. И продолжается эта возня вот уже несколько месяцев. Зачем? С какой целью?..

— Что ты сказал ему?

— Сказал, что ты пользуешься большим уважением среди национальных кадров. Но об этом он знает и без меня. Его интересует, есть ли у тебя связь с врагом революции Заки Валиди...

— Вот как! — задумчиво проговорил Султангалиев. — Я уверен, брат мой Турар, Заки Валиди отыщется. Он не пропадет.

— Ты что, действительно ищешь его? — удивился Рыскулов.

— Да, я хотел бы найти его.

— Но, Мирсаит, он же враг народа. Басмач! — растерялся Рыскулов. — Зачем от тебе?!

— Нет, Турар, Валиди никогда не был врагом своего народа, — твердо ответил Мирсаит. — Ошибки у него были. Но ведь конь о четырех ногах — и то спотыкается. То, что Заки-эфенди нет среди нас, — это уже результат наших ошибок в национальном вопросе. Ошибка партии...

Рыскулов замахал руками, отшатнулся от него:

— Тихо ты! Еще услышит кто...

— Ладно, оставим Валиди в покое... Скажи, Турар, разве в Туркестане все идет, как надо? И народ доволен, и работается тебе, твоим товарищам спокойно? Никто не грозит пальцем, не одергивает?

— Трудно, Мирсаит, очень трудно! — Рыскулов заговорил горячо, чуть не срываясь на крик: старый друг задел самое больное место. — Туркестан — не Петроград или Москва! Когда же, наконец, поймут это?!

— То-то и оно... — Мирсаит окликнул поглядывавшего на них Адхамова. — Можно тебя на минутку?.. Скажи, товарищ Адхамов, кто мешает в Башкортостане наладить партийную и советскую работу?

— Ясно кто: Смидович и Немвицкий, — не задумываясь ответил Адхамов. — А что?

— Ты слышал, Турар? — воскликнул Мирсаит. — Спросим хоть Коркмасова, хоть Фирдевса, или азербайджанцев и татар — скажут то же самое. Везде командуют люди из Центра, не знающие, не понимающие местных особенностей!..

— Да! — подхватил Рыскулов. — Я давно говорю...

Но ему не удалось высказаться до конца, подошли другие ' товарищи.

— Друзья! — сказал Нариманов, взяв Мирсаита под 1 .'Руку. — Давайте пригласим товарища Султангалиева к нам в

• гостиницу. У меня есть и гостинцы. Попьем азербайджанского чая, поговорим. Ну, как?

Приглашение вызвало бурю восторга, и друзья двинулись гурьбой за самым старшим и уважаемым среди них.

Незабываемое чаепитие состоялось в 44-м номере гостиницы «Париж». И если перечислить участников этой стихийной, но вовсе не случайной встречи, то ее можно было бы назвать чем-то вроде заседания «палаты национальностей» XII съезда партии. Кроме представителей всех тюркских народов, на ней были Мдивани и еще трое грузин, чеченец, калмык, аварец, мариец... Разговор, естественно, шел вокруг политических вопросов. В центре внимания — две самые горячие точки: «грузинское дело» и Туркестан.

Подтвердились самые худшие предположения Султангалие-ва. Буду Мдивани считал, что Сталин намеренно раздул «грузинское дело», чтобы показать себя перед народами России подлинным интернационалистом, радеющим за их интересы, и позвонил в колокольчик перед съездом партии.

— Вы плохо знаете Кобу, — сказал старый коммунист Махарадзе. До этого он молчал и, чтобы унять приступ кашля, то и дело отхлебывал горячий чай. — Для достижения своей цели он продаст родного отца. Сейчас Коба судорожно хватается за Кавказскую федерацию. Его напугали притязания Грузии на самостоятельность. Федерация — сук, на котором он сидит, и попробуй сруби!

— Если я не ошибаюсь, товарищу Сталину, а заодно и Дзержинскому здорово попало от Владимира Ильича за «грузинское дело», — проговорил Рыскунов. — Может, не было письма?

Нариманов посмотрел на Мирсаита. Они легонько кивнули друг другу: выходит, об этом известно и остальным.

— Я не слыхал о письме, — ответил Махарадзе. — Даже если и неправ, Сталин все равно будет настаивать на своем. Прежде всего пойдет на гнилой компромисс, потом обманет. Всех нас — и Ленина, и грузинских коммунистов.

Рыскунов не согласился с ним, заявил, что он верит Сталину и не стоит о нем говорить, что попало. Но Махарадзе и Мдивани, знавшие «своего» Кобу еще с начала века, легко опровергли слабые доводы Турара.

У Мирсаита было перед спорящими то преимущество, что он сам читал письмо Ленина. Экземпляр его под большим секретом показал ему Троцкий. Но говорить об этом нельзя. Мир-сайт дал ему слово не разглашать тайну.

Прислушиваясь к голосам товарищей, он думал о своем. По мере того, как взаимоотношения между ним и Сталиным становились все более прохладными и шли к обострению, отношение Троцкого к Мирсаиту обретало тепло и искренность.

Троцкий ценил его опыт и знания в национальном вопросе, часто советовался с ним. Высказываться о письме Ленина и тем самым нарушить данное Льву Давидовичу обещание Мир-сайт не имел права.

Ленин резко осудил диктаторские замашки Сталина, его грубость по отношению к грузинским коммунистам назвал проявлением великорусского шовинизма.

Знал Мирсаит и о том, что Ленин просил Троцкого защитить грузинских коммунистов от преследований со стороны Сталина и Дзержинского.

Спор продолжался. Рыскунов и еще несколько человек начали восхвалять Сталина. Это вывело Мдивани из себя. Не выдержал горячий кавказец, вытащил из кармана какую-то бумагу и бросил на стол:

— Читайте, читайте! Эта записка написана самим Лениным...

Все притихли. Записка в половину тетрадной страницы переходила из рук в руки. Сомнений не было: почерк Ленина.

«Тов. Мдивани, Махарадзе и др. копии: тов. Троцкому и Каменеву.

Уважаемые товарищи!

С волнением наблюдаю за вашими делами. Грубость Орджоникидзе, постоянные придирки Сталина и Дзержинского и меня выводят из себя. Я готовлю для вас записку и выступление.

С уважением Ленин. 6 марта 23 года».

Многих эта записка повергла в изумление. Как же так? Ведь в печати как раз в эти дни развернута кампания, чтобы представить Сталина единственным преемником Ленина, самым близким и надежным его соратником.

— Вот это да!.. — удивленно покачал головой председатель Татсовнаркома Мухтаров, выражая настроение всех присутствующих...

Слово за слово, от Грузии перешли к Туркестану. Происходившие там кровавые события тоже не могли оставить этих людей равнодушными. В оценке басмачества мнения были разные, но большинство считало его результатом ошибок партии в национальном вопросе, хотя и не говорилось об этом открыто.

Среди собравшихся в номере Нариманова делегатов Мир-сайт чувствовал себя не в своей тарелке: было под сомнением его собственное участие в работе XII съезда. Официального уведомления на этот счет еще не было, но товарищи Бройдо и Павлович из близкого окружения Генерального секретаря уже намекнули, что дело, кажется, идет к тому. Значит, съезд партии, который будет обсуждать в ряду других и национальный вопрос, Сталин собирается проводить без главного своего оппонента Султангалиева.

Сам Мирсаит даже представить себе не мог такого: у него [ уже готовы тезисы выступления, факты весомые, аргументы обоснованные, игры Сталина в национальном вопросе будут подвергнуты в очередной раз беспощадной критике.

Ему были знакомы и тезисы сталинского доклада. Не называя его имени открыто, Генеральный секретарь собирался дать > бой Султангалиеву. Это было известно работникам аппарата ЦК, а от них и Мирсаиту. Что касается его участия в работе съезда, то ни у кого из товарищей не было никаких сомнений. Все знали, что Султангалиев — авторитетный специалист в вопросах национальной государственности, читали его труды, слушали его выступления. И на этот раз они были уверены, что он выступит на съезде с горячей и основательной речью.

— Друзья, что-то Мирсаит у нас молчит, — прервал его раздумья председатель Совнаркома Башкортостана Халиков. — Пожалуй, никто лучше, чем он, не знает басмачей. Ведь давний его друг Заки Валиди тоже с ними...

Это не было шутливой подковыркой, обычной в среде друзей, а напоминало провокацию. И вот что удивительно, сам Мирсаит выдвигал Халикова на его нынешнюю ответственную должность. Ссор, столкновений между ними не было, отношения сохранялись ровные, товарищеские. Зачем же он так?

А молчал он потому, что знал: каждое произнесенное здесь слово станет известно ГПУ и уже завтра утром дойдет до Сталина. И не секрет для Мирсаита, кто сделает это.

Все же он не мог промолчать после услышанного.

— Ну, что же, товарищ Халиков, я скажу, раз вы хотите знать мое мнение, — сдержанно, но твердо отчеканил Мирсаит, словно вбивал гвозди. — Валиди мне не враг, а для председателя Башсовнаркома достоин быть учителем. Он уехал не в поисках славы и богатства. Оставил все, что было у него. И почему, думаете, уехал? Не захотел быть игрушкой в чьих-то руках! Ошибался? Да, были у него ошибки. Но Валиди выступал за то, чтобы руководимая вами республика была равноправной среди других. Полагаю, он и сегодня придерживается этого убеждения... А басмачество — у каждого из нас рана в груди. Так что, товарищ Халиков, хоть вы бы попридержали язык по поводу Заки Валиди. Найдутся без вас судьи...

Халиков стал тише воды, ниже травы, будто слился со стулом, и до конца встречи не поднял головы.

— Джамагат, все мы, собравшиеся здесь, — большевики, советские работники, — вступил в разговор Турар Рысклов. — Давайте будем откровенны! Разве не унизительно, что нас до сих пор называют «туземцами», держат за людей второго сорта? А руководителей вынуждают драть три шкуры с собственного народа. Как раз по той причине, что я не пошел на это, мне пришлось в девятнадцатом году многие месяцы скрываться от советских работников Туркестана, от Красной Армии. И самое смешное, вместе со мной прятался в туркестанской пустыне и русский большевик Кобозев. Его преследовали за то, что он освободил арестованных без вины киргизских парней, не расстрелял их. Вот, — произнес Рыскулов с тяжелым вздохом, — обвинять-то оно проще простого. А то ведь и сейчас некоторые товарищи, посланные Москвой к нам на работу, ведут себя, как чиновники империи. Но Туркестан — не колония! Я боролся за советскую власть не для того, чтобы моя земля оставалась колонией...

— Да, раз народ взялся за оружие, это неспроста, — поддержал его Нариманов. — Назвать басмачом легко. А чью страну, чьи земли захватили эти басмачи?..

Султангалиев уже немного успокоился. И все же остаться в стороне от этого острого разговора он не мог.

— В последние дни увидел свет объемистый научный труд академика Бартольда, — сказал он, устремив взгляд в одну точку. — Советую прочитать, очень поучительная книга. Она выпущена к шестой годовщине Октября, и завоевание царизмом Туркестана названо в ней прогрессивным явлением. Оказывается, это была лишь замена феодализма капитализмом, привнесение вместо панисламизма европейской культуры. Каково? Генерал Куропаткин, для которого туркестанцы были не ценнее мух, выглядит у академика чуть не ангелом во плоти, проводником цивилизации... Если следовать этой логике, то придется признать, что французские империалисты, истреблявшие марокканцев и негров Конго, тоже несли им цивилизацию, а профессор Кембриджского университета назовет какого-нибудь генерала Листека, погибшего в войне против египтян, борцом за их свободу. О вице-короле Индии и говорить нечего. Этот окажется пионером цивилизации в Азии! — Мирсаит поймал себя на том, что увлекся, даже руками начал размахивать, и смущенно покашлял в кулак. — Углубление в историю умножает лишь горечь, радости в этом мало, извините... Думаю, никто из нас не боролся за создание новой империи. На съезде надо откровенно высказать эту мысль и добиться резкого поворота в национальной политике. Потом будет поздно...

Шумным одобрением этого предложения закончилась

встреча национальных лидеров. |

Информация о ней легла на стол Сталина в десять часов ; утра. Все было преувеличено, раздуто. Дружеское чаепитие и откровенный обмен мнениями о судьбе страны и партии названы «конспиративным совещанием фракции буржуазных националистов под руководством Султангалиева».

XIX

25 апреля 1923 года. Этого дня ждали с нетерпением особенно делегаты XII съезда из республик. Именно в этот день на заседании национальной секции состоялся довольно резкий разговор. Что скажет Генеральный секретарь в своей заключительной речи? Попросит ли слова Троцкий или же и на этот раз промолчит? Будет ли оглашено письмо Ленина съезду? Какой путь изберут Мдивани, Нариманов, Рыскулов?.. Вопросы, вопросы без конца. И нет на них простых ответов, которые могли бы помочь Мирсаиту определить линию поведения. А тучи сгущались. Он всем существом, кожей чувствовал: вот-вот обрушится небо...

Он уже понял, что продолжающийся больше недели съезд не даст ожидаемых им результатов. Сталин подмял многих своих противников. Отныне его желание — закон для страны и партии. Слова «нация», «народ», «трудящиеся массы» произносятся только для отвода глаз. Если хочешь жить и не попасть под колеса, — молчи или еще лучше — воспевай Генерального секретаря товарища Сталина, который «ведет страну к всемирно-исторической победе социализма». Многие сильные, опытные бойцы, избрав один из этих путей, надеются обеспечить себе, своим детям и внукам счастливое безбедное будущее. Как говорится, дай-то Бог. Но не превратятся ли они в рабов и бессловесных исполнителей чужой воли? Если это случится, Сталину ничего не будет стоить поступать с ними по своей прихоти, манипулировать людьми, как фигурами на шахматной доске...

Всю ночь Мирсаит не сомкнул глаз, но усталости не было. Он чувствовал себя, как конь перед скачками. Наступал решающий день. Рано позавтракав, он уже в семь часов вышел из дома. До начала утреннего заседания съезда ему было необходимо заглянуть на работу. Кто-то мог ждать его, посетителей в эти дни много.

На Большом Каменном мосту его остановил какой-то интеллигентного вида человек лет сорока и спросил на чистом татарском языке:

— Не вы ли Мирсаит Султангалиев?

— Я не узнаю вас. Извините, как прикажете обращаться к вам?

— Это не имеет значения, — ответил незнакомец и, оглянувшись по сторонам, перешел на шепот, хотя на мосту никого, кроме них, не было. — Видите ли, мне надо кое-что посоветовать вам... по-братски...

Когда-то подобное уже случалось. Надо бы и этого непрошенного доброхота схватить за грудки и послать куда подальше. Но что-то удержало Мирсаита от грубости.

— Слушаю, — сказал он, замедлив шаг.

— Вас собираются арестовать. Вам не стоит ходить на съезд. Если и пойдете, не просите слова. Ни с кем не встречайтесь, не разговаривайте сегодня. У вас есть дети. Молодая жена. Родственники... Не забывайте про них! — Высказав все это, незнакомец резко повернулся и собрался уходить.

Мирсаит преградил ему дорогу: " — Пожалуйста, не спешите. Откуда вы? Кто вас послал ко мне?

— Это не имеет значения. Мое дело — предупредить. — И уже на ходу бросил, будто невзначай: — Положение ваше не из лучших. Могли бы в крайнем случае обратиться к послу Турции, Мухтарбей будет ждать вас...

Незнакомец скрылся за домами Остоженки. Мирсаит пошел своей дорогой, но шаги его замедлились, голова опустилась.

Сюрпризы на этом не кончились. Как только он вошел в свой кабинет, его внимание привлек лежавший на столе конверт. Ключ только у него, дверь заперта. Кто мог проникнуть в кабинет? «Что за чудеса...» — пробормотал он, вскрывая явно подброшенный сюда конверт.

Записка гласила:

«Товарищ Султангалиев!

Просим вас: не вносите разлад в партию, не вводите в заблуждение представителей национальных республик своими бреднями, не уводите их в сторону от верного пути, начертанного Лениным и Сталиным. Все равно никто вам не поверит. Потому что каждому честному большевику известно, что вы шпион Турции, Афганистана и Ирана, враг страны Советов, единомышленник главаря басмачей Заки Валиди.

С коммунистическим приветом группа представителей национальных республик».

Не надо быть особо проницательным человеком, чтобы догадаться об источнике этой провокационной записки. И, конечно, есть прямая связь между неизвестным «братом», встретившимся на Большом Каменном мосту, и таинственным посланием. И, пожалуй, не случайно, что события эти происходят именно сегодня, 25 апреля, в определенной последовательности. Значит, кому-то понадобилось оказать на него психологическое давление, взять его на испуг. Кому же? Был только один человек, с которым он мог бы вступить в спор. Это Генеральный секретарь Иосиф Сталин.

И все же Султангалиев не отказался от выступления. И вот что он сказал: «Я в корне не согласен с такой постановкой национального вопроса, как предлагает товарищ Сталин. Этим мы не разрешим, а, напротив, окончательно запутаем дело, и уже никто и никогда не сумеет отыскать конец нити. Создание второй, то есть национальной, палаты, на чем делают упор, пытаясь представить это как большое достижение, нельзя назвать не чем иным, как пусканием пыли в глаза.

Если закрепится разделение наций и национальных республик на разные сорта и разные уровни в отношении прав, это окажется миной замедленного действия, заложенной в фундамент Союза. Раз уж мы провозгласили своей целью построение общества, основанного на принципах социального равенства, недопустимо с самого начала ориентироваться на неравенство национальное. Зачем и кому надо рядить социализм в имперские одежды? Считаю, что права автономных республик и национальных областей должны быть пересмотрены и повышены. Каждая из них должна самостоятельно решить, быть или не быть ей полноправным субъектом СССР. Унижение или принуждение недопустимы.

Это — первое. Во-вторых, некоторые из выступавших здесь товарищей разнесли в пух и прах местный национализм. Но, к сожалению, они не сочли нужным объяснить, что представляет собой и откуда проистекает это явление. Давайте зададим себе вопрос: что же оно такое? Ответ лежит на поверхности: нежелание мириться с великодержавным шовинизмом и стремление народа сохранить себя как нацию! Жаль, что некоторые товарищи, считающие себя большими знатоками национального вопроса, никак не поймут этой простой вещи...»

На другой день после закрытия съезда в девять часов утра Мирсаиту позвонили, что его ждет Сталин.

Он не сомневался, что встреча эта состоится, и в душе был готов к ней. Давно пора сесть друг против друга и в большевистском прямом разговоре устранить имеющиеся недоразумения. Нет между ними неразрешимых противоречий. Разногласия у них в одном — в подходе к вопросу национальной государственности. Но в своей заключительной речи на съезде Сталин и сам признал обоснованность предложенных Султангалиевым тезисов. Да, приглашение было очень кстати. Можно будет, наконец, поставить точку на затянувшемся конфликте.

Но Сталин начал разговор совсем с другого:

— Товарищ Султангалиев, говорят, что ты собираешься бежать в Турцию. Так ли это?

— У меня есть своя родина, и бежать куда-либо мне ни к чему, товарищ Сталин, — улыбнулся Мирсаит, а про себя подумал: и тот случайный субъект на мосту, и автор подметной записки, а теперь и сам Генеральный секретарь — все говорят о Турции. Но ведь никакого повода на это он не давал! Странно...

Ответ, кажется, удовлетворил Сталина не столько смыслом, сколько иронией, которую вложил в него Мирсаит.

— Я тоже так думаю. Причин для этого нет никаких. Вам никто не угрожает, — сказал Сталин.

Мирсаиту надо было воспользоваться встречей для решения более важных дел. Отмахнувшись от никчемного разговора вокруг Турции, он положил на стол захваченные с собой бумаги.

— Товарищ Сталин, надо принимать срочные меры, чтобы предотвратить любые конфликты на национальной почве.

— Надо... — Генеральный секретарь сделал вид, что задумался. Побарабанил здоровой рукой по столу. — Еще как надо! Но каким образом?..

— Вот, предлагается готовый проект. — Мирсаит пододвинул ему бумаги. — Это результат моих наблюдений, опыта, многолетних поисков...

— Так ты говоришь, готовый проект? Оставь, я познакомлюсь.

— Для поправок и предложений путь не закрыт, товарищ Сталин. Сами знаете, вопрос очень серьезный.

— Верно, вопрос очень серьезный... — согласился Сталин, а сам все барабанил пальцами по столу, думал о чем-то другом и будто колебался. — Да, да, будут внесены и поправки... Давай-ка встретимся еще дней через десять — пятнадцать. Обменяемся...

— Значит, десять дней, — Мирсаит посмотрел ему в глаза. Посчитав разговор оконченным, Генсек поднялся с места.

— Да, десять дней... Можем, конечно, и поторопить.

— Я привык ждать, товарищ Сталин. Не будем спешить.

— Поглядим...

Мирсаит не понял, для чего вызывал его Генеральный секретарь. Почему же хотел о чем-то говорить, но так и не собрался? Было заметно, что он озабочен решением какой-то задачи, сомневался и терял нить мысли, а это вовсе уж не было похоже на него. Может, просто выяснял настроение Мирсаита или ждал, что он попросит прощения? Как бы то ни было, Сталин чувствовал себя не в своей тарелке. И руку подал на прощание как-то странно. Взгляды и ладони обоих, словно намагниченные, не могли оторваться друг от друга...

* * *

Было четвертое мая. День для Мирсаита Султангалиева выдался хлопотливый. Помимо прежних должностей, в последнее время на него возложили еще и обязанности председателя Федерального земельного комитета. Он принял несколько делегаций, многих представителей из разных республик и областей. Раздел земли, проведение границ угодий — дело щекотливое. Возникают спорные вопросы, и решать их надо, никого не ущемляя, к согласию сторон, чтобы не оставалось шрамов на лике истории. Чего стоил один Кавказ, напоминавший туго затянутый узел. До сих пор не решена проблема Бирского и Белебеевского уездов, представители которых требуют присоединения к Татарстану...

День близился к концу, когда громко затрещал телефон.

Звонил Шкирятов из Центральной контрольной комиссии. Каким-то сиплым, неуверенным голосом он сказал:

— Необходимо, чтобы вы зашли к нам, товарищ Султангалиев.

— Простите, если задержусь немного. — Мирсаит взглянул на часы. — Через час, хорошо?

— Нет, сейчас же! — Шкирятов вдруг совладел с голосом и перешел на приказной тон. — Это очень...

Мирсаит оборвал его на полуслове:

— Товарищ Шкирятов, вы, кажется, забываете, с кем разговариваете?! Приму всех посетителей и зайду. — Посчитав разговор законченным, он положил трубку и пригласил группу представителей Дагестана.

Ровно через час он вошел в приемную председателя ЦКК. Ему было неизвестно, зачем его пригласили сюда, но догадывался, что неспроста. Предчувствие не обмануло Мирсаита. Увидев его, сидящие в приемной молодые мужчины разом вскочили на ноги, но не для приветствия. Один бросился к двери и запер ее на ключ, двое других стали заходить Мирсаиту за спину. Из всех этих людей он был знаком только с Менжинским. К нему и обратился с вопросом:

— Что означает это представление?! Прошу объяснить! Объяснять Менжинский не стал, только ухмыльнулся

криво. А те двое набросились на Мирсаита сзади и начали зверски выкручивать ему руки.

Но одолеть его оказалось делом не таким легким. Молниеносным рывком он высвободился из рук и, прислонившись спиной к стене, сунул руку в кобуру. Чувства оскорбления, гнева и недоумения душили его. Не отдавая отчета своим действиям, он выкрикнул:

— Не двигаться! Предупреждаю, если вам дорога жизнь, не вздумайте хвататься за оружие!..

— Остановитесь, — приказал Менжинский своим парням, готовым снова броситься на Мирсаита и покачал головой. — Отчаянный ты человек, Султангалиев! — Он был поражен его силой и ловкостью.

— Вряд ли это имеет для вас значение. — Мирсаит уже немного пришел в себя и заговорил спокойным требовательным голосом. — Прошу объяснить: на каком основании и по чьему приказу творится это насилие надо мной?!

— На основании постановления партколлегии ЦКК, — ответил Менжинский и протянул ему бумагу. — Вот, знакомьтесь.

Правая рука Мирсаита была в кобуре и сжимала рукоять пистолета. Он взял протянутую ему бумагу, пробежал ее глазами.

— Это копия. Кто может подтвердить ее достоверность? Я не верю в законность этого решения?

В этот момент из кабинета председателя вышел Куйбышев и заявил:

— Я могу подтвердить. Вот оригинал документа!

Это было решение Центрального контрольного комитета, которым Мирсаит Султангалиев исключался из партии, а органам ГПУ поручалось взять его под стражу.

— Неужели это правда, товарищ Куйбышев? — спросил Мирсаит дрогнувшим голосом.

— Да! Вы подлежите аресту за антипартийную и антисоветскую деятельность!

Мирсаит был ошеломлен. Кровь ударила в голову, к горлу подкатил горячий ком. Как-то сама собой внезапно мелькнула спасительная мысль: а не приставить ли пистолет к виску и разом избавиться от позора? Но он тут же отогнал эту чудовищную мысль. Ведь он даже пальцем не пошевелил против партии и советской власти. Нельзя уходить из жизни, приняв на себя напрасное обвинение.

Вдруг он принял какое-то решение, выложил на стол оружие и, заложив руки за спину, подошел вплотную к секретарю Центрального Комитета Куйбышеву.

— Коль скоро вы подтверждаете мою виновность, тогда уж и наручники наденьте мне собственноручно!

— Товарищ Менжинский, — приказал Куйбышев. — Наденьте наручники и уведите его!

— Нет. Только вы! — Мирсаит обжег секретаря Центрального Комитета пронзительным, как у ястреба, взглядом. — Раз хватило у вас совести подписаться под таким решением, то доведите дело до конца. Что вам стоит?!

— Менжинский! — Куйбышев сорвался на крик.

Тот на мгновение заколебался, потом кивнул своим костоломам:

— Взять!

Один из налетевших на Мирсаита гепеушников тут же оказался на полу, другой сделал сальто в сторону двери. Султангалиев и не думал сдаваться так легко.

— Я ведь сказал, — оттолкнул он третьего парня, который шел на него, яростно скрипя зубами. — Наручники наденет на меня секретарь Центрального Комитета товарищ Куйбышев. И больше никто!

— Менжинский! Уведете вы его или нет?!

— Мы не в тюрьме, товарищ Куйбышев, — поспешил внести ясность Мирсаит. — Это здание Центрального Комитета партии большевиков. Поднимать шум не в вашу пользу. Я жду! — Он протянул к нему руки.

В разговор вступил Менжинский:

— Мы не можем применить оружие, товарищ Куйбышев. Вы знаете упорство Султангалиева. Может, действительно надо удовлетворить его просьбу?

— Еще чего! — фыркнул Куйбышев. Потом повернулся к Мирсаиту. — Пускай он наденет, Менжинский тоже ответственный работник.

— Нет! Мой партийный билет хочет отнять не ГПУ, а вы. Наручники — по вашей части. Действуйте, раз вы такой смелый...

Менжинский подал знак своим парням. Наручники оказались у Куйбышева. Таким образом, на руки видного революционера и государственного деятеля, члена партии большевиков с семнадцатого года, были надеты наручники самим секретарем Центрального Комитета РКП(б) Валерианом Куйбышевым.

После этого Мирсаит ничего не помнил: его глаза застил туман. Удушливый влажный туман. Слух уловил слова: «В тюрьму», произнесенные, кажется, Менжинским...

Только через день удалось Куйбышеву доложить Сталину об аресте Султангалиева. Он подробно, во всех тонкостях, рассказал, как это происходило. Не забыл, к слову, отметить и то, что парни из ГПУ долго не могли надеть на Султангалиева наручники и ему самому пришлось взяться за дело.

Сталин сидел, откинувшись, в кожаном кресле, дымил трубкой и слушал это сообщение с большим удовольствием.

— Молодец, товарищ Куйбышев! — воскликнул Генеральный секретарь. — Я давно знал, что ты истинный полководец.

От похвалы у Куйбышева зарумянились щеки, а иронии в словах Сталина он не уловил или сделал вид, что не заметил.

— Знаете, сильным оказался татарин. И смелым! — продолжал он рассказ о своем подвиге. — Менжинский отступил в угол. Парни его валялись на полу. Ничего не оставалось, как взять всю ответственность на себя... — Остановился, поскреб в затылке озабоченно. — Спасибо, товарищ Сталин, что вы оценили мою храбрость. Только душа у меня не на месте...

Не сводя равнодушного взгляда с дальнего угла, Генсек спросил:

— А что стряслось с твоей душой?! Говори.

— У Султангалиева много защитников, товарищ Сталин. Начали сыпаться телеграммы, беспрестанно звонят...

— Надо быть выше писем и телеграмм, выше гласа толпы, пол-ко-во-дец!

— Если бы все было так просто! Даже среди наших членов Политбюро найдутся такие, кто попытается подложить нам свинью и использовать этот случай в свою пользу. Троцкий, например... Зиновьев... Бухарин...

— Уже и испугался, полководец?

— Слышно, что турки проявляют беспокойство по этому делу. В Иране и Индии печать вовсю склоняет его имя. Видите, как далеко пустил свои корни этот контрреволюционер!

— Ну что же, что беспокоятся и склоняют? — перебил его Сталин. Значит, мы правильно поступили, что арестовали его. Вон и французы, и англичане тоже интересуются, мне самому звонят. .Но ведь интересуются не представители международного интернационала, а загнивающей буржуазии. Значит, мы правильно сделали, арестовав Султангалиева. Разве не так, полководец?..

До этого Сталин еще ни разу так не называл Куйбышева, а сегодня «полководец» да «полководец». То ли мужество при задержании Султангалиева подняло его на такую высоту, то ли Генеральный секретарь, как обычно, хочет унизить его таким обращением.

— Вы правы, товарищ Сталин.

— А сегодня, знаете ли, кто приходил ко мне? — спросил Генеральный секретарь. — Пришел посол Турции Мухтарбей. И не один, прихватил с собой и первого заместителя Азизбея. Ха-ха... И по какому ты думаешь делу?..

Сталин довольно улыбнулся. Еще больше выпятил грудь и закинул ногу на ногу. Он находил удовольствие от разговора.

— Только вы знаете, товарищ Сталин!

Вот ведь какой интересный и удобный собеседник этот Валериан Куйбышев: знает или не знает, только поддакивает.

— От имени турецкой общественности просят освободить Султангалиева! Он ведь, оказывается, известный в Турции человек. Все эти годы они пристально следили за каждым его шагом. Их ученые Зия Гокальп и Юсуф Акчура направили специальную просьбу на мое имя. Оказывается, судьбой нашего Султангалиева интересуется даже сам Мустафа Кемаль-паша! Вот так, товарищ Куйбышев. Вот на чьи руки ты надел браслет. Понимаешь?..

— Ну как не понять, понимаю, товарищ Сталин. И все же вы, наверное, понимаете глубже, товарищ Сталин.

— Ты прав, полководец. Знаешь, кто такой Султангалиев?! — Генсек на мгновение задумался. Но Куйбышев все же не успел сказать: «Вы лучше знаете, товарищ Сталин». — Султангалиев — это лакмусовая бумажка. Тебе, наверное, приходилось слышать о такой бумажке... Каждый человек, который пришлет письмо и подаст голос в его защиту, — это враг народа. Мы таким образом разоблачим не только его самого, но выявим и других наших внутренних и внешних врагов. Этот случай поможет раскрыть тысячи наших противников. Особенно много таких среди татар...

Куйбышев, измученный вынужденным молчанием, счел нужным поддакнуть.

— Верно, товарищ Сталин, раскроете...

Но на сей раз получилось невпопад. Такое Генсек улавливал мгновенно. Удивительно чутким был человеком Сталин.

Он метнул на собеседника пронзительный рысий взгляд: «В своем ли ты уме?!»

— Вы раскроете, товарищ Куйбышев! ГПУ раскроет.

— Нет, нет! — заерзал Валериан. Каким бы смелым ни хотелось ему выглядеть, он не привык брать на себя ответственность. — С меня хватит, товарищ Сталин. Я и так надел на него наручники.

— Так, значит, боишься!.. — боднул его взглядом Генсек, хитро сощурив глаза. Хотя он и приближал к себе подхалимов, но не любил их.

— Не боюсь, товарищ Сталин. Думаю, что надо сохранять авторитет звания секретаря Центрального Комитета.

— Так вот, — перебил его Сталин. — Много коллективных писем от местных партийных и советских руководителей. Все защищают его, все просят освободить его... — Он положил перед Куйбышевым связку писем. — Все из национальных республик. Надо прекратить это! Руководство Татреспублики в полном составе прислало ноту... На имя Политбюро!

— Чего же им не хватает? — улучив момент, вставил Куйбышев.

— А пишут-то, пишут как! — Сталин, немного суетясь, полистал это письмо, нашел нужное место. — Послушай-ка вот: «Разве можно забыть, сколько сделал Султангалиев для создания и укрепления восточных автономий и областей...» Ну и ну, — покачал он головой.

— Верно ли все это, товарищ Сталин?

— Он был готов отдать душу за татар и башкир, туркестанцев и казахов, заодно и за другие мелкие нации. Готов был за них горло перегрызть любому человеку... А нужно ли это было для коммунистов России? Вот в чем дело!..

И тут Сталин вдруг резко замолчал. Что же оставалось Куйбышеву?..

— Смотри-ка ты!.. — покачал он головой. — Странный народ эти татары, и не думай загнать их в оглобли.

— Вот, вот, — подхватил Генеральный секретарь. — Именно такую задачу я и собираюсь возложить на вас. Надо загнать их в оглобли и обуздать. Пускай не заносятся. А то распустились в последнее время хуже, чем грузинские коммунисты. Мол, у них есть большевики, вступившие в партию еще до Октябрьской революции...

— Загнать в оглобли и обуздать... — повторил Куйбышев задачу, возложенную на него Сталиным, и... огорчился. Как же это сделать?..

— Надо провести в Политбюро следующее решение: через одну-две недели собрать ответственных работников из всех национальных регионов и разоблачить Султангалиева. Подготовка и исполнение этого вопроса возлагаются на тебя, товарищ Куйбышев.

— Чтобы разоблачить, нужны доказательства, товарищ Сталин. А их, как мне известно, недостаточно. Султангалиев хорошо знает законы, он тут же опровергнет наши обвинения. Я понял это уже из того, что Дзержинский не принимает участия в этом деле... Возможно, Ленин тоже не поддержит.

— Кто опровергнет? — повысил голос Сталин. — Ленина уже нет. Считай, что нет. А Султангалиев в тюрьме. Под стражей. На руках наручники. И эти наручники надеты товарищем Куйбышевым... Никто не потребует от докладчика доказательств. От тебя требуется только говорить убедительно, обвинять убедительно. Никто не отважится защищать человека, объявленного врагом народа, действовавшего против партии и Советского государства. Пора бы уж тебе понять психологию ответственных работников, большевиков.

— Понимаю, товарищ Сталин, понимаю. А не превращусь ли я в главного врага татар? Татары рассыпаны по всей России.

— Не превратишься!.. Если провернешь это дело, ты, напротив, станешь у татар самой видной личностью. Центральная площадь в Казани будет носить не его, а твое имя. Твоим именем назовут города, деревни, заводы в Татарстане. Куйбышев будет сниться татарам. Ну как, интересно?.. — Генсек хихикнул с довольным видом. —Ты знаешь, я никогда не говорю понапрасну. Умею держать свое слово.

* » *

^Девятнадцатого мая Политбюро Центрального Комитета РКП(б) собралось на чрезвычайное заседание. За закрытыми Дверями отцы отечества И.В.Сталин, В.М.Молотов, Я.Э.Рудзутак, Г.Е.Зиновьев, Л.Б.Каменев, Л.Д.Троцкий, Н.И.Бухарин, К.Б.Радек и В.В.Куйбышев должны были дать ответ на вопрос, как вести дальше дело Мирсаита Султангалиева и как завершить его. А то суматоха доведена до такой степени, будто в стране, кроме этого «дела», не осталось серьезных проблем. И в Центральном Комитете Султангалиев, и на языке встречающихся в кабинетах Совнаркома только он. О почте и телеграммах и говорить нечего. «Где Султангалиев?», «Освободите Султангалиева!..» У членов Политбюро тоже сомнения. Потому что каждый из них не только на словах, а на деле многократно убеждался, что он настоящий большевик. Но... хотя никто его не охаивал и не клеймил огульно, но не было и таких, кто встал бы грудью на защиту обвиняемого. У каждого свой резон, свои интересы... Только Троцкий и Рудзутак отважились сказать, что неуместно раздувать дело Султангалиева. Да и то мимоходом, к слову.

Сталин же' не забыл отметить, что он лучше других знает Султангалиева, относится к нему тепло, даже любит его. Но, |что поделаешь, дескать, дружба — дружбой, а интересы партии и государства выше личных отношений. По предложению Куйбышева, было принято решение провести через две недели совещание с участием ответственных работников национальных регионов. ГПУ же было предложено еще более кропотливо изучить это дело. Дни проходили за днями. Из ГПУ новых сведений не поступало. И кто только не требовал освобождения Султангалиева!.. Правительство Татарстана было вынуждено вот уже второй раз обратиться к самому Сталину с письмом, подписанным председателем Совнаркома Мухтаровым, председателем Центрального Исполнительного Комитета Рауфом Сабировым и еще десятками работников. Копии этих обращений были вру-

члены также и другим членам Политбюро. (Под этим обращением были и подписи татарских писателей Фатхи Бурнаша и Шамиля Усманова.) |

«Как люди, хорошо знающие Султангалиева, мы категорически отвергаем обвинение его во вступлении в связь с движением басмачества... Этот арест воспринимается лишь как месть некоторых товарищей за то, что он заботится о нуждах национальных республик, за его принципиальное выступление на XII съезде...»

Сталин в своем экземпляре подчеркнул синим карандашом [ эти строки. «Понятно, понятно, под кого копают...», должно , быть, подумал он и, конечно же, все пятнадцать татар, отважившихся подписать это письмо, с того часа были занесены в черный список Генерального секретаря. Это означало, что им и их друзьям, близким и родным, их детям не будет теперь пощады...

Тревожно было на душе Генерального секретаря. Еще только вчера, 22 мая 1923 года, помощник А.Назаретян положил ему на стол необычное письмо самого Султангалиева из Лубянской тюрьмы. Написанное твердым убористым почерком и адресованное Сталину и Троцкому, это письмо на 80 страницах можно было бы назвать, по существу, автобиографическим романом. Сталин читал его всю ночь, не отрываясь, и за каждой строкой, за каждой фразой письма-исповеди видел известного татарского большевика, человека давно ему знакомого и близкого.

Первое, что подумал Сталин, прочитав письмо, было: «Не сломался... даже тюрьма не сломила его... Пускай теперь на себя пеняет!»

Две вещи особенно испортили настроение Сталину. Во-первых, письмо было адресовано не ему одному, а еще и Троцкому. Это означало, что Султангалиев ставит его, Сталина, на одну доску с Троцким, низводит до уровня Троцкого. Во-вторых, вместо покаяния и вымаливания прощения он и в тюрьме мыслил трезво, хладнокровно, чувствовал себя человеком, ответственным за судьбу страны и народов. Сила ума, острота мысли. Чего-чего, но этого Сталин не мог простить, не мог пережить... Значит, нельзя оставлять начатое дело на полпути. Надо спешить! Поторопить.

24 мая Политбюро собралось вновь. На повестке дня был все тот же вопрос: продвижение дела Султангалиева и ход подготовки намеченного совещания.

ГПУ, в частности Менжинскому, было сделано еще одно предупреждение: «Фактов мало, доказательств недостаточно».

Первоначальное решение пригласить на совещание лишь представителей национальных регионов было изменено: в чью-то умную голову пришла мысль: «А не поднимутся ли эти люди разом в защиту Султангалиева?..» Такое опасение вовсе не казалось излишним. Среди руководителей республик немало его сторонников и друзей. Сочли необходимым вызвать на совещание дополнительно еще пятнадцать ответственных партийных работников русской национальности из разных областей.

Члены ЦК и Политбюро были строго предупреждены, что На совещании необходимо единство...

...Впервые Фатима не знала, почему Мирсаит не ночевал дома. Обычно, когда задерживался на работе или выезжал в срочную командировку, он находил возможность предупредить ее об этом. Что же могло случиться?..

Она уложила девочек спать и села у окна.

Большой Каменный мост как на ладони. До позднего вечера не прекращалось на нем движение. Сновали туда и сюда конные экипажи, с грохотом и чадом проносились редкие автомобили, толпы спешащих куда-то людей заполняли тротуары. К полуночи движение на мосту затихло. Промелькнет тенью редкий прохожий, протарахтит запоздалый экипаж, — и снова тишина, безлюдье.

Фатима ждала. Если бы Мирсаит появился на мосту, она даже в этой полутьме узнала бы мужа по его легкой стремительной походке. Но он так и не появился.

Наступило утро. Девочки проснулись, и первый их вопрос — об отце. Фатима пошла на обман: у папы много работы, он пришел поздно и ушел очень рано.

— Неправда. Ты обманываешь, мама! — насупилась Расида.

Фатима чуть не уронила чашку, которую держала в руках: Расида впервые назвала ее мамой. До этого она обращалась к ней как-то безымянно, а в разговоре с отцом называла тетей: тетя сказала так, тетя велела эдак...

Не меньше поразило Фатиму и то, что Расида уличила ее в обмане.

— Что ты говоришь, доченька?! — Она прижала ее к груди.

— Я знаю, он не приходил! — ответила девочка, чуть не плача. — Ты всю ночь сидела у окна, ждала, а папа не пришел...

— Откуда ты знаешь? Ты же спала, — растерялась Фатима.

— Нет, я тоже не спала. Папу ждала... Скажи, почему он не пришел?

Если бы знать — почему. Оставалось одно: пойти к Мирсайту на работу и спросить его самого, а если его не окажется на месте, то ведь есть помощники, секретари...

Она накормила, одела девочек и, взяв их за руки, вышла на улицу.

Встретила ее и детей Елизавета Ивановна — секретарь Мирсаита в Федеральном земельном комитете. Пожилая, сердобольная женщина, любившая Мирсаита, как сына, она и сама, оказывается, беспокоилась за него и думала, что он, "может быть, заболел и поэтому не вышел на работу. Вопрос фатимы привел ее в еще большее недоумение.

— Как же так? — заволновалась Елизавета Ивановна. — Уезжать куда-либо Мирсаит Хайдаргалиевич вроде бы не собирался. Постой, постой... Вечером около половины пятого его вызвали в Центральный Комитет. Уходя, он предупредил меня, что вернется скоро, велел сказать посетителям, чтобы ждали... Но странное дело, не вернулся Мирсаит Хайдаргалиевич.

— И домой не пришел, — проговорила Фатима упавшим голосом.

— Кажется, ему звонил Шкирятов, — оживилась Елизавета Ивановна и потянулась к телефону. — Он-то, наверно, знает... Алло, вас беспокоят из Федерального земельного комитета. Нужен товарищ Шкирятов. Да, по срочному делу!.. — Пока шло соединение с нужным телефоном, три пары умоляющих глаз следили за каждым ее движением. Но вот ей ответили, она отозвалась на голос в трубке. — Товарищ Шкирятов, это секретарь товарища Султангалиева. Не могли бы вы сказать, где он сейчас?

«Не могу сказать. Не знаю», — послышался сухой казенный ответ.

— Вчера в пятом часу вечера он ушел к вам. С тех пор его никто не видел...

— Разве так уж важно его видеть?

— Что вы такое говорите! — От удивления Елизавета Ивановна едва телефонную трубку не выронила. — Его ждут. В приемной сидят посетители. Что я им должна сказать?

— Пусть принимают заместители. Они-то, наверное,. на месте?..

— А где сам товарищ Султангалиев? Он же к вам пошел, — допытывалась она.

— Все! — ответил Шкирятов грубым голосом. — Я больше нечего не могу сказать. И никто не скажет! Это государственная тайна...

— Государственная тайна... — повторила Елизавета Ивановна и, положив трубку, повернулась к Фатиме. — Шкирятов говорит, Мирсаит Хайдаргалиевич занят важным государственным делом, — по-своему перетолковала она услышанное. — Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Думаю, он вот-вот даст о себе знать, а там и сам вернется...

Эта неизвестность еще больше встревожила Фатиму. Поблагодарив добрую женщину за хлопоты, она увела девочек домой.

Шли молча, даже маленькая Гульнар притихла. И казалось Фатиме, что мир как-то сразу потускнел, краски весеннего города померкли, хотя ярко светило солнце и теплый южный ветер ласково играл листвой деревьев.

Вот они и дома. Фатима открыла дверь, остановилась на пороге и ахнула. Квартиру было не узнать: все перевернуто вверх дном, мебель сдвинута с места, всюду валяются домашние вещи, обрывки бумаги, старые газеты. С письменного стола исчезли толстые папки с рукописями Мирсаита, книжные полки опустели.

Она сразу же поняла: пока ее и детей не было дома, здесь побывали какие-то люди и вынесли самое ценное — рукописи и книги Мирсаита. Но зачем?!

— Мама! — закричала Расида испуганно и совсем по-взрослому, по-женски всплеснула руками. — Что это? Кто это сделал?!

— Наверное, папа приходил... Искал какие-то бумаги, спешил... — ответила Фатима, стараясь выглядеть спокойной, и обняла дочь. От страшной догадки у нее заныло сердце. Чтобы не упасть, она прислонилась к стене.

— Нет, мама, это не папа. Наш папа аккуратный, — возразила Расида. — Наверное, воры! Зайдем, посмотрим, что унесли...

— Не надо! — Фатима удержала ее. — Нельзя входить!.. Возьми Гульнар за ручку и спускайтесь вниз. Я сейчас, сейчас... — Дрожа всем телом, она заперла дверь и пошла догонять дочерей. Голова гудела, ноги плохо слушались. Надо было прийти в себя, унять подступившие к горлу рыдания. Фатима уже готовилась сесть прямо на каменную ступеньку, но ее подхлестнули чьи-то голоса, и она, чуть не падая, побежала вниз.

Страх гнал ее под крыло матери, в Большой Татарский переулок. Взяв на руки маленькую Гульнар, она бежала по улице, и Расида еле поспевала за ней. Казалось, за ними гналась грозная черная сила...

Только через неделю, показавшуюся бесконечной, Фатима узнала, что Мирсаит арестован и держат его в тюрьме ГПУ на Лубянке в одиночной камере...

Самым жгучим желанием Мирсаита в детстве было скорее вырасти. Он завидовал взрослым, которые могли поехать куда угодно, жить в больших городах, путешествовать в свое удовольствие. Думал, вот вырасту и тоже буду странствовать, поеду в Казань, Москву, Ригу. Почему в Казань — это он знал давно. Казань — главный город татар, их духовный центр. Москва — тоже понятно. Это самый большой и красивый город России. Столица. Недаром же русских императоров венчали на царство только в Москве и нигде больше. А почему еще Рига? Как она появилась в фантазиях Мирсаита? Этого он и сам не знал толком. Может, слышал от дяди, унтер-офицера царской армии, который, кажется, служил в том городе. Не исключено также, что вычитал в какой-нибудь книге... И, конечно, его мечта о Риге была связана с морем, которое хотелось ему увидеть непременно. Море представлял он чудом...

Где только потом, став взрослым, не побывал Мирсаит. Революция и гражданская война кидали его в большие и малые города, в разные концы страны, а в Ригу он так и не попал. Жаль, даже спросить о ней у знакомых латышей не приходило на ум. В Ригу теперь ему уже не поехать, Латвия вышла из России. Но не все еще потеряно. Можно ведь ехать на Черное море. Правда, там Риги нет, но есть другие города. Есть море. Почему, например, не напроситься к Фирдевсу в Крым? Кстати, он сам его давно зазывает. Значит, в Крым... Как только выяснится его невиновность и он выйдет на свободу, сразу же возьмет отпуск впервые за все годы и махнет вместе с женой и девочками в Крым. Будут купаться, загорать на солнце, а по вечерам сидеть вдвоем с Фатимой на самом берегу и слушать рокот волн, любоваться проплывающим вдали большими морскими кораблями...

За дверью раздались шаги. Кто-то остановился перед камерой и открыл железный глазок. Мирсаит не видел его, а тот наблюдал за ним цепким, оценивающим взглядом: как сидит, чем Занимается, что замышляет этот контра против революции и Советского государства?

Так продолжалось уже много дней, и каждый раз это выводило Мирсаита из себя. Было противно, унизительно.

— Эй, ты! — крикнул Мирсаит вне себя от ярости и наставил палец на глазок. — Что ты все высматриваешь?!

Глаз Циклопа закрылся, но он не отходил от камеры, топтался, как бы в раздумье, чем еще заняться. Но вот он загремел ключами, железная дверь с лязгом открылась, и надзиратель, приземистый, широкоплечий громила, вырос на пороге.

— Знаешь ли ты, контра, на кого тычешь пальцем? — злобно зашипел он, прикрывая за собой дверь и подходя к Мирсаиту.

— Нечего за мной следить, — насторожился Мирсаит, заметив, как в бесцветных белесых глазах надзирателя полыхнула ненависть. — Зря на меня теряете время. Я ведь большевик, товарищ надзиратель!..

Свирепый оскал исказил без того уродливую, изрезанную глубокими морщинами физиономию охранника.

— Товарищ?! Тамбовский волк тебе товарищ, сука! Я не надзиратель, а офицер ГПУ, запомни это, татарин гололобый! — Молниеносным движением он взмахнул рукой и ребром ладони ударил его в лицо.

Не от боли даже, а от унижения и обиды Мирсаит согнулся, прикрыв окровавленные губы. «Ты раб и преступник в их глазах. Раб ты, Мирсаит, не забывай этого и не возражай им! Иначе — они уничтожат тебя!..» — пронеслось у него в голове. Он уже начинал в последнее время привыкать к этой мысли. Но трудно переделать себя. Гордый, убежденный в своей правоте и невиновности большевик Султангалиев не мог мириться с чинимой над ним расправой. Душа восставала против каждой попытки втоптать его в грязь, отторгнуть от общества, верным защитником которого он был и оставался.

Нет, рано еще соглашаться с участью раба, подумалось ему. Надо держаться до конца, идти на хитрость, прикидываться покладистым, но сохранять внутреннюю стойкость, веру в победу. Спорить с этими костоломами бесполезно, они признают только свое право вершить суд и насилие над людьми, сильны покорностью обреченных.

Надзиратель повернулся к выходу, пробормотал:

— Жаль, что не перерезали всех вас!.. — и выругался матерно, помянув снова татар.

Откуда у этих людей такая ненависть к его народу? Переверните любую страницу истории: со времен древних булгар он больше защищался, чем нападал, прикрывал русских от монгольского нашествия. И впоследствии, когда границам России угрожала опасность, татары ставили своих воинов под знамена яусских полков. Но вот парадокс истории: русские цари и лишили этот народ свободы и накопленных веками богатств.

Семнадцатый год всколыхнул его. В борьбе за новую жизнь этот народ пожертвовал лучшими своими сыновьями. Не зря лее в грозном девятнадцатом году Михаил Фрунзе с восхищением сказал: «Вы, татары, на полях кровавых сражений доказали, что являетесь самыми надежными солдатами революции!..»

Успокаиваясь, Мирсаит отнял пылающее лицо от каменной стены и начал ходить по тесной камере. Три шага до двери, три шага обратно. Но мысль не удержать в этом узилище, она побежала дальше, память сорвалась с привязи. Вереницей проходили перед глазами события последних лет, люди, с которыми он делил невзгоды и радость побед. Судьба одарила его дружбой лучших сынов разных народов, и он никогда не выбирал соратников по национальному признаку. Русский, еврей, татарин, башкир — все они были ему одинаково близки и дороги. Действовал единственный критерий: верность идеям революции, беззаветность в борьбе. Только это могло заставить его раскрыть объятия любому человеку или отвернуться от него, если тот проявлял малодушие, кто бы он ни был по национальности. К своим татарам в таких случаях Мирсаит относился даже более требовательно и сурово.

Вспомнился один эпизод из времен гражданской войны. Двое молоденьких красноармейцев, татарин Хайретдинов и башкир Идельбаев, были посланы в тыл Колчака за «языком», но вернулись с пустыми руками да еще потеряли винтовки.

Дело было, по их рассказам, так. Прислонили они винтовки к дереву и решили напиться из речки. Тут-то и накрыли их колчаковцы. Подступиться к оружию было поздно, молодцы наши поняли свою оплошность и давай Бог ноги. Убежать им удалось, но задание они не выполнили. Товарищи подняли их на смех, а Мирсаит объявил им взыскание перед строем.

«Товарищ комиссар, — подошел к нему потом Хайретдинов, чуть не плача от обиды, — мы виноваты перед Красной Армией. Оба виноваты. Но почему вы наказали меня строже, чем Идельбаева?»

«Молчи, Хайретдинов! Мало того, что приказ не выполнил, еще и винтовку оставил противнику...»

«Не я же один, товарищ комиссар! Нас было двое. Идельбаев тоже...»

«Хватит, каждый должен за себя отвечать!» Но как объяснить незадачливому парню простую вещь: накажи он Идельбаева строже, мгновенно пойдут нежелательные разговоры среди воинов-башкир, вот, дескать, этот Султангалиев своего татарина выгораживает, а нашего не пожалел...

Ну, что же, и в других случаях, может быть, Мирсаит бывал чересчур щепетильным, перебарщивал по части интернационализма, но старался всегда поступать по совести. И любя свой народ, он не идеализировал его, никогда не стремился возвышать над другими народами, а относился к нему требовательно, потому что верил в его разум и созидательные силы.

И чем же все это закончилось? С горечью подумал он о том, что его, убежденного интернационалиста, бросили в каменный мешок, наградив ярлыком буржуазного националиста...

«Хватит! — одернул он себя. — Нельзя все время думать об этом...» Ведь было же в его судьбе немало такого, когда небо казалось с овчинку, но в конце концов все проходило, и снова светило солнце, жизнь возвращалась в колею. Надо вспоминать хорошее, то, что составляет основу существования. Думать о счастье, о радости бытия. Ну, не чудо ли, что он, босоногий деревенский мальчишка, благодаря заботам отца смог получить образование, выйти в большой мир? Время сделало его революционером, бросило в пекло великих Событий... Мелькнул образ Раузы и сразу же ушел в туман, в небытие, лишь сердце замерло на миг от воспоминания об ушедшей боли. И сразу же горячая волна нежности проникла в его душу: Фатима. Любящая, все понимающая, терпеливая Фатима. Рядом с ней по-взрослому стойко преодолевающая горе, оживающая, как цветок на солнце, Расида. Маленькая щебетунья Гульнар. Вот оно, счастье! Ради них, во имя их будущего надо бороться до конца. Не уступать громилам ГПУ...

В тюремной камере день и ночь слиты воедино, в неизменные, постоянные сумерки. Воспоминания' убаюкали Мирсаита, но сна не было, он грезил наяву и поймал себя на том, что обдумывает повесть своей жизни. Да, да, надо непременно написать эту повесть. Даже роман! Годы детства, просторы родного Башкортостана, зеленые горы Урала и, конечно же, отец и мать, особенно мать, а там братья и сестры — с этого начнется повествование. А дальше Казань, учеба, первые уроки революционной борьбы, события семнадцатого года и гражданской войны. Здесь самые горячие, пронзительные страницы займет короткая и яркая, как вспышка молнии, жизнь Мулланура Вахитова. Друга, соратника, так рано сгоревшего в огне классовых боев. В книге все должно быть описано, изображено честно. Не только успехи и победы ее главного героя, то бишь, самого Мирсаита Султангалиева, но и его ошибки, поражения. Но все же это будет книга о любви и счастье. Любви к народу, родине, к несравненной Фатиме и детям. О счастье человека, нашедшего свою судьбу в борьбе...

Он так сильно увлекся замыслом будущего произведения, что забыл, где находится, и только лязг и громыхание двери вернули его к действительности.

В проеме распахнутой настежь двери возник все тот же надзиратель. Демон смерти. Злобная ухмылка, стиснутые кулаки ничего хорошего не сулили. Значит, явился «побеседовать» перед очередным ночным допросом, чтобы сломить, заставить Мирсаита сдаться. Потом поведут его, готового признать свою вину, к следователю.

Да, Мирсаит готов. Но не к сдаче, а к борьбе, сопротивлению! Он встретил своего мучителя с гордо поднятой головой...

***

За два дня до совещания по делу Султангалиева Генеральный секретарь вызвал к себе Менжинского.

— Что с уликами? Документы готовы? — Сталин потребовал отчета, не приглашая вошедшего садиться.

Менжинский потоптался в нерешительности, вытащил из портфеля папку с бумагами и застыл, не зная, положить ли ее на стол, или отдать Сталину в руки.

— Дело под условным названием «Второй парламент» завершено, товарищ Сталин. Все необходимые документы вот здесь... — Менжинский скосил взгляд на папку, которую все еще держал в руке.

— Все эти «парламенты» оставьте себе, — хмуро откликнулся Сталин. — Мне нужен результат. Виновен Султангалиев?

— Виновен, товарищ Сталин. Конечно, виновен! Пронзительный взгляд Генсека не давал Менжинскому отвести глаза.

— В чем заключается его вина?

— Его взгляды по национальному вопросу, особенно в отношении Востока, резко отличаются от политики партии и Советского государства.

— Разве инакомыслие является преступлением?!

— Преступление, товарищ Сталин. Потому что он одержим идеей создания в Туркестане и Казахстане независимых республик. Утверждает, что народы окраин России должны быть освобождены от колониального гнета...

— Еще, еще?.. Продолжайте, товарищ Менжинский.

— Султангалиев поддерживает связь с посольствами Турции, Ирана и Афганистана в Москве...

— Известно, какие он передавал им сведения?

— Об этом нам неизвестно, товарищ Сталин. Но подтверждается, что он постоянно интересовался состоянием дел в этих странах.

— То, что интересовался, разве это — преступление, внесите ясность, Менжинский?..

— Преступление, товарищ Сталин. Потому что он больше интересуется положением тех наций, которые близки ему по происхождению, судьбой народов, исповедующих исламскую религию.

— Что еще?

— Еще подтверждается, что он пытался установить связь с Заки Вал иди.

— Разве попытка — тоже преступление?

— Смотря куда направлена попытка, товарищ Сталин. Речь в данном случае идет об одном из главных врагов Советского государства Заки Валиди.

— В чем заключается цель Султангалиева?

— Он хочет склонить Валиди к миру, положить конец братоубийственной войне в Средней Азии.

— Понятно... — усмехнулся Сталин, набивая трубку. — Многого же вы добились!

— Что есть, товарищ Сталин!

— Разве ГПУ существует для того, чтобы выяснять то, что есть? — Генсек еле сдерживал гнев. — У вас работает столько же людей, сколько в партийных и государственных органах. Чем они там занимаются?! — Он наставил на Менжинского трубку. — Ответьте, можно за рассказанное вами посадить Султангалиева?

Наконец угодливый Менжинский осмелился высказать правду:

Нельзя, товарищ Сталин. Султангалиева надо сегодня

же освободить...

Трубка в руке Сталина дрогнула. Он вышел из-за стола, подошел к Менжинскому и уставился на него, как удав на кролика. Долго смотрел, пристально. Не каждый выдержит такой взгляд. Глаза Менжинского забегали и никак не могли остановиться на «хозяине».

— Товарищ Менжинский... — Взгляд Генсека, наконец, отпустил его. — Через два дня состоится специальное совещание по делу Султангалиева. Не забывайте об этом! — В голосе Сталина появился металл. — Его исключили из партии. Он изменил интересам государства, предал партию и трудящихся. Мало?!

— Немало, товарищ Сталин. Это — великое преступление! — ответил Менжинский, почувствовав облегчение.

— Все бумаги передайте Куйбышеву. Он докладчик по делу. Не мешайте ему, не сбивайте его с толку вашими сомнениями. Виновен Султангалиев или нет, если виновен, то в чем это установит сам Куйбышев... И вот еще что, товарищ Менжинский... Если не ошибаюсь, в ГПУ, кажется, есть Восточный отдел, так? В нем будет открыт новый подотдел. Возложите на него разработку дела Султангалиева. Надо заодно поинтересоваться его друзьями и единомышленниками...

* * *

9 июня. Два часа дня. Москва. Кремль. Большой зал заседаний Центрального Комитета.

В президиуме члены Политбюро. В зале руководители, приглашенные из национальных республик и областей по специальному списку. На повестке дня вопрос о деле Султангалиева. Сам Мирсаит Султангалиев находился в этот момент в тюрьме на Лубянке, в каменном мешке, предназначенном для особо опасных преступников.

(Осенью 1990 года мне было разрешено осмотреть эту камеру. Я не выдержал больше минуты. Невозможно даже представить, что в двух шагах от просторных центральных площадей Москвы есть такая темная и тесная клетка в глубине подвала. Чувствуешь себя там бессильным, очень и очень маленьким. Хочется скорее выйти, подняться наверх, на дневной свет. Так и кажется, что двойные двери пустой камеры вот-вот захлопнутся со скрежетом и ты навсегда останешься в этом мрачном подземелье. Сколько бы ты ни бился, ни кричал, никто тебя не услышит, не придет на твой отчаянный зов. Мирсаита Султангалиева привезли сюда из Кремля, из здания Центрального Комитета. Какой контраст! — Я бывал и в том сверкающем роскошью дворце. Сколько света и простора! А какие высокие потолки! А тут — голова упирается в каменный свод: оказывается, задумано это специально, чтобы заключенные не вешались...

Доставлен сюда Мирсаит Султангалиев 4 мая и пробыл в одиночной камере до 19 июня, то есть провел здесь 45 дней своей жизни. Его хотели сломить, но он не сломался. И время не провел даром, написал автобиографическое произведение под названием «Кто я?». Объемное, драматическое по сути повествование. Много в нем страниц, которые вобрали в себя не только личную драму автора, но и роковые повороты в судьбе всего татарского народа.

Одно дело написать, важно еще и сохранить написанное. Здесь Мирсаит выбрал единственно верный путь. Он направил свое произведение в виде письма Сталину и Троцкому. А письма, адресованные Сталину в те годы, не терялись, не рвались и не сжигались. Один экземпляр этого письма лежит сегодня на моем рабочем столе...

Вернемся в зал заседаний. В тот день там не было обычной суеты и оживления. Тревожная тишина. Приветствия молчаливые — лишь кивком, лишь пожатием рук и выражением глаз. И не только в течение четырех дней, которые длилось совещание — так будет отныне всегда. Страх, подозрительность и настороженность переберутся из кабинетов и закрадутся даже в дома, в душу каждого члена семьи этих людей...

В напряженной тишине председательствующий Каменев поднялся с места. Он мельком взглянул на сидящего рядом Сталина. Тот кивнул: дескать, «начинай».

— По поручению Политбюро объявляю совещание открытым. Конечно, совещание это несколько необычное... На повестке дня два вопроса: первый — доклад Центральной контрольной комиссии по делу Султангалиева, второй — вопрос о ходе выполнения решений XII съезда. Об участниках совещания могу сообщить следующее: Центральный Комитет пригласил 60 товарищей, на этот час прибыли 51. Семь человек по разным причинам не могут приехать, некоторые из них были заменены другими товарищами. Шестеро находятся в пути. Кроме представителя Хивы, присутствуют посланцы всех национальных республик, а также областей. Считаю, что мы можем начать работу. Если есть предложения, пожалуйста...

Голос с места: — Почему основной вопрос поставили вторым? Ведь первый вопрос не столь уж серьезен. Прошу поменять их местами.

Троцкий: — Хотя это предложение логически и кажется естественным, но, по моему мнению, неуместен. Мы уже советовались об этом на Политбюро. Первый вопрос повестки дня не такой уж простой. Сами подумайте: один из самых видных наших товарищей, член коллегии Народного комиссариата по делам национальностей, исключен из партии и исключен именно в связи с его отношением к национальному вопросу. Разве это обычное явление?!

Голос с места: Я снимаю свое предложение. Саитгалеев (яростно вскакивает с места, он разгорячен больше обычного). — Конечно, трудно возразить товарищу Троцкому. Я преклоняюсь перед ним. Но не слишком ли большой почет мы оказываем тому субъекту, считая его видным товарищем и ставя вопрос о нем первым?! Потом, здесь находится много сторонников Султангалиева. Мы должны создать возможность, чтобы они раскрыли свое подлинное лицо по второму вопросу повестки дня. Если же мы начнем совещание с обсуждения дела Султангалиева, они потом будут молчать, поджав хвосты. Считаю, что надо поменять вопросы повестки местами хотя бы потому, что по основному вопросу доклад будет делать сам товарищ Сталин...

Каменев: — Значит, мнения разделились. — Краешком глаза взглянул на Сталина: «Что делать?» Генеральный секретарь кивнул: «Продолжай». — Таким образом, первым в повестке дня остается вопрос о Султангалиеве. От имени Центральной контрольной комиссии слово предоставляется товарищу Куйбышеву.

Куйбышев: — Товарищи, начну свой доклад с изложения фактов в хронологическом порядке. Они дали основание обвинить Султангалиева в преступной деятельности против партии и Советского государства.

Первым фактом, который заставил взять Султангалиева под подозрение, было письмо за подписью «Рустам», отправленное в Иран и попавшее в руки ГПУ. Адресовано оно видному персидскому путешественнику, коммунисту Таджи-Бахши. В этом письме речь идет об объединении российских коммунистов-мусульман с турецкими и персидскими коммунистами, создании отдельной от Коминтерна самостоятельной организации. Султангалиев был вынужден признать, что это он подписался именем «Рустам». Такое же письмо было написано турецкому коммунисту Джалалу.

Второй факт сообщил ГПУ один башкирский товарищ. По его словам, Султангалиев направил в Башкортостан письмо с предложением создать тайную организацию из местных партийных работников и беспартийных. Само письмо было уничтожено. Но этот товарищ видел его. Письмо было написано языком белогвардейцев, и создаваемая организация действовала бы в духе врага Советов Валидова.

Тут напрашивается одно маленькое примечание. Когда об этом сообщили товарищу Сталину, он счел необходимым предупредить Султангалиева. Но Султангалиев не сделал должного вывода из по-отечески заботливых слов товарища Сталина. Вместо того, чтобы попросить прощения, исправиться, он послал в Казань, в Башкортостан и Крым новые секретные письма. В них он советовал своим единомышленникам действовать осторожнее. Одно такое письмо в Башкортостан случайно попало в ГПУ. Это произошло так: Султангалиев вручил члену Центрального мусульманского духовного управления Кашшафетдину Тарджеманову письмо без адреса, запечатанное сургучом. Впоследствии, по рассказу беспартийного Космасова, произошло следующее. В субботу вечером, 31 марта, он пошел в Сандуновские бани и там встретился с прежним своим знакомым по Уфе, представителем духовенства Тарджемановым. Тот спросил: «Нет ли надежного человека, который едет в Уфу?» Космасов ответил, что 2 апреля сам собирается ехать туда. Представитель духовенства высказал ему свою просьбу. Космасов согласился и дал московский адрес Хасанова Закира, у которого остановился. Вечером первого апреля Космасов вернулся в этот дом и увидел на своем столе два письма. Первое — письмо Тарджеманова, написанное жене, проживающей в Уфе. Второе — без адреса, под сургучом. Рядом маленький клочок бумаги: «Это письмо надо передать в руки Комиссару Народного просвещения товарищу Адхамову. Записку порви».

Конечно, товарищ Космасов порвал записку. 2 апреля 1923 года Космасов отправился из Москвы в Уфу. 5 апреля добрался домой. По дороге он заболел малярией и, приехав в Уфу, сразу же слег. В воскресенье 8 апреля к нему заглянул Закир Богданов. Космасов попросил его передать письма. Богданов взял письма, но узнав, что они от Кашшафа Тарджеманова, заподозрил неладное и передал их не по названным адресам, а в органы ГПУ. И основной документ, изобличающий Султангалиева, оказался именно в этом запечатанном сургучом конверте без адреса. Письмо написано тайными знаками, то есть зашифровано.

Вот это письмо. (Куйбышев помахал тетрадным листом, исписанным арабской вязью.) Он был очень серьезен и доволен собой. Теперь разрешите прочитать само это секретное письмо в переводе ГПУ:

«Прочитай только сам и сожги. Сталин сообщил мне следующее: дескать, ему передали одно секретное письмо, написанное мною ответственным работникам Башкортостана. Оказывается, в этом письме говорится о том, что в Москве существует тайная организация в духе Заки Валиди. Сталин выступил против тех, кто хотел арестовать меня. За мной непрерывно наблюдают. Срочно сообщи, уничтожены ли мои письма, направленные тебе и товарищу Халикову. Выясни, как могут попадать эти письма и их копии в чужие руки. Попало само письмо или его копия — мне важно знать это. В случае, если само письмо будет уничтожено, срочно сообщи телеграфом представителю Татарстана Юмагузину. Мол, я не против. Сталину я сказал: «Я писал одно письмо Халикову, но там ничего особенного нет». Выясни, кто занимается там этим делом. Будь осторожен, будь бдителен и стоек. Должно быть, за вами тоже установлена слежка. Сталин обещал мне показать копию этого письма и посоветовал действовать осторожнее. Об этом ты можешь рассказать только Мирзабулатову и Бикбаулову, больше никому. Не Халикова ли рук это дело?

Мирсаит.

P.S. После съезда Советов у меня побывали Салимджанов, Тлеубердин, Туалбаев, Султанов и Муртазин. Первых трех рекомендовал Тухбатуллин. Можно ли верить этим людям? В Туркестане, Бухаре набирает силу движение басмачей. Ходят слухи, что ближе к весне они еще более организованно перейдут в наступление. По этой причине в национальном вопросе Центр вынужден заметно отступить. Установи связь с Заки Валиди. Но требуется крайняя осторожность — только при помощи живой связи или шифра. За меня не волнуйтесь — буду стоять до конца...»

На основании этого письма и этих фактов 4 мая Центральная контрольная комиссия обсудила дело Султангалиева, выслушала его объяснения (это — очередная ложь. Султангалиева не вызывали, не слушали, решили все в его отсутствие. — Автор) и приняла следующую резолюцию: «За антипартийную и антисоветскую деятельность исключить Султангалиева из партии и снять с ответственных постов в партийных и советских органах. Передать дело Султангалиева для полного выяснения в органы ГПУ».

На заседании Политбюро, состоявшемся 10 мая, эта резолюция утверждена специальным решением.

Султангалиев сейчас находится под стражей. Он сначала все отрицал, но был вынужден признать многие свои темные дела перед органами ГПУ. Что касается зашифрованного письма, он не смог от него отказаться, но утверждает, что написано оно рукой младшего брата. От «P.S.», приписанного в конце письма, категорически отказывается. Пытается убедить, что стремился выйти на связь с Валидовым с целью вернуть его на сторону Советов. Но он напрасно считает нас и органы ГПУ такими наивными...

Документами подтверждается наличие антипартийной и антисоветской организации, сколоченной Султангалиевым, или же стремление создать такую организацию. Он имел связи и за пределами Башкортостана. В частности, об этом говорит его переписка с Народным комиссаром юстиции Крымской республики Фирдевсом. Не являются секретом и его связи с Туркестаном и республикой Татарстан. То, что наравне с партийными он поддерживал контакты и с беспартийными, является фактом вопиющим. А его благосклонное отношение к представителям мусульманского духовенства, его встречи с ними и интерес к их делам вообще не укладывается в голове.

Обратите внимание, в показаниях Султангалиева, данных ГПУ, есть такие слова: «Я не мог согласиться с мнением некоторых партийных руководителей и советских работников в отношении восточных народов, республик и стран, считал эту политику ошибочной и поэтому искал себе единомышленников». Это пишет вчерашний коммунист, ответственный партийный и советский работник!..

Может ли ждать снисхождения человек, поставивший себе целью установить связь с одним из атаманов контрреволюционного движения — Заки Валиди, который борется против Советов, опираясь на помощь агентов мирового капитала? Нет! Его ждет революционный трибунал. С ним можно разговаривать только на одном языке — языке ГПУ! — Куйбышев рассек воздух рукой, словно взмахнул мечом...

После получасового доклада Куйбышев сам же прочитал предлагаемый Центральной контрольной комиссией проект резолюции из семи пунктов и, закончив чтение, облегченно вздохнул, а от себя с удовлетворением добавил: «Преступник, предавший партию, выброшен из наших рядов. Ему не место в партии! И нечего создавать легенды вокруг его имени...»

Каменев (не стал интересоваться, кто просит слова, нет ли вопросов. Прочитал первую фамилию из лежавшего перед ним и заготовленного уже несколько дней тому назад списка; читает с трудом, то и дело вытирая глаза). — Товарищ Рыскулов просит слова.

Рыскулов. — В свое время я тоже состоял членом коллегии Народного комиссариата по делам национальностей. Но с Султангалиевым мы встречались редко, работать вместе почти не приходилось (как говорится, если на чашу весов положена твоя голова, то чего не скажет язык. А ведь говорил единомышленник и соратник Мирсаита, бок о бок проработавший с ним долгие годы. — Автор). Я признаю и не отрицаю самоотверженную деятельность татарских работников, которые и являются в основном проводниками политики Центра на Востоке. И все же считаю нужным заявить, что в Туркестане они вместе с русскими товарищами перегнули палку. Если вы спросите мнение народа о татарах в Бухаре или Хорезме, оно будет отрицательным. Поэтому, как только начинают расхваливать татарина, рекомендуя его на тот или иной пост, большинство возражает. Восток они знают плохо, потому что воспитаны в условиях России...

Каменев. — Товарищи, прошу выступать только по вопросу повестки дня.

Саитгалеев (выскочил самовольно, не ожидая, пока ему предоставят слово). — Я собираюсь говорить по вопросу повестки дня! Мне приходилось слышать, что в древности кто-то сжег очень дорогое здание, чтобы войти в историю. По-моему, Султангалиев тоже совершил такую глупость. Желая увековечить свое имя, он решил поджечь самое дорогое для нас здание — Советское государство, предал его. Но это дело ему не по силам, руки коротки! И он никогда не сможет этого сделать. Поэтому сегодня надо говорить не о самом Султангалиеве, а о султангалиевщине.

Товарищ Куйбышев в своем докладе дал понять, что одной из причин возникновения султангалиевщины является великодержавный шовинизм. Необходимо внести ясность в это дело. Кому, с какой стороны и как угрожает шовинизм? Кого, скажем так, — бьет по голове? Разве у нас малочисленные народы сгоняются с насиженных мест, ущемляются в правах? Нет, таких явлений не может быть в Советской стране! То, что кого-то из представителей этих народов снимают с работы, не имеет ничего общего с шовинизмом. Нет его, великодержавного шовинизма. Говорить об этом — нелепо и неуместно!

Приведу один пример из опыта моей работы в Татреспублике. Даже в 1920 и 1921 годах мы выполнили план по сдаче хлеба хозяйствами на 103 процента. Все те же известные вам товарищи попытались объяснить это как грабеж и разорение татарской деревни, как злодеяние интернационалистов, назначенных Москвой. И это всячески мусолили прежде всего товарищи султангалиевцы. А ведь не великодержавность была виновата в том, что татарские крестьяне умирали с голоду, а русские мужики были сыты. Спрашивается, почему же так получилось? Потому что татары не ели ничего, кроме умача — мучной болтушки, а русская деревня ловила рыбу, ела капусту, овощи, грибы. Нельзя же было оставлять татарам больше ржи только потому, что они не едят ничего, кроме болтушки. Поступи мы так, опустились бы до уровня мелкобуржуазного национализма... За это дело меня, посчитав приспешником Москвы, в течение 24 часов изгнали из Татреспублики. Вот на какие провокации способна она, султангалиевщина!..

Это уже не великодержавный шовинизм, а проявление утробного национализма. Это козни пантюркистов, бредящих мыслью о создании общетюркской федерации. Это дело рук панисламистов, связанных с эмигрантами, сбежавшими за границу- Партия должна положить конец таким течениям!

Закончив свое выступление, Саитгалеев метнул взгляд на стол президиума, в сторону Сталина, словно козел, забравшийся в чужой огород. Генеральному секретарю понравилось его выступление. Он первым небрежно хлопнул тремя пальцами по ладони больной руки. Его подхватил сначала президиум, потом и весь зал. Саитгалеев не чуял под собой ног, как во сне спустился со сцены и добрался до своего места. Он был счастлив: наконец-то удалось ему положить на лопатки Мирсаита Султангалиева.

Ибрагимов (партийный работник, выходец из Пензенского края, в данном случае приглашен как представитель Киргизии). — Говоря о малочисленных нациях, мы не должны включать в этот список татар. Во-первых, татары не малочисленны. Во-вторых, у них есть многотысячный пролетариат. В-третьих, культура у них высокая, и материально они живут в достатке.

Поэтому не запрещать в Татарстане религию только потому, что она разрешена в Туркестане, — это преступление. И виновен в этом Султангалиев. Он считает себя как бы представителем местного духовенства татар и башкир в Центре. Чтобы разоблачить подлинное лицо Султангалиева, я прочитаю вам всего один документ, поддержанный им. Послушайте:

«1. Разрешить преподавание законов ислама для людей любого возраста. Не создавать для желающих никаких препятствий;

2. вернуть здания религиозных школ-медресе народу;

3. не ограничивать общение с народом духовному управлению внутренней России и Сибири, муфтия, казиев и мулл, а декреты, ограничивающие это общение, считать недействительными;

4. представителей духовенства и мечети освободить от налогов;

5. учитывая значение исламской религии в развитии культуры мусульман, не ставить перед ней никаких ограничений;

6. считать, что такие дела, как бракосочетание, развод, раздел наследства, вправе решать муллы;

7. признать представителей духовенства юридически полноправными гражданами;

8. запретить всякие притеснения религии со стороны партийных и советских органов;

9. предоставить Духовному управлению — назарат свободу печати;

10. признать, что духовное управление обладает юридической силой».

Вот так, товарищи. Ну, скажите, в какое время и в каком обществе мы живем? Поняли вы теперь, кто такой Султангалиев?

Шамигулов (говорит от имени Башкортостана). — Товарищи, я всегда был против образования внутри единой России отдельных мелких республик. Что поделаешь, Центральный Комитет прислушался к словам таких, как Султангалиев.

Считаю необходимым отметить также следующее. Я в свое время предупреждал товарища Сталина о Валидове. Но товарищ Сталин продолжал по-отечески заботиться о нем. Вал идо в не из тех, кто помнит добро.

Результат вы знаете, результат перед глазами — Заки Валили встал в ряды басмачей и открыл фронт против Советов. Я и сегодня считаю необходимым отметить: если мы не хотим, чтобы и Султангалиев пошел по пути Валидова, то не должны гладить его по головке. Вношу предложение применить к нему высшую меру наказания. То же — в отношении его последователей. Если мы не сделаем этого сейчас, потом будет поздно!

То, что он является врагом Советов, подтверждает и следующий факт. Когда мы оставались наедине, он донимал меня чтением своих стихов. «Это, говорил, в духе индийской поэзии». Второе стихотворение было написано в подражание персидским поэтам. Третье основано на арабской философии. Были еще посвященные турецким поэтам... Видите, он все время на стороне, где-то там. Вот он кто!

Джанбаев. — Позвольте прежде всего назвать себя. Я представитель Татарстана, который вы изображаете в таких страшных красках. Комиссар по Земельным делам. Султангалиева знаю хорошо и скучаю по нему, горжусь теми днями, когда мы работали с ним вместе.

Мне кажется, не стоило бы нам выходить друг за другом на трибуну и, чтобы оправдать себя, честить Султангалиева, а республику Татарстан и татарский народ поливать грязью. Мы зайдем слишком далеко, если, как требует товарищ Ибрагимов, начнем выяснять свою партийность, исходя лишь из национального происхождения. Как бы не скатились до австрийского образца.

Раз уж наш товарищ, и я подчеркиваю — один из лучших товарищей, оступился, давайте покажем ему его ошибку. Зачем обвинять его во всех смертных грехах? И я считаю, что никакого трибунала не нужно, как это предлагается в резолюции.

Теперь два слова по поводу «утробного национализма», о котором говорил один из товарищей. Мне кажется, ни в одной теории и даже в биологии не было пока что такого понятия, и я не вижу нужды изобретать его...

X а л и к о в (председатель Совнаркома Башкортостана). — Я считаю, что товарища Султангалиева нельзя простить уже за связь с Валидовым, доброжелательное отношение к Духовному управлению и за поиски друзей в таких странах, как Турция. Тут не место для каких-либо колебаний, товарищи. Он преступник...

Ф и р д е в с (народный комиссар юстиции Крымской республики). — Товарищи, я впервые выступаю с такой высокой трибуны... Вы обвиняете Султангалиева в поисках связи с Валидовым. Я не вижу в этом ничего предосудительного. Они знакомы со школьных лет. Когда было нужно Советскому правительству, Султангалиев, не считаясь с опасностью, выходил на связь с Валиди и добивался соглашения с ним. Пожалуй, надо бы приветствовать его за такое усердие...

Не будем искать в письмах Султангалиева только плохое. Он всей душой стремился сделать трудящихся счастливыми, искал, размышлял, увлекался. Такой это горячий, неугомонный человек. Но споткнулся наш товарищ, упал. Так давайте не будем топить его, подадим ему руку, вытащим из беды. Сам он никого бы из нас не оставил в трудном положении.

Первое заседание кончилось лишь около одиннадцати часов вечера.

Напряженные прения, споры продолжались еще три дня. Выступили десятки руководителей. Были и те, кто брал слово не один раз. Пусть даже в ущерб литературному качеству, необходимо привести с документальной точностью высказывания еще нескольких ораторов.

Фрунзе. — Я не могу относиться к делу Султангалиева, и, как тут отмечалось, к султангалиевщине, как проблеме, связанной лишь с внутренней жизнью Башкортостана и Татреспублики. Такое явление наблюдалось в Грузии, некоторые его оттенки есть и на Украине, где я сейчас работаю. И причина, породившая это явление, хотим мы это признавать или нет, это великодержавный шовинизм. Неравенство наций никогда не проходит и не будет проходить бесследно.

И поэтому, как бы серьезна ни была ошибка Султангалиева и его товарищей, мы должны открыто и, глядя в глаза друг другу, признать непреложный факт: они наши, свои люди! Хотя и ошибались, они коммунисты. И эти ошибки — наши общие ошибки, допущенные на пути построения новой жизни, на пути поисков.

Я не согласен с таким раздуванием личного дела товарища Султангалиева.

Орджоникидзе. — Я человек, работавший в Туркестане, и знаю, в какую группу входит товарищ Рыскулов. Поэтому задаю вопрос: почему же Рыскулов, получив от Султангалиева два письма, до сих пор прячет их в кармане? Наверное, это неспроста...

Сводить национализм Султангалиева к реакции на великодержавность это значит упрощать проблему. Мы не должны забывать о том, что у нас есть очень коварный и сильный соперник.— кемалистская Турция. Этот фактор также воздействует на мусульманские массы. Нет в нашей стране ни одного мусульманского уголка, куда бы не проникли агенты турков-кемалистов. Знаете ли вы об этом? Кемалисты — наши основные враги, они повсюду ведут активные подстрекательские действия против нас. Приведу один факт: в Азербайджане во время празднования первой годовщины установления Советской власти на груди у всех учеников мусульманской учительской семинарии были значки с изображением Мустафы Кемаля. Ведь ни один, хотя бы по ошибке, не приколол значок с изображением товарища Нариманова! Султангалиев — интеллигент, который проповедует и защищает враждебную нам идеологию панисламизма и пантюркизма.

Мухтаров (председатель Совнаркома Татарстана). — Султангалиев действительно — самая популярная среди татар личность Как революционер и большевик, он завоевал это уважение своими делами. Наверное, недаром и в центре его

переводят с одного ответственного поста на другой. В период образования республик — он в Народном Комиссариате по делам национальностей. Когда в центре внимания оказалась

земельная проблема, Султангалиев — председатель Федерального земельного комитета. Если заглянешь к нему на работу, так и кажется, что вся страна собралась возле его кабинета. Он ведь тоже человек. Я всегда удивлялся, как это он выдерживает такую нагрузку. На этом посту трудно угодить всем, могут

быть и недовольные. Но мы сегодня обсуждаем не земельный вопрос, не будем валить все в одну кучу...

Кто-то подал голос с места:

— О нас не беспокойтесь.

Мухтаров. — Я за вас не беспокоюсь. Мы живем в разных регионах.

Сталин. — Но дорога у нас одна.

Мухтаров. — Да, дорога у нас одна, все держим путь на тот свет, товарищ Сталин... И, заканчивая, мне хочется сказать, в Татарстане не до движения басмачества. И Султангалиев тоже, поди, обратился к Заки Валиди не из собственной нужды, а заботясь о стране. Прошу уж хотя бы в разговоре о басмачестве оставьте в покое нас, татар!

Троцкий. (сем было известно, что из членов Политбюро он особенно по-дружески относился к Султангалиеву. Поэтому это выступление ожидалось с большим вниманием: что скажет Троцкий? Отважится ли защитить? Но Султангалиев уже не был нужен Троцкому!) — Султангалиев издавна представлял в партии отдельное идейное течение. Чем более развивались и углублялись эти убеждения, касающиеся национальной проблемы, тем решительнее и сильнее проявлялись они в его деятельности. И вот, наконец, оно, это течение, привело Султангалиева к непосредственной измене нашему обществу. За такое в 19—20-х годах мы его, по законам гражданской войны, расстреляли бы не задумываясь.

Всем нам известно о национальной ущемленности, тяжелом положении татар в прошлом. Поэтому не стоит удивляться тому, что Султангалиев одним из первых поднялся против великодержавного шовинизма. Противостоять великодержавности — это хорошее дело, но оно непременно приводит человека к другой крайности — к национализму. Султангалиев стоит сегодня на краю вот этой пропасти. Но товарищ Фирдевс говорит верно: было бы неправильно считать каждого, с кем Султангалиев переписывался, его единомышленником. Заботиться о своей нации — это не преступление. Разве не так, товарищ Сталин? (При этом Троцкий повернулся к столу президиума, с иронией хихикнул.)

Иначе по нашим рядам могут ударить с другого бока «шамигуловщина», «саитгалеевщина». Если мы будем рассуждать о национальном вопросе по их меркам, народные массы в национальных регионах неизбежно отшатнутся от нас и перейдут на сторону противника. Товарищ Шамигулов, товарищ Саитгалеев, хочу напомнить вам, что порой хорошие друзья чинят больше зла, чем враг. Выступление Мануильского тоже недалеко ушло от «шамигуловщины», хотя и произносилось с украинским акцентом. Я слушал, не веря своим ушам, чуть не повыдергал кудри на своей голове. Это касается и хитрого просветителя товарища Саитгалеева. Если вы будете шагать, отвернувшись от национальных чувств, вас тоже ожидает пропасть, товарищ Саитгалеев. Каждому из нас нужно быть очень выдержанным, осторожным в национальном вопросе...

Наконец, шевельнулся и Сталин, который до сих пор с большим вниманием слушал каждое выступление и делал какие-то заметки на листе бумаги. Кажется, он собирался взять слово. Сообразив это, председательствующий Каменев суетливо поднялся с места, вновь сел. Он так растерялся, что не нашел в себе смелости объявить о выступлении Сталина.

Сталин (прощупал взглядом каждого сидящего в зале). — Я поднялся, чтобы обратить внимание на высказывания некоторых выступавших здесь товарищей.

Да, я был первым, кто узнал о первом конспиративном письме товарища Султангалиева. Это письмо, должно быть, было адресовано товарищу Адхамову, который почему-то сидит, прикусив язык, хотя должен был встать и выступить раньше всех. Да, товарищи правильно сделали мне замечание. Я до сих пор всегда и чересчур настойчиво защищал товарища Султангалиева. Да, я действительно защищал его и считаю это и впредь своей обязанностью. Но я защищал его только до определенного предела. Когда Султангалиев перешел границу, я отвернулся от него. Уже из первого его конспиративного письма было ясно, что он порвал с партией. Суждения Султангалиева ни в чем не уступают логике белогвардейцев. Нельзя по-другому оценивать то, что он в этом письме сообщал свое мнение о членах Центрального Комитета. Я по-дружески предупреждал его. Мы встретились тогда на Политбюро, когда он, будучи руководителем Наркомзема, пытался провести просьбу Татреспублики. Татарам — им никогда не хватает земли...

Я предупредил, а он обманул меня. Равно через неделю послал товарищу Адхамову второе конспиративное письмо с просьбой установить связь с главарем басмачей Валидовым. Как только стало известно об этом, Султангалиев превратился для меня в личность, стоящую в стороне от партии, в стороне от Советов.

А ведь я раньше относился к нему по-дружески, верил ему. Некоторые «левые» товарищи еще в начале девятнадцатого года не одобряли мое доброе отношение к нему, предупреждали меня. Я берег Султангалиева для партии. Таких интеллигентных, мыслящих и грамотных людей в восточных республиках очень мало, их можно по пальцам пересчитать — как было не дорожить им, как не беречь... Но всему, в том числе и терпению, бывает предел. Этот предел наступил. Султангалиев сам перешагнул его и перешел из лагеря коммунистов в стан басмачей. Вот почему турецкий посол оказался для него важнее, чем наш Центральный Комитет...

Да, в свое время я так же берег и Валидова. И за это пришлось услышать упреки от товарища Шамигулова. Я защищал его, думал, что исправится. В итоге Шамигулов оказался прав. Валидов не исправился, предал нас. И все же я думаю, что пар-тия выиграла, отсрочив его побег к басмачам на один год. Если бы мы тогда, то есть в 1918 году, уничтожили Валидова, то сегодня, может быть, среди нас не было многих башкирских товарищей, таких, как Муртазин, Адхамов, Халиков.

С места голос Халикова.—Халиков бы остался.

Сталин. — Может, действительно Халиков не ушел бы.

Я выслушал товарища Рыскулова. Он не сумел быть искренним в своем выступлении, его выступление произвело на меня тягостное впечатление. Я ожидал от него чистосердечности. Ведь нам хорошо известно, что и у него дома хранятся два письма от Султангалиева. Он не признался в этом. Значит, и он был идейно близок с Султангалиевым.

Товарищ Джанбаев тоже не выступил искренне. А ведь факт, что Джанбаев вместе с другими татарскими товарищами обратился в Центральный Комитет, в том числе и ко мне, с требованием незамедлительно освободить Султангалиева. Я знаю татарских товарищей как отличных практиков, но в идейном отношении им не хватает устойчивости.

Выступление товарища Фирдевса с начала до конца пронизано дипломатией. У меня возник один вопрос: кто кем руководит? Султангалиев Фирдевсом или Фирдевс Султангалиевым? Пока этот вопрос я оставляю открытым.

По-моему, товарищ Ходжанов говорил хорошо. Выступление товарища Икрамова тоже было ничего себе. Но я не могу согласиться с мнением этих товарищей, когда они говорят, что «между сегодняшним Туркестаном и падишахским Туркестаном нет никакой разницы, что изменилось только название, а суть осталась прежней». Если ваши слова являются правдой, значит, правы не мы, а басмачи. Если Туркестан и сейчас находится в положении колонии, так, значит, мы напрасно обвиняем Султангалиева и он прав?! Конечно, товарищи Ходжанов и Икрамов произнесли эти слова не совсем обдуманно.

Теперь, наконец, о судьбе Султангалиева. Одни высказались, что его нужно сейчас же расстрелять. Другие предложили привлечь его к суду. Я сам, так же как и товарищ Куйбышев, за его освобождение. В партии, конечно, ему места не будет. Он оттуда выброшен. Зачем держать его в тюрьме?!

Голос с места. — А что же он будет делать?

Сталин. — Может, пригодится для советской работы или еще где-нибудь.

Голос с места. —Он человек, продавший партию.

Сталин. — Не беспокойтесь. Он конченый человек. Как политической единицы его нет. Чего еще не хватает?

Голос с места. —Он теперь чуждый нам элемент!

Сталин. — Согласен. Он чуждый, посторонний для нас человек. Но пускай трудится.

Голос с места. — Не освобождать его!

Сталин. — Я высказал свое мнение. Решайте сами...

Сталин сел на место. Обратите внимание, он защищает Султангалиева. Кроме него, никто не высказался так открыто за освобождение Султангалиева. Даже его друзья не решились на это, даже Троцкий. И в зале поднялся шум. Недовольные возгласы: «Наш Генеральный секретарь чересчур мягок...», «Он жалеет Султангалиева, как своего старого друга...». А с другой стороны донеслись голоса: «Расстрелять его! Да, расстрелять». «И не только его самого, надо расстрелять и его последователей, защитников...»

Сталин был доволен. Вот ведь какой прекрасный спектакль устроили. Никому даже в голову не могло прийти, что в этом спектакле он и Куйбышев продумали все до малейших деталей, заранее распределили роли... Представители Татарстана низко опустили головы, не могут перевести дух. Где Адхамов, Джанбаев и Фирдевс? Поджали хвосты? Поджали! Впредь никто не посмеет даже заикнуться о нации, о республике. И самое гласное — ни один не пожелает даже взглянуть на Султангалиева. А если кто отважится на это, разговор с такими будет в другом месте и на другом языке...

Сталин и Куйбышев с большим удовлетворением наблюдали за суетой в зале, и вдруг глаза их встретились. Они не подмигнули друг другу, не кивнули. И вряд ли можно было заметить на их лицах и понимающую усмешку. Но они поняли друг друга без слов: «Национальный вопрос решен. Сегодня не будет разговора о национальной государственности. На протяжении десятков и многих десятков лет будут звучать лишь слова о процветании, гармонии и интернациональной дружбе...»

Еще через несколько дней, взяв подписку о прекращении всякой политической деятельности, Мирсаита Султангалиева отпустили на свободу. Это было утро 19 июня, когда город утопал в зелени садов, улицы нежились в лучах солнца...

XX

Приходилось ли вам наблюдать за белкой, которая часами крутилась в колесе и вдруг оказалась на свободе? На какой-то миг она замирает от неожиданности, растерянно озирается по сторонам и не знает, куда идти, что делать... Точно так почувствовал себя Мирсаит Султангалиев, когда был вырван из привычного круга бесчисленных дел и забот, отторгнут от семьи, Друзей и знакомых, выброшен из жизни и насильно помещен в Другое страшное колесо...

Но вот, как выпущенная на волю белка, стоит Мирсаит на Лубянской площади и, щурясь от солнца, смотрит на пеструю толпу людей, на трамваи и экипажи, к кажется ему, что мимо него с грохотом и лязгом проносится время. Его столкнули с этой стремительно мчащейся машины, и он отстал от нее ровно на сорок пять дней.

Надо идти, напомнил он себе, и ноги сами понесли его в сторону Кремля. Слева осталась гостиница «Метрополь», справа — Большой театр, впереди раскинулся Охотный ряд. Мирсаит уже повернул к Красной площади, но вдруг вспомнил, что туда ему не надо, дорога в Кремль закрыта для него. Он прошел в Александровский сад, опустился на скамейку в укромном месте. Попадаться кому-нибудь на глаза не стоило.

Непостижима человеческая природа. В эти первые минуты свободы Мирсаит подумал о том, как проходил его обычный рабочий день. В приемной десятки людей, и каждому надо уделить время, выслушать просьбы и жалобы, кому-то звонить, чтобы уладить дело посетителя... Отвечать на многочисленные телефонные звонки... Вот принесли срочный пакет из Центрального Комитета, и необходимо принять меры по выполнению этого распоряжения... Надо успеть на совещание в Совнарком... Просмотреть несколько книг для лекции в академии... Это один день. Но ведь еще есть поездки. Дела зовут его то в Казань, то в Тифлис, то в Туркестан или Уфу. И все командировки спешные, все связаны с важными государственными вопросами...

Он уронил голову на ладони, закрыл глаза. Теперь ему никуда не надо спешить. Его не искали, не вызывали, никто не нуждался в совете и помощи Султангалиева. Сдавленный стон вырвался из его груди...

Сидел он довольно долго и украдкой следил за людьми, которые торопливо шли в Кремль или выходили оттуда. В какое-то мгновение ему показалось, что сам он тоже только что вышел из своего кабинета, а его там ждут. Вот-вот увидят, позовут: как же так, мы тебя ищем, а ты сидишь, прохлаждаешься на скамейке!..

Горько усмехнулся Мирсаит, вспомнив о нынешнем своем положении, и устало побрел домой. Да, только там могут ждать его. Скорее к Фатиме, к детям! Это придало ему силы, и он торопливо зашагал в сторону Большого Каменного моста.

С замиранием сердца он постучал в дверь: «Кто первым подаст голос? Кто откроет дверь? Фатима? Расида или Гульнар?..»

Голос подали не из квартиры, а снизу:

— Товарищ, вам кого надо? В этой квартире пока не живут. Пустует квартира, не стучите!..

Голос вроде бы знакомый, но как отозваться на него? О чем спрашивать, если без того все ясно: выгнали семью из квартиры! От жгучего стыда, обиды и негодования Мирсаит застыл перед закрытой дверью, будто оглушили его ударом по голове. Он представил, как поникшая от горя и унижения, заплаканная Фатима шагает по улице, взяв за руки девочек, и бешено заколотилось у него сердце.

Надо было уходить. Мирсаит, чуть не падая, пошел вниз и увидел стоявшую на лестничной площадке тещу Бухарина. Не узнав Мирсаита, она поспешила просветить его:

— Вы разве не слышали, что Султангалиев оказался врагом народа? Говорят, расстреляют его. В доме Совнаркома, сами понимаете, нет места семье врага!..

Высказав все это с большим удовлетворением, она вошла в свою квартиру и захлопнула дверь: мол, не к лицу такой женщине, как она, разговаривать с человеком, который пришел к врагу народа...

Оказавшись уже на улице, Мирсаит, наконец, пришел в себя и сообразил, что Фатима с детьми могла перебраться только к матери. Но о том, чтобы идти туда в таком состоянии ему самому, нечего было и думать. Он вспомнил, что в это время Фатима бывает в институте, и решительно зашагал по улице.

— Мне нужно видеть студентку последнего курса Султангалиеву, — обратился он к немолодой вахтерше, которая отложила вязание и своим огромным расплывшимся телом загородила перед ним вход в здание института.

— Еще чего! Ты думаешь, я всех студентов по именам помню? — ответила она, недоверчиво оглядев его, и вдруг в глазах у нее загорелись искорки нездорового интереса. — Кого, кого ты спрашиваешь? Повтори-ка фамилию!

— Султангалиева...

— О боже!.. — Женщина прикрыла рот ладонью, покачала головой, в глазах ужас и изумление. — Уж не ту ли ищешь, которая жена врага народа?!

«Значит, и сюда дошло...» — мелькнуло у него в голове. Он Уже хотел повернуться и уйти прочь, но вахтерша вцепилась ему в рукав. Не могла она так просто упустить возможность посудачить по такому вопросу.

— Ты ведь спросил эту... Султан... галиеву? — Она перешла на шепот. — Ох, парень! Такие страсти, такие страсти!.. Муж-то у нее, слышь, оказался турецким шпионом... А еще, говорят, две жены у него. У турков и у татар — у них завсегда так, по семь жен имеют, басурмане! — Гримаса отвращения сморщила ее лицо. — Хорошо, что вовремя поймали этого шпиона, а жену выгнали из института. Еще бы не выгнать!..

Мирсаиту ничего не оставалось, как направиться в Большой Татарский переулок, к теще.

Фатима развешивала во дворе детское белье. Она обернулась на стук открывающейся калитки, увидела мужа и вскрикнула. Тазик выпал у нее из рук, покатился по земле. Она метнулась к Мирсаиту, повисла у него на шее и затряслась от рыданий. «Моя Фатима!..» — только и мог прошептать Мирсаит, мучительно пытаясь проглотить застрявший в горле ком и прижимая ее к груди...

***

Прошло более месяца, как Султангалиев вышел на свободу. Несколько раз он писал Сталину с просьбой принять его, но письма уходили и исчезали, как брошенные в воду камни. Ответа никакого. Молчал Генеральный секретарь.

Мирсаит метался, не находя себе места, страдал от неизвестности и чувствовал себя, как потерпевший кораблекрушение одинокий путешественник. Кругом безбрежное, равнодушное море. Тишина. Сидит он на обломках своего судна, выброшенных на песчаный берег, и с тоской вглядывается вдаль. Но только огромные волны бегут к смутному горизонту да черные птицы пролетают над головой...

Было вдвойне тяжело от сочувственных взглядов, сдержанных вздохов домашних.

А жизнь продолжала бить его наотмашь.

В один из дней, когда он зашел в дом, Фатима и теща что-то поспешно спрятали от него. Оказывается, в его отсутствие они читали газету. Мирсаит сообразил, что тут что-то не так, и попросил показать ее.

Свежий номер газеты «Кызыл Татарстан» («Красный Татарстан»), выходящей в Казани. Его привлекли имя Фатиха Сайфи-Казанлы и написанный им фельетон. Автор высмеивал

Султангалиева, который якобы женился, позарившись на состояние московских богачей Ирзиных. Наглое вранье, касающееся его самого, Мирсаит мог бы пропустить мимо ушей, в татарской печати, само собой разумеется, бьют лежачего, но ему было больно за Фатиму и ее родных, которых оклеветали напрасно. Автор дошел до того, что обвинил Ирзиных в организации в Сибири контрреволюционного заговора, хотя было известно, что ни один из них не только никогда не боролся против Советов, но даже не ступал на земли, находящиеся к востоку от Уральских гор...

Он давно и хорошо знал этого журналиста Фатиха Сайфи-Казанлы. Всего три или четыре месяца назад, в последний его приезд в Казань, он сам отыскал Мирсаита. Пришел сообщить, что собирается писать о нем книгу, и попросить согласия на это.

«Я еще не совершил ничего такого, чтобы обо мне писать книгу, не теряйте даром времени», — сказал Мирсаит.

Он, как сейчас помнит, как ответил тогда Фатих Сайфи: «Вы самый выдающийся герой татарского народа. Вы помогли народу, обреченному на бесследное исчезновение, обрести республику Татарстан! Наш самый первый большевик, революционер. Крупный государственный деятель... Ваше имя должно быть известно не только в Татарстане. Оно должно быть вписано золотыми буквами в историю всей страны...»

Было противно слушать, как заливался, как расшаркивался он перед ним, вознося его до небес. А оказался вороной в павлиньих перьях. И, опередив других журналистов, облил Мирсаита грязью...

Теща промолчала и ушла по своим делам. Фатима обняла его, зашептала озабоченно:

— Скажи, что будем делать?

Горячее дыхание жены вскружило ему голову. Он порывисто вскочил на ноги и, отбросив газету с подлым фельетоном, поднял Фатиму на руки.

— Что будем делать? Жить будем. Мы еще поживем с тобой, Фатима! — воскликнул Мирсаит на весь дом. Он почувствовал, как в нем волной поднимается сила, как трепещет от нежности душа. — Да, да, жить, растить наших дочерей и... сыновей!

— Пусти, что ты делаешь? Пусти, говорю! Что это с тобой?..

— Нет, Фатима, нам сын нужен, понимаешь? Сын!.. — шептал Мирсаит, целуя ее.

Фатима застеснялась, но сопротивлялась все слабее, отвечала на его ласки все охотнее.

— Вдруг мама зайдет... О, безумец...

♦ * •

Ночи казались особенно длинными. Трудно было пережить ночь. Глаза не закрывались, сон бежал прочь. Когда Фатима и девочки засыпали, он осторожно поднимался и подходил к окну.

Улица была безлюдна и тиха. Только шум деревьев. Только редкие, будто заблудившиеся в темноте прохожие. Но вот уже которую ночь подряд ему на глаза попадался один и тот же человек. Не человек даже, а будто лишь тень от него. Бестелесный черный призрак, то появляющийся в полосе света, то сливающийся с ночью. Руки у человека или тени, что одно и то же, в карманах, походка осторожная, пружинистая и напоминает поступь выслеживающего дичь охотника. У дома Ирзиных он замедляет шаги, прислушивается и проходит дальше, растворяется в темноте. Но через четверть часа он вернется, и все начнется сначала. Мирсаит наблюдал за ним до рассвета и насчитал: человек прошел под окнами восемь раз туда и столько же в обратную сторону.

Сомнений не осталось: следят за ним. Значит, еще не вычеркнули его из списков живых. Только зачем, с какой целью ведется наблюдение? Ведь не спросишь же об этом у того охотника...

Он вспомнил, что в свое время следили и за Заки Валиди, намереваясь пристрелить его из-за угла, а в 1920 году в Лядском саду Казани стреляли в тогдашнего председателя Татсовнаркома Сахипгарая Саитгалеева, когда он возвращался ночью домой.

Правда, это две разные истории. Если в первом случае пытались устранить Заки Валиди как политического противника, то второй случай был особый. Об этом деле тогда же Мирсаиту рассказал под большим секретом сотрудник ГПУ Вадим Лукашев. Покушение на Саитгалеева было совершено по приказу самого Сталина. «Не мешает столкнуть этих татар лбами. А то слишком много знают, много видят. Будто только у них были большевики до Октябрьской революции». — Лукашев и привел эти слова Сталина. Целью было легко ранить Саитгалеева. Потом он уже сам разберется со своими политическими соперниками. Действительно, после этого такие ответственные работники, как Юнус Валидов, Микдат Бурундуков были арестованы и перенесли много страданий...

Если Лукашев говорил правду, Сталин добился своего: со дня образования республики в Татарстане не стихают склоки среди партийных и советских работников, одни из которых объявили себя «левыми», другие — «правыми».

Однажды зашел к Мирсаиту живший неподалеку скорняк Закиага Валиев. Как понял Мирсаит, его послал к нему работник посольства Турции Шафиев.

— Меня он просил передать, что с тобой хочет встретиться сам турецкий посол.

Предложение было неожиданным, но, подумав, Мирсаит решил, что провокация исключена. Заки Валиев — человек честный, пользуется среди татар большим уважением. И о Шафиеве Мирсаит слышал немало хорошего. Встреча была назначена на пятницу в девять часов утра в доме у скорняка.

Вот и пятница. В девять часов Мирсаит был на месте. Но оказалось, что ему следует ехать в посольство. У ворот стояла извозчичья повозка. Ну, что же, надо рисковать, решил он. Конечно, если выследят, то донесут и самому Сталину, но ведь не собирается же Мирсаит изменить родине.

Встреча с послом Турции в СССР Мухтар-беем произошла с глазу на глаз.

— Мирсаит-эфенди, — тепло приветствовал его посол, — позвольте посочувствовать несчастью, которое постигло вас и вашу семью.

— Спасибо, Мухтар-бей. Вы всегда были так внимательны...

— В Турции, Мирсаит-эфенди, вас хорошо знают. Когда у нас стало известно о случившемся, турецкая печать начала кампанию в вашу защиту, перед Советским посольством устраивались пикеты. Большую активность проявили студенты.

— Спасибо за добрые вести, Мухтар-бей. Надеюсь, вы передадите всем этим людям мою благодарность, — поклонился Мирсаит и задумался. И все же решил поделиться своим сомнением. — Сказать честно, не совсем все это понятно, уважаемый Мухтар-бей. Мне никогда не приходилось бывать в Турции, кроме того, я большевик. Турки вроде бы недолюбливают коммунистов...

Посол от души рассмеялся:

— Так ведь турки не любят их не за то, что они коммунисты, а за то, что интересы партии для них выше интересов нации и народа.

— Простите, мой эфенди! — возразил Мирсаит. — Оказывается, вы придерживаетесь о большевиках ошибочного мнения. Я никогда не жил для самого себя.

— Ават, ават! — улыбнулся посол, погладив усы. — За то вас и исключили из партии, что заботились не о себе, а о своем народе. Какой же вы коммунист?!

Но затевать спор вокруг этого не имело смысла... Мухтар-бей уловил настроение гостя и спокойно перешел на другое.

— Вы говорите, что не бывали в Турции. Но у нас, повторяю, хорошо знают вас. Мы привыкли оценивать человека по делам его. Вы занимаете высокое положение у себя в стране, много сил отдали на образование национального государства казанских тюрков, наших братьев по крови и по духу. Кроме того, в Турции у вас немало друзей...

Мирсаит спросил с нетерпением: — Кто же они?

— Упомянем сперва наших интеллигентов Юсуфа-эфенди Акчуру и Садри-эфенди Максуди, которые являются верными помощниками Мустафы Кемаля-паши...

— Но ведь они татары! — перебил его Мирсаит. Мягким движением посол коснулся его руки, спокойно ответил:

— Мы все прежде всего тюрки... Акчуру-эфенди и Максуди-эфенди мы назвали. Теперь вспомним видного мыслителя и поэта всего тюркского мира Зия Гокальпа. Нам хорошо известна ваша переписка с ним. В среде стамбульских студентов имя Султангалиева узнали тоже благодаря Зия-эфенди Гокальпу. Нужно ли продолжать еще? — с довольным видом улыбнулся Мухтар-бей.

— При всем желании больше не найдете.

— Ошибаетесь, Мирсаит-эфенди... Для того, чтобы удостоиться уважения того или иного народа, вовсе не обязательно жить в этой стране или побывать там. Добро не закопаешь в землю, — говорит наш тюркский народ. В Турции у вас есть иного знакомых, с которыми вы близко общались и которые бесконечно благодарны вам. Их тысячи и тысячи. Разве вы забыли про турецких пленных, которые возвращались из Германии через Москву?!

Мирсаит искренне обрадовался: как мог он забыть про них! Нет, оказывается, действительно, немало у него знакомых в Турции.

— Насколько мне известно, многие из них дают своим новорожденным сыновьям имена Мирсаит и Султангали, — добавил посол.

— Вот как, — только и сказал Мирсаит. Взглянул на свои золотые часы, которые подарил ему когда-то Сталин. Видно, время у посла ограниченно. Пора и честь знать.

Мухтар-бей, заметив его беспокойство, непринужденно проговорил:

— Мне приятно беседовать с вами, Мирсаит-эфенди... Хотел спросить, что вы теперь собираетесь делать?

— Главная моя цель — вернуться в ряды партии. И, как и раньше, служить народу, — не задумываясь ответил Мирсаит.

— Надеетесь? — Мухтар-бей посмотрел ему в глаза.

— Надеюсь и верю...

— У нас есть серьезные опасения за вашу дальнейшую судьбу. Это и заставило меня пригласить вас в посольство...

Да, они есть и у самого Мирсаита. Бессонными ночами он думает о своей растоптанной чести. Не дают покоя сомнения. И эти ночные черные призраки... Вопрошающие глаза Фатимы... Только разве расскажешь обо всем этом послу?

— Предлагаете уехать в Турцию? — спросил он напрямик.

— Как я уже сказал, в Турции знают вас как друга. В установлении дружественных отношений между СССР и Турцией ваше участие было решающим. Такое не забывается! Если сочтете нужным, двери моей страны всегда будут открыты перед Мирсаитом Султангалиевым. Эта возможность может осуществиться уже сегодня или завтра.

— Спасибо, Мухтар-бей! Спасибо за вашу искреннюю заботу...

Задумался Мирсаит: что же его ждет впереди? Ему ведь только тридцать лет. Сил еще много, душа жаждет работы, действия. Неужели его горячее сердце, его опыт не нужны стране?..

Молчание гостя посол, должно быть, оценил по-своему.

— В том случае, если выразите согласие, в Турции вам и вашей семье будут созданы все условия для счастливой жизни. От вас же требуется не так много: воздержаться от политической деятельности в качестве коммуниста и не вести работу против Советской России, что могло бы омрачить наши добрососедские отношения с ней. Все другие поприща открыты перед вами...

— Благодарю вас, уважаемый Мухтар-бей, вы очень добры ко мне, — учтиво ответил Мирсаит. — Но, видите ли, я пока не собираюсь куда-либо уезжать. Мне еще многое предстоит сделать здесь, для моего народа. Надеюсь, вы передадите правительству Турции и помнящим меня турецким друзьям мою признательность за приглашение!

Посол, кажется, другого ответа и не ждал. Как бы подводя итог официальной части беседы, спокойно заметил:

— Воля ваша, Мирсаит-эфенди. Воля ваша... — и снова предложил ему чаю.

Как раз в это мгновение в памяти Мирсаита всплыл один почти забытый случай: утром 25 апреля перед решающими дебатами на национальной секции XII съезда его остановил на мосту незнакомый мужчина и посоветовал ему не участвовать в прениях. Кажется, он сказал еще, что его приглашает Мухтар-бей. Мирсаит решил спросить об этом.

— Не было такого, — ответил посол и, вспомнив о чем-то, вызвал по телефону своего помощника.

— Ахмет, — обратился он к вошедшему. — Посмотри-ка свои записи. В какие числа черная машина целые сутки сторожила наши ворота?

Ахмет полистал свою тетрадь и ответил с поклоном:

— Мой эфенди!.. За воротами посольства следили 25 и 26 апреля. Они были не на одной, а на двух машинах...

— Спасибо, Ахмет. Можешь идти, — сказал посол и, повернувшись к Мирсаиту, загадочно покачал головой.

— Понятно, — произнес Мирсаит. Мухтар-бей проводил его до самых ворот...

* • *

Наступил сентябрь. Расида уже пошла во второй класс. Чтобы не отрывать от знакомых ребят, ее решили водить в прежнюю школу. Провожать девочку до школы и встречать после уроков входило теперь в обязанности Мирсаита.

Нынче Расида должна была идти еще и в третий класс специальной музыкальной школы. Училась она очень хорошо, учителя наперебой хвалили ее за музыкальную одаренность. '..Но, увы, в новом учебном году имени Расиды в списках учащихся этой школы не оказалось...

Постоянной работы у Мирсаита все еще не было, семья с трудом сводила концы с концами. Приходилось довольствоваться редкими гонорарами за переводы произведений татарских писателей.

Проводив дочь в школу, Мирсаит в глубоком раздумье шагал по набережной Москвы-реки, когда кто-то окликнул его по имени.

— Кого я вижу! Да вы ли это, товарищ Султангалиев? Это оказался Товстуха, секретарь Сталина. Он спешил на

работу и все же тепло приветствовал Мирсаита, расспросил о житье-бытье, а прощаясь, выразил удивление:

— Где ты пропадаешь? Почему не показываешься в Центральном Комитете?

Было непонятно, искренне ли спрашивает или просто так, из вежливости. Поэтому Мирсаит ответил вопросом на вопрос:

— А меня там ждут?

— Ты приходи. Я знаю, Сталин не откажет тебе, примет. Товстуха скрылся с глаз и, может быть, тут же забыл про

него. А масла в огонь подлил, раздул искру, которая теплилась в душе Мирсаита.

Он терпел день, терпел два и не выдержал: попросил председателя ЦИК Татарстана Рауфа Сабирова, приехавшего по делам в Москву, увидеться и поговорить с Товстухой.

В тот же вечер Сабиров сообщил, что завтра в четыре часа дня Мирсаита примет Сталин...

Точно в назначенный час перед Султангалиевым открылась дверь в кабинет Генерального секретаря. Встреча состоялась наедине. Как всегда, поздоровались за руку. Сталин пригласил Мирсаита сесть на привычное для него место, сам как всегда стал набивать трубку. Все было знакомо, ничего не изменилось. Только сам Мирсаит другой. Он теперь не ответственный работник Народного комиссариата по делам национальностей, не председатель Федерального земельного комитета. За ним уже не стоят, как в первые годы революции, ни Мусульманский комитет социалистов, ни Центральный мусульманский комиссариат, имевший в своем распоряжении сотни тысяч воинов. Он даже не член партии. И нет у него работы. Кто же он?

Конечно, Сталин лучше, чем он, чувствовал все это, только не подавал виду.

— Ну, как живешь, как дела, товарищ Султангалиев? — спросил Сталин, смакуя каждое свое слово.

— Как видите, живздоров, товарищ Сталин. Пока не жалуюсь...

Мирсаит ответил, как всегда, спокойно, с достоинством. Пуще всего он опасался выглядеть слабым, сломленным. Сталину это, кажется, не понравилось. Он скорее всего хотел видеть его поникшим и жалким.

— Что привело тебя ко мне? — спросил он, не в силах скрыть свое недовольство, и остановил на нем пронзительные неподвижные глаза.

— Я чувствую себя членом партии, товарищ Сталин. Прошу официально вернуть меня в ряды коммунистов.

— Вот как?! — прикинулся удивленным Генеральный секретарь. Будто и не предполагал, с чем к нему мог прийти Султангалиев. — Вот как!..

Он тянул с ответом. Нарочно заставлял Мирсаита ждать и мучиться. Молчание ничего не стоило ему, а для ждущего — каждый миг — страдание.

Сталин поднялся с места, прошелся по кабинету и остановился у окна. Он долго смотрел на площадь, дымил трубкой и словно забыл о Мирсаите. Тишина давила. Было невмоготу ожидание.

Но вот Генсек вернулся к столу, сел и начал говорить, делая ударение на каждом слове:

— Партия — не проходной переулок. Ты это хорошо знаешь, Султангалиев. Не так ли?

— Знаю, товарищ Сталин, — ответил Мирсаит убежденно, с легкой душой.

Но Генеральный секретарь снова умолк. Снова испытывал его терпение.

— Сколько раз прощал... — заговорил он медленно, монотонно, словно убаюкивал младенца. — На этот раз тоже постарался сделать все возможное. И даже невозможное!

— Заявление мое написано, — Мирсаит сунулся в карман. Сталин даже не захотел слушать об этом:

— Не надо! Заявление напишешь самое малое через год! А сейчас... — Он снова замолчал, находя в этом удовольствие. — Пока что ты напиши в «Правду» большую статью с признанием своих ошибок и беспощадным разоблачением отклонений в национальном вопросе. Это нужно не для Сталина, это нужно для других. Сталин защищал тебя и будет защищать!.. Не бросит.

—- Хорошо, я подумаю, товарищ Сталин.

— Тут раздумывать нечего, остается только признать свою вину и ошибки перед партией.

Не выдержал Мирсаит, не смог промолчать. Ведь Сталин нарочно делал ударение на таких словах, как «вина», «ошибка», и играл на его самолюбии.

— Товарищ Сталин, — вскинул он голову. — Вы возлагаете на меня трудную, очень трудную задачу. Мне уже приходилось говорить. Еще раз повторяю. Объясните, в чем я провинился перед партией и советским государством?!

— Сам докажи, что ты невиновен! Знаю, сделать это не-легко.

— Нельзя найти вину, которой нет, товарищ Сталин.

— Постарайся найти!

— В конце концов есть понятие совести. Если я изменил партии, моей вере...

Сталин только отмахнулся:

— Не говори о совести. Из совести каши не сваришь. Ты изобличи своих татарских националистов. Башкир, туркестанцев, крымчан...

— Не продолжайте, товарищ Сталин. Знаю, вы готовы перечислить всех тюрков. Вы всегда искали, как бы придраться к тюркам.

— Снявши голову, по волосам не плачут, товарищ Султангалиев. Подумайте, воля ваша! Вам надо! Как будто бы вы просите...

— Товарищ Сталин! — не помня себя, Мирсаит вскочил с места, процедил сквозь зубы: — Знаете ли вы, что такое милосердие?

— Знаю. Как не знать, собаки страдают от этой болезни. Разговор не получился. Для Мирсаита это уже было ясно

как день. Он сегодня не услышит ничего, кроме знакомых ему грубых сентенций. Настроение у Генерального секретаря испортилось, потому что ему не удалось провести беседу так, как хотелось. Он понял, что Султангалиев не сломался. Продержав в одиночной камере полтора месяца, его не научили склонять голову!..

— Я ведь пришел к вам с заявлением... — уныло проговорил Мирсаит. Не мог же он уйти молча.

Сталин немного успокоился. Он хорошо знал, когда надо нападать, а когда отступать.

— Решить это сразу невозможно, — сказал он, переходя на заботливый отеческий тон. — Работай! Покажи себя! Через год вернемся к этому вопросу.

На этом они попрощались. Сталин остался в Кремле, в царских палатах, Султангалиев перешел через Москву-реку и по извилистым узким улочкам направился в Большой Татарский переулок.

XXI

В однообразное, монотонное течение жизни Мирсаита врывались иногда, как солнечные лучи в ненастье, дни счастья. Весной 1924 года Фатима родила долгожданного сына. Радости родителей не было конца: после двух дочерей наконец у них есть сын, унаследовавший от отца небесно-голубые глаза, от матери — черные кудри. Мальчику дали имя Мурат.

Словно крылья выросли у Мирсаита за плечами. Наступила пора, озаренная светом семейной радости, согретая теплом дружеского участия старых знакомых и не отвернувшихся от него товарищей. Из разных концов страны приходили ему сочувственные письма.

Как раз в эти дни он получил письмо от Фатиха Амирхана. Видный писатель призывал Мирсаита быть стойким, не предаваться отчаянию и, должно быть, заботясь о материальном положении опального земляка, предлагал ему перевести несколь-ко своих рассказов для готовящейся к изданию в Гослитиздате антологии татарской прозы.

— Живем, Фатима! — воскликнул он, обнимая жену. — Вот увидишь, все уладится, и на ноги встанем.

— Конечно! — согласилась Фатима, радуясь, что муж выходит из полосы черной меланхолии и снова зажигается надеждой. Нежно погладила она засеребрившиеся виски мужа.

Забот по дому прибавилось. Он еле успевал управиться с ними, и время летело быстро. Иногда ему удавалось встретиться с секретарями Сталина Товстухой и Мехлисом. Те тоже подбадривали его, обнадеживали, что все будет хорошо. Да и сам Сталин будто бы на совещании с представителями национальных республик сказал: «Вот Султангалиев хочет вернуться в партию. Если на самом деле вернется, он еще покажет вам!»

Год, о котором они условились, был уже на исходе. Мирсаит написал Сталину письмо, повторив свое желание вернуться в ряды партии. Попросил прощения за то, что статью в «Правду» не смог написать. Объяснил это так: «Даже если и были у меня какие-то ошибки, я посчитал, что они не столь важны с точки зрения сегодняшнего дня». В действительности же у него не поднялась рука, чтобы сражаться с ветряными мельницами и обвинять кого-то за несуществующие ошибки. Этого ему не позволила совесть.

Получив письмо Султангалиева, Сталин сообщил ему через Мехлиса: «Считаю, что он может обратиться в Центральную контрольную комиссию. И.Сталин. Август, 1924».

В конце сентября Сталин снова принял его. Встреча на этот раз выглядела совсем по-другому. Говорили открыто, много смеялись, вспоминая забавные случаи из тех лет, когда работали вместе. Генеральный секретарь, как перед закадычным другом, пожаловался на Троцкого и, расставаясь, крепко пожал Султангалиеву руку, обещал поторопить дело по восстановлению его в партии. Мирсаит вышел от него окрыленный.

Но вскоре Сталин дал Ярославскому специальное поручение: «Сообщи Шкирятову. При рассмотрении дела Султангалиева пусть не забудет — мои показания остаются в силе. И.Сталин. Ноябрь. 1924».

Заявление Султангалиева было рассмотрено 15 декабря 1924 года на заседании президиума ЦКК.

Не стали эти люди утруждать себя чтением пространного, на двух с половиной страницах заявления. Петере зачитал заранее отпечатанное на машинке решение президиума: «Находясь вне партии, Султангалиев не признал допущенных им серьезных ошибок и не отрекся от них через печать. Просьбу его о восстановлении в партии отклонить». Кто против? Нет! Решение было единогласно принято.

Судьба коммуниста, ждавшего этого дня с большой надеждой и нетерпением, была решена легко и просто. Кажется, даже известие об исключении из партии не подействовало на него так удручающе. Значит, надежды больше нет...

Весть об отклонении просьбы Султангалиева молниеносно долетела до национальных районов. И, конечно, она прежде всего дошла до Казани. Ведь именно в Казани сразу же была развернута новая кампания по разоблачению Султангалиева: журналисты «красной печати» наперебой принялись поливать его грязью.

Первыми отыгрались на нем те, кого он когда-то по какому-то поводу обидел, потом взялись за него некоторые из близких друзей, тесно общавшихся с ним. Это была выигрышная карта. Невозможно было приобрести имя и сделать карьеру, не втоптав Султангалиева в грязь. Особенно тяжело было ему читать статьи когда-то поддержанного им Салиха Атнагулова в газете «Эшче» («Рабочий»). А «Черные маяки» Галимджана Ибрагимова подействовали на Мирсаита как гром среди ясного неба...

Центральные издательства, которые с удовольствием принимали его переводы, теперь вдруг отвернулись от него. О местных прихвостнях уж и говорить нечего. А Мирсаиту надо кормить семью, растить и воспитывать троих детей. Жена тоже никак не могла устроиться на работу. Душили долги. Ко всему еще, куда бы он ни пошел, где бы ни появлялся, на него показывали пальцем, вслед злобно шипели: «Видите, это идет контрреволюционер!» И это приходилось слушать человеку, который был готов отдать жизнь за революцию, мечтал о счастье людей...

Давно известно: пришла беда — отворяй ворота. Из Казани доходили вести одна невероятнее другой. Народный комиссар Татарстана по земельным делам Юнус Валидов снят с работы и исключен из партии, его собираются привлечь к суду за те решительные действия, благодаря которым были спасены от голода тысячи людей. Сняли с работы и также исключили из партии заместителя Татсовнаркома Исхака Казакова, прошедшего за революционную деятельность царские ссылки, коммуниста с 1917 года.

Но список пострадавших на них не кончался. Тяжким уда-ром для Мирсаита была расправа над председателем Татсовнаркома Кашшафом Мухтаровым. Нависла угроза над председателем ЦИК Татарстана Рауфом Сабировым. Вслед за ними были сняты с занимаемых постов такие видные руководители республики, как Гариф Джанбаев, Гасим Мансуров, старший брат Мулланура Вахитова Набиулла Вахитов и другие. Непонятно, кто же отныне будет руководить республикой? Каждый мало-мальски приметный работник, имеющий свое слово и свой стиль, отстранен от работы, и уже никого из опытных татарских коммунистов не осталось у власти. Кому нужна эта недостойная возня с татарскими кадрами? Казалось бы, экономическое положение республики за последние годы заметно улучшилось. Значит, работали люди! Может, кого-то именно это и беспокоит? Непостижимо?..

Да и с одними ли татарами происходит такое! В Крыму снят с работы Народный комиссар юстиции Исмагил Фирдевс, в Башкортостане — народный комиссар просвещения Адхамов. Турар Рыскулов (киргиз), Файзулла Ходжаев (узбек), Нариман Нариманов (азербайджанец), Буду Мдивани (грузин) — все подвергаются гонениям, никому нет покоя. Машина преследования не переставала действовать.

Снятые с работы, подвергнутые уничтожающей критике, эти видные революционеры в поисках правды подались в Москву. Здесь Центральный Комитет. Здесь выслушают, защитят... Нет, надежды оказывались тщетными. В ЦК были глухи к их просьбам и жалобам. Всюду шла охота на руководителей национальных республик.

Общая беда приводила этих людей к Султангалиеву. У всех на языке горькие слова: «Партия меняется неузнаваемо», «Кажется, идет строительство госкапитализма, а не социализма», «В стране появился новый царь», «Национальная политика партии извращена до основания», «О мировой революции даже думать забыли»... А газеты, как по уговору, кричали о партии, ведущей от победы к победе, о Генеральном секретаре «Товарище Сталине». Несмотря на то, что народ был полуголоден и раздет, со страниц печати не сходили слова о всемирно-исторических завоеваниях социализма...

Нет, не так Мирсаит представлял себе счастливое будущее. То же говорят и Нариманов, и Мдивани, и Рыскулов. Может быть, они ошибались?.. Но ведь даже такой образованный, говоря по-татарски, сделанный совсем из другого теста человек, как Троцкий, и тот решился откровенно высказать свою тревогу: «Партия на глазах меняется, возникло явление термидора...»

Ленин скончался. Вместе с Лениным угасла последняя искорка надежды в сердце Мирсаита вернуться в партию...

В минуты горьких размышлений перед его мысленным взором возникала огромная стая ворон, черной тучей закрывающая небо над Кремлем. Ему даже казалось, что он слышит оглушительный крик, неистовое хлопанье крыльев этих взбесившихся черных птиц, и содрогался от невольный аналогии. Он гнал от себя страшное видение, убеждал себя, что надо смотреть не назад, а вперед. Ты революционер! Ты боролся, убеждал народ, давал ему обещания, и не имеешь права забывать ответственности перед ним. Ищи, найди верный путь! Нельзя оставаться равнодушным, когда твоя страна, твой народ заблудились и готовы ступить на гибельный путь... Эти мысли терзали его мозг, жгли ему сердце.

Словно персонаж из сказки, он стоял на перекрестке дорог и всматривался в даль своей судьбы.

Первый путь — самый простой, спокойный: отречься от своих взглядов на мир, революцию, партию, в национальном вопросе принять позицию Сталина, выступить в печати с признанием собственных мнимых ошибок и осуждением единомышленников, и ты на коне. Дорога компромисса и... духовной смерти...

Второй путь — немедленно уехать в какую-либо страну, за рубеж и, вздохнув полной грудью, взяться за воплощение в жизнь идей национально-освободительного движения на Востоке; раскрыть перед мировой общественностью противоречия, возникшие между партией, руководимой Сталиным, и такими, как ты сам, протестантами. Заманчиво, но при всех преимуществах этот путь означал бы измену своему народу, друзьям, соратникам по борьбе, которые когда-то поверили тебе, пошли за тобой. Наверное, для политика нет более горькой участи, чем потеря родной почвы. Сохранить свою жизнь такой ценой — значит выбрать путь нравственного краха, что равносильно смерти...

И есть третий путь — остаться здесь, на родине, и при своей вере. Быть до конца с народом, с единомышленниками, продолжать борьбу. Очень может быть, что тебе не дадут возможности осуществлять задуманное. Человек, побывавший в застенках Лубянки, ты знаешь, что в любой момент тебя снова могут бросить туда. Тяжелый, самый опасный путь...

Итак, перед тобой три дороги: одна ведет к духовной смерти, другая — к измене и нравственному тупику, третья — навстречу смертельной опасности, к мосту Сират, пролегшему над бушующим пламенем ада.

Впрочем, Мирсаит уже ступил на этот мост, и отступать ему было поздно. Он выбрал третий путь...

♦ * *

И все же в его душе еще раз вспыхнула искорка надежды. Еще в начале 1925 года, войдя в связь с Мехлисом, он попытался выяснить отношение Сталина к выводам президиума Центральной контрольной комиссии. Мехлис не заставил его долго ждать, ответил: «Сталин и сам недоволен этим результатом, он собирается непременно помочь тебе. Даже согласился увидеться и поговорить с тобой». Мирсаит ждал... Мехлис все кормил его обещаниями, обнадеживал. Твердил одно: пройдет XIV съезд партии, и он непременно примет тебя, и твоя проблема будет решена. Но все пока что оставалось на словах. То ли Мехлис водил его за нос, то ли Сталин передумал, в 1925 году он так его и не принял.

С большим трудом Мирсаит нашел себе работу. Он устроился литературным сотрудником в журнал «Кооперативная жизнь». Зарплата была небольшая, но хватало прокормить детей. Выдавались случаи оттачивать перо, есть возможность общаться с людьми. Человек, который почти два года изнывал без дела, Мирсаит мог быть доволен доставшейся ему скромной работой.

Но даже эта небольшая полоса везения длилась недолго. Однажды его вызвал редактор. «Мы были довольны вашей работой, — сказал он, не смея смотреть ему в глаза. — Но, ради Бога, простите, нам придется расстаться с вами. Причину не спрашивайте. Вы человек бывалый, поди, и сами догадываетесь... Если кто спросит, отвечайте, что уволены по сокращению штатов...»

Вот так злодейка судьба неотступно преследовала его. Он шел домой, низко опустив голову, а там его поджидала новая, еще более страшная беда.

А случилось вот что. Фатима, взяв с собой Гульнар, пошла к соседям. Расида, а ей было уже одиннадцать лет, пока никто не видит, стала, подражая отцу, подбрасывать годовалого братишку и нечаянно уронила его из рук. Мурат ударился о камень и потерял сознание, из разбитой головы хлынула кровь.

Как раз в это время вернулась Фатима. Подхватив ребенка, она в ужасе закричала:

— Боже, что это?! Расида, говори, что ты сделала с Мура-том? Ты же убила его!.. — Кто знает, может быть, от страха у нее вырвалось еще какое-то обидное для сироты слово.

Расида стояла окаменевшая и, схватив себя за горло, пыталась сказать что-то, но не могла вымолвить ни единого слова, только икала судорожно. Уж она-то знала, хоть и маленькая еще, что значил в семье долгожданный Муратик. Малыш не издает ни звука, глазки закрыты. Умер Муратик!..

Наконец, она встрепенулась и с плачем убежала в дом. Не успела возившаяся с ребенком Фатима что-либо сообразить, Расида выбросилась из открытого окна второго этажа на мощенный камнем двор.

Фатима, не в силах перенести всего этого, потеряла сознание...

Можно представить себе состояние Мирсаита, заставшего семью в таком прискорбном виде. Позабыв о случившемся в редакции, он кинулся за врачом. Обегал всех знакомых, часто посещавших его дом докторов, просил, унижался, но ни один из них не захотел помочь человеку с сомнительной репутацией. Незнакомые требовали оплаты вперед. Мирсаит уже давно не имел таких денег, которые запрашивали эти хапуги. Всякие попытки усовестить, пристыдить их натыкались на каменное равнодушие или презрительную ухмылку. Время изменило людей, человечность, милосердие отброшены как ненужный хлам.

В итоге пострадавших детей показали живущим по соседству студенткам медицинских курсов. Хоть какая-то помощь...

Мурат уже через три дня оправился, начал улыбаться и лепетать как ни в чем не бывало. Расида сильно ушиблась и около месяца пролежала в постели. Упала она тогда на белье-вые веревки, натянутые под окном, и это спасло ее от худшего.

Нескоро стерлось все это в памяти Мирсаита. Особенно трудно было забыть равнодушие и жадность врачей. Он понял, что одинок и никому, кроме своей семьи, не нужен.

Стало ясно и другое: ничего ему не добиться от Сталина, и надо положить конец этому самообману. Если даже Сталин сменит гнев на милость, Мирсаит не сможет мириться с его нынешней политикой, будет постоянно сталкиваться с линией партии и ее руководителей в двух важных вопросах.

Во-первых, идея мировой революции переживает глубокий .кризис. Партия открыто взяла курс на «построение социализма в одной, отдельно взятой стране», что приведет ее к неизбежной изоляции от мирового революционного процесса. А ведь еще в девятнадцатом и двадцатом годах Мирсаит предостерегал и Ленина, и Троцкого, и Сталина, что не следует возлагать слишком большие надежды на Коминтерн и коммунистов Западной Европы, а необходимо повернуться лицом к национально-освободительному и антиколониальному движению в странах Востока. Это не было принято к сведению.

Во-вторых, национальная политика партии оказалась несостоятельной. Заботясь о национальных районах лишь на словах, русские большевики заняты построением русского государства. В стране нарастают великодержавные настроения, что, в свою очередь, вызывает недовольство среди национальных кадров.

К чему все это приведет? Где же мы окажемся?.. Если эти отклонения не будут преодолены в ближайшие годы, народ отвернется от партии. Социализм, свернувший с основной магистрали, упрется в тупик. Мирсаит не хотел быть сторонним наблюдателем и безучастно смотреть на то, как гибнет дело, которому посвящена его жизнь. Он должен бороться, отстаивать свои взгляды. Предотвратить катастрофу — вот что важнее всего...

Но беспокойство о семье, нужда и тяготы быта выбивали из колеи. Он уже исколесил весь город, побывал у всех знакомых, чтобы найти хоть какую-то работу. Стоило услышать его фамилию, они старались скорее отделаться от него, испуганно замахав руками.

То. же произошло, когда он позвонил Рауфу Сабирову, работавшему теперь во Всесоюзном Центральном Исполнитель-ном Комитете (ВЦИК). От одного голоса Мирсаита у него душа в пятки ушла. Конечно, понять его можно, но кто бы вошел в положение Султангалиева.

— Не волнуйся, Рауф! — поспешил он дать понять, что ни о чем недозволенном не собирается говорить. — Я звоню тебе в надежде, не сможешь ли ты мне помочь найти какую-нибудь работу.

— Подумаю. Сообщу, — ответил Сабиров и положил трубку.

И все же вечером, когда опустились сумерки, он сам заглянул к Султангалиеву. Сидели долго, говорили за чаем о том, о сем и, конечно, речь зашла о работе.

— Работы в Москве много, — сказал Сабиров. — Но пойми, не в моей власти рекомендовать тебя куда-либо. Даже члены Политбюро не решатся на это, — и ткнул большим пальцем в потолок. — Каждым твоим шагом интересуется он сам. Обойти его невозможно.

— Может, мною интересуется даже сам аллах всевышний? — невесело пошутил Мирсаит.

Сабиров ушел поздно. Мирсаит дал ему для ознакомления вступительную часть своей работы под названием «Революция п тюркском мире», над которой трудился в последнее время.

Материальное положение семьи день ото дня становилось хуже. Денег, которые получала Фатима за частные уроки, не хватало. Дома уже не осталось ничего, что можно было бы продать. Время от времени помогали только братья Фатимы. Но было ясно, что дальше так жить невозможно...

Ко всему Мирсаит страдал от простуды, которую схватил в день похорон Ленина. Знакомый врач, с трудом согласившийся осмотреть Мирсаита, обнаружил, что он застудил легкие, а теперь болезнь осложнилась, надо срочно ложиться в больницу или ехать в Крым. И для того, и для другого нужны деньги. Ему ничего не оставалось, как ходить на железнодорожную станцию выгружать цемент и каменный уголь. Там не спрашивали документов.

Он, конечно, не превратился в грузчика. Мирсаит Султангалиев был рожден революционером и до последнего вздоха останется солдатом революции. Превозмогая усталость, ночами он продолжал писать начатую работу. Это были размышления о том, как должны действовать революционные силы в том случае, если социализм в стране потерпит крах, как дальше будет развиваться революция. Над этим задумывался в свое время еще сам Ленин.

Проблема тюркских народов останется нерешенной, потому что для них не нашлось места среди подписавших Союзный договор республик. Почему только четырем республикам было предоставлено это право? Разве узбеки и казахи, киргизы и туркмены, татары и башкиры хуже других? В этом вопросе Мирсаит и вошел в прямой конфликт со Сталиным.

В том случае, если социализм потерпит поражение, распад России как единого государства неизбежен. В свое время ее оградило от этого только предложение Ленина о создании федерации национальных республик. Иначе и быть не может, когда распадалась многонациональная полуфеодальная империя.

Сталин слышать не хотел о тюрках. В результате и в Турке-стане, и в Азербайджане, и у волго-уральских тюрков проблема национальной государственности так и осталась решенной лишь наполовину. Но то, что проблема не решена, еще не означало, что она снята с повестки дня. Напротив, то, что тюрки оказались в стороне от Союзного договора, при первой же возможности усилит их стремление к независимости и объединению между собой.

Возможно, и тюрки Китайского Туркестана, Афганистана и Ирана будут вовлечены в этот процесс. Конечно, набирающая силу национальная буржуазия попытается использовать подъем народных масс в своих интересах. Но, поскольку в основе движения будет лежать стремление к национальной независимости, то повернуть его на путь социалистической революции не окажется трудным.

Так в голове Мирсаита Султангалиева родилась фантастическая идея Федерации тюркских народов, то есть «Туранской социалистической республики». Он и сам счел нужным еще и еще раз оговорить, что это лишь вариант, который будет вынесен на повестку дня только в случае поражения в стране советской власти, а не программа борьбы против Советов и политики партии.

Если образование Туранской республики станет реальностью, то неизбежно возникнет необходимость политического союза со странами Ближнего Востока и Азии. К Турции, Ирану, Афганистану, Кавказу и Турану будут вынуждены присоединиться и объединенные в единую федерацию арабские страны, так как сбросить оковы рабства, зависимости от западного империализма поодиночке невозможно. Путь к свободе лежит только через единство...

Султангалиеву было известно, что в различных уголках страны, где проживают тюркские народы, как выражение протеста против национальной политики партии, появились тайные кружки молодежи. Время от времени некоторые члены этих организаций пытались и с ним установить связь. Как видно, за кампанией разоблачения «контрреволюционера Султангалиева» следило не только ГПУ. И не удивительно, что у политика с таким ярлыком хотели получить совет и поддержку заблудшие, запутавшиеся молодые люди. Попадались среди них и тайные агенты.

В начале лета 1925 года к Мирсаиту заявился некий юноша.

— Я из Казани. Руководитель тайной организации студентов сельхозинститута Файзуллин, — представился он, сверкая бегающими хитроватыми глазами.

Султангалиев был хорошо информирован о положении дел в Казани. Знал также, какие движения есть среди молодежи. Только накануне вечером к нему приходил Байбиков, работающий ассистентом в клинике Казанского университета. Раз-говор шел в основном о путях социалистического строительства в стране, о китайской революции. Из рассказа Байбикова Мирсаит узнал, что, кроме университетского кружка, других тайных организаций в Казани пока нет.

Файзуллину этому ничего о Байбикове не было известно. Ясно, что один из них подослан специально. Кто же?

— Поговорим. Что же тебя привело ко мне? — спросил Мирсаит напрямик.

— Надо установить связь с другими тайными организациями, чтобы создать единый фронт борьбы против Советов! — выпалил гость, будто отвечал заученный урок. — Вот если бы вы помогли нам выйти на эти организации...

«Да, губа у тебя не дура, — подумал Мирсаит про себя. Нашел антисоветчика!».

— Скажи, пожалуйста, а где ты родился и вырос? Вопрос для парня оказался неожиданным. Он-то, по глазам

видно, ждал другого. Замялся, покраснел:

— Ну... в деревне родился. А что?

— Родители твои были очень богатые?

— Нет, были бедные...

— А как пришла тебе в голову мысль бороться против Советов?

Он видел, что Файзуллин, или как там его, совсем растерялся, но жалеть его не стоило, поэтому Мирсаит довольно резко подвел итог этому нелепому разговору.

— Ты ошибся, если решил, что я выступаю против советской власти. И ни о каких тайных организациях мне не известно. Они не мне, а тебе нужны, так? Вот и ищи!..

Позднее Мирсаит попытался выяснить через Юнуса В ал иди личность этого студента. Но оказалось, что в сельскохозяйственном институте никакого тайного кружка нет и что Файзуллин там не учится. Тратить время на него не стоило: не первый и не последний...

♦ * »

Лето 1925 года выдалось дождливым, и холодным, и Мирсайту стало совсем плохо. Во всем теле слабость, грудь разрывалась от частых приступов удушливого кашля. О том, чтобы ходить на разгрузку вагонов, нечего было и думать, хватило бы сил закончить начатую работу. Вот он и садился за стол, как только болезнь чуть-чуть отпускала и появлялся просвет.

С отдельными частями его исследования были пока знакомы лишь несколько самых близких друзей и единомышленников — таких, как Мухтаров, Гасим Мансуров, Сабиров и Юнус Валиди. Особенно большой интерес к этому труду проявлял Юнус Валиди. Но в последнее время его затаскали по судам, и он не выдержал, попал в больницу.

Состояние Юнуса было безнадежно, дух сломлен. Умирал человек, не щадивший своей жизни ради родного народа и обвиненный этим же народом в немыслимых грехах. Забыто все: и то, что в двадцать первом году он с огромным риском для себя спасал людей от голодной смерти, и его прекрасное начинание по переселению безземельных татарских крестьян на берега Волги и Камы, закладывание им новых деревень. Одна из них — Кызыл Байрак (Красное Знамя) должна бы гордиться, что первый колышек этой деревни тоже вбил не кто иной, как Юнус Валиди! Увы, безжалостное время лишило людей памяти, чувства благодарности. Смелый, горячий сын народа, не отсидев и трех дней из трех лет, к которым его приговорил советский суд, уходит из жизни.

Юнус умер в московской больнице Семашко. На старой скрипучей телеге увозили его останки. Мирсаит подошел к больнице, чтобы проводить друга в последний путь. На телеге Укрытые каким-то пологом три трупа, но Мирсаиту не показа-ли его, на вопрос: «От чего он умер?» — ответа не дали. Повис в воздухе и второй вопрос: «Где будут хоронить?» А пожилой возница пожал плечами:

— Спрашиваешь, который из них Валидов? А кто же его знает? Покойники, они все одинаковые... Ну, ты отойди, нельзя! Мне еще пять ездок делать, я человек маленький...

«Маленький человек... — повторил Мирсаит про себя. — Все мы — маленькие люди...»

Кажется, в тот же вечер к нему заглянули Исмагил Фирдевс и Вали Ибрагимов. После изгнания из Крыма Исмагил переехал в Москву, так же, как Мирсаит, не мог найти работу и не знал, куда приклонить голову. Его приход не удивил Мирсаита, а вот визит Вали Ибрагимова, да еще вместе с Фирдевсом, озадачил. Будучи председателем «Милли-Фирка» («Национальной партии») крымских татар, Вали считался непримиримым классовым противником Фирдевса и крови попортил ему изрядно. Недавно он был назначен председателем ЦИК Крыма, но разве это могло изменить его отношение к старому недругу, да еще опальному?

Мирсаит выразил свое удивление.

— Как же это вы... — начал было он, но гости сразу поняли его, переглянулись с улыбкой.

— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сходятся! — воскликнул Вали Ибрагимов.

— Времена меняются, и вместе с ними меняемся мы, — поддержал его юрист Фирдевс латинской поговоркой, но улыбка на его лице тут же погасла, с озабоченным видом он обратился к давнему другу. — Мирсаит, слышал ли ты, что в Крым собираются переселить евреев?

Так вот что привело их вместе! Какие разногласия и старые счеты, когда на чашу весов положена судьба родной земли и народа...

— Слышал, — ответил Мирсаит. — В ближайшие дни будто бы ожидается решение ЦК ВКП (б). Сталина, должно быть, уговорили.

Ибрагимов схватился за голову, произнес упавшим голосом:

— И все это за нашей спиной... Мирсаит, посоветуй, как, с какой стороны подойти к Сталину? Ты долго работал вместе с ним, хорошо знаешь его.

— Что пользы от моего знания? Характер у него непредсказуемый. Подумает одно, скажет другое, сделает третье...

— А если нам с Исмагилэфенди вдвоем идти к нему? Примет?

— Принять-то примет. Но ничего не решит, — Мирсаит был вынужден охладить их пыл, потому что ему давно известно отношение Сталина как к Фирдевсу, так и к Вали Ибрагимову. Генсек не любил тех, кто заботился о своей нации. — Вам не стоит ходить к нему.

Фирдевс промолчал. Должно быть, он понимал, что Мирсаит прав. Но Ибрагимова такой ответ не удовлетворил.

— Так что же, сидеть сложа руки?! — заговорил он возбужденно. — Только Петропавловскому бывать у Сталина? Только от Петропавловского получать ему информацию? Нет, нет, нельзя нам молчать в такое время! Если Фирдевс не пойдет, то я один пойду к нему...

Петропавловский был первым секретарем Крымского обкома партии, направленным туда из Центра. Возможно, он и заходил к Сталину. Но Ибрагимов, очевидно, не знал, что Петропавловский обделывал свои дела не через Сталина, а с помощью его окружения, через Каменева, Молотова... Было известно, что под руководством жены Молотова Жемчужиной им был образован даже какой-то комитет.

— Давайте не будем горячиться, брат мой Вали, — по-свойски, с глубоким сочувствием проговорил Султангалиев. — Прежде всего надо прийти к какому-то твердому мнению. Извините, вам следует перестать препираться меж собой п идти к Сталину с решением вашего Совнаркома.

— Дерецу не до народа, он дрожит за свое место. Мы не можем ждать его! — вскочил Вали. — Пока Дерен раскачается — в Крыму не останется места для татар.

Дерен-Аерлы — председатель Совнаркома Крыма. Друг Мирсаита. На этом посту он сменил Сахипгарая Саитгалеева.

— С Дереном поговорю я сам, — был вынужден пообещать Мирсаит и бросил взгляд на Фирдевса, спрашивая глазами: почему молчишь?

Фирдевс понял его.

— Дерену тоже нелегко, — заговорил он. — Есть от чего колебаться... В последнее время он встречался с одним еврейским ученым по фамилии Брагин. Так этот Брагин уговаривал его: «Переселение евреев в Крым будет выгоднее для вас. Во-первых, в Центре у вас намного больше станет друзей. Во-вторых, если не мы переселимся в Крым, то Сталин все равно переселит туда или грузин, или русских. Об этом нам давно известно. Он не остановится...»

Мирсаит знал, что Сталин давно положил глаз на Крым с его прекрасной природой. Теплое море, сухой и чистый горный воздух... Кусочек — лакомый, и Сталин пытается использовать его как приманку или разменную монету в своих политических играх.

В итоге пришли к мнению, что дело упирается в Дерена. Мирсаит повторил свое обещание встретиться с ним, как только тот приедет в Москву. А пока что, заметил он, как бы между прочим, ему необходимо лечь в больницу, так как с легкими у него все хуже и хуже.

Ибрагимов закачал головой, зацокал языком.

— У тебя что, воспаление легких? Что же ты молчал до этого? Легким нужен крымский воздух! Никакая больница не заменит Крым. Не раздумывай! — начал уговаривать его Ибрагимов.

Горячо поддержал его и Фирдевс:

— Я не советую тебе ложиться в больницу. Разве не урок тебе смерть Юнуса Валиди? Ляжешь — не выпустят. Только в Крым, к твоим друзьям!

«Да, это было бы чудесно», — подумал Мирсаит. Один знакомый врач тоже говорил ему о Крыме. Но как он скажет друзьям, что это для него — несбыточная мечта? Не то что в Крым, даже в Башкортостан к отцу и родным он не может съездить, когда с таким трудом сводит концы с концами.

— Нет, в Крым пока не удастся поехать, — ответил Мирсаит, стараясь выглядеть спокойным.

Но Фирдевса не обманешь.

— Мы знаем, денег у тебя нет, — сказал он напрямик. — Об этом не волнуйся, я помогу тебе.

Ибрагимов оказался человеком действия, тут же подсказал выход:

— Дорогу беру на себя. Мы поможем тебе из кассы «Милли-Фирка». Твое здоровье нужно не только тебе самому, но и твоему народу, всем нам, тюркам, брат мой Мирсаит!

— Спасибо, друзья! — Голос Мирсаита чуть дрогнул. — Но я не могу взять на себя долг, с которым не сумею расплатиться за всю жизнь. Извините меня.

Но остановить друзей было невозможно. Исчерпав все доводы, они позвали в помощь себе Фатиму, потом ее мать, как самого старшего в доме человека. Пошли уговоры, упреки. Все были за Крым. Как ни упирался Мирсаит, такого напора не выдержал, сдался.

И вот отъезд. Провожали только свои. Фатима, Расида, несколько друзей. Правда, чуть в стороне переминался с ноги на ногу юноша среднего роста, с грустными голубыми глазами, но никто пока не обращал на него внимания. Да и сам он, как подошел незаметно, так и стоял скромно, не решаясь подойти близко, хотя смотрел все время на Мирсаита.

Наконец, улучив момент, юноша шагнул к нему.

— Такташ? Ты ли это, дорогой Хади?! — радостно вскричал Мирсаит и сразу подхватил его под руку. — Знакомьтесь, друзья, это татарский поэт Хади Такташ!

Поэт поклонился учтиво и шепнул Мирсаиту, что хотел сказать ему несколько слов. Отошли немного в сторону.

— Мирсаит-абый, — торопливо заговорил Такташ, зная, что поезд вот-вот отправился. — Я пришел по просьбе татарских студентов, которые учатся в Москве. Они знают о ваших трудностях... Словом, я принес вам деньги от них.

— Нет, нет! — запротестовал Мирсаит, отталкивая протянутый ему сверток. — Не надо, Хади, у студентов не бывает лишних денег, верни им обратно.

Такташ опешил на миг, но отступать не собирался:

— Тогда примите от меня... Признаюсь, это мои деньги. Вам они не помешают!

Мирсаит отказался наотрез и дал понять, что вести этот разговор бессмысленно.

— Лучше скажи, как ты узнал, что я еду в Крым?

— Это мне сказал Гасим-ага Мансуров, — ответил Такташ и с досадой добавил: — А от денег вы отказались напрасно. Я ведь знаю, нуждаетесь...

— Об этом — все!.. А что ты делаешь в Москве? Я думал, ты в Казани.

— Вы же знаете, что я женился. Сейчас она, моя жена Гульчехра, учится здесь, собирается юристом стать... — Такташ все мял в руках пакетик с деньгами и не знал, что с ним делать. — Зря не взяли. — Но заметил, как сердито нахмурился Мирсаит, и заговорил о другом. — Я принес свои новые стихи. Помните, вы обещали перевести кое-что?

— Помню, Хади, — ответил Мирсаит и с грустью подумал о том, что литературную работу он забросил совсем ,и произошло это не по его вине.

Такташ сразу понял причину этой заминки.

— Знаете, пусть они даже не будут напечатаны, мне все равно... Постойте, а что если взять вам псевдоним? — обрадовался поэт.

Ну, конечно, раз не проходит твоя собственная фамилия, то надо печататься под псевдонимом! Это же выход. А переводить такого замечательного поэта, как Хади Такташ, — одно удовольствие. С облегчением вздохнул Мирсаит и обнял его. Давно ему не было так хорошо. Тетрадь со стихами он бережно принял из рук Такташа и поспешил к Фатиме и друзьям.

Как раз в этот момент поезду дали отправление...

* * *

В Крыму Султангалиев провел два месяца. Жил в Алупке по адресу, который ему дал Вали Ибрагимов. Купался, бродил по узким улочкам, поднимался в горы. Крым оказался целебным, кашель окончательно прошел, дышалось ему легко и свободно. Появились новые знакомые, и его захватили здешние дела...

Здесь он встретился с писателем Фатихом Амирханом, который тоже приехал в Крым на лечение. Целых два дня они были вместе, проговорили о пережитом, наболевшем и не могли наговориться.

Общаться с Амирханом было непросто. Советскому правительству он не верил, большевиков разносил в пух и прах и только лишь преступниками их не называл. Писатель, известный своей интеллигентностью, выдержанным характером, стал совсем другим человеком. Время изменило и его. Он так и наскакивал со своей коляской-креслом на Мирсаита и с каким-то ожесточением изливал душу, выплескивая накопившиеся желчь и тревоги.

— Зачем вы рассказываете мне все это? — пробовал возразить Мирсаит, не совсем одобряя его выпады против советской власти.

— Эх, дорогой брат, — горько усмехнулся Фатих Амирхан, близко подкатившись к нему на своей коляске. — Даже дикие звери не пожирают своих сородичей. А что делают большевики с тобой?!

— Зря вы проклинаете большевиков, Фатих-ага. Дело, может, не в них вовсе-Слабая, почти невесомая кисть больного писателя легла на

загорелую грудь и сильную руку Мирсаита.

— Да, я понимаю твое состояние. Отрекаться от веры нелегко. Но запомни, большевики ничего доброго не сделают для страны и народа. Все закончится катастрофой!..

Тяжелое впечатление оставили эти встречи у Мирсаита. Амирхан, хоть и ворчит и злится, но во многом прав, и это-то как раз особенно удручало.

Писатель, немного успокоившись, предложил ему для перевода свой новый рассказ, похвалив его прежние работы.

— Спасибо, Фатих-ага, — ответил Мирсаит. — Но теперь моих переводов боятся как огня. Задержка рассказов «Любовь Габдельбасыра» и «Дорогие минуты» связана с этим.

— Я не спешу, — сказал на это Амирхан. — Хотел бы, чтобы и новый рассказ перевел именно ты...

Тяжелое впечатление произвел на него рассказ Мирсаита о смерти Юнуса Валиди. Оказалось, что он тоже хорошо знал его, а в задуманном романе собирался отвести ему центральное место.

Осталась от тех крымских встреч фотография: Фатих Амирхан в коляске, рядом, положив руку ему на плечо, стоит Мирсаит Султангалиев.

Очень сожалел Амирхан, что не смогли прийти фотографироваться вместе с ними отдыхавшие тогда же в Крыму Мухтаров, Сабиров и Джанбаев. Таким образом, из бурной истории тех лет выпала одна частная вроде бы, но любопытная страница...

В последнюю встречу, уже перед самым расставанием, он долго смотрел на Мирсаита и вдруг сказал:

— Тебе бы некоторое время пожить в Турции. Человек ты битый, повидал, пережил кое-что... Придет пора — вернешься и народу своему еще послужишь. А пока уезжай!

— Я подумаю, — ответил Мирсаит. Не стал говорить, что это уже вопрос для него решенный...

В условленный день из Симферополя в Алупку за Мирсаитом пришла машина, посланная Дереном. Самого Дерена не оказалось на месте. Мирсаит зашел к Вали Ибрагимову.

— Прости, Мирсаит, сегодня мы тебя не сможем проводить, — сказал Вали, отводя взгляд в сторону. — Не было билета. Распродали все билеты.

— Говори прямо, Вали. Билет я и сам найду, если нужно. В чем дело?

Ибрагимов вынужден был сказать правду:

— Дела у нас неважные. Нет согласия... Мы надеялись, что ты сможешь помочь.

— Так бы и сказал сразу! Что случилось, с кем и чего не мо-жете поделить?

— С Дереном никак не сработаемся... И с Рашидом Ногаевым тоже поссорились. А что касается Петропавловского, так тот через день собирает бюро областного комитета и лупит меня... Может, ты поговоришь с ними, а, Мирсаит?..

Султангалиев грустно улыбнулся, вспомнив, что ему запрещено заниматься политической деятельностью.

— Ты забыл о сегодняшнем моем положении. Кто я для Петропавловского?!

— Не говори так... Мне известно, что он постоянно интересуется тобой: где ты находишься, как лечишься... Это не Татарстан, а Крым! Здесь не треплют имя Султангалиева круглые сутки. А легенды о тебе ходят. Петропавловский знает, что Сталин прислушивается к тебе...

«Смотри-ка, — подумал Мирсаит. — Оказывается, до сих пор есть люди, которые считаются со мной, да еще уверены, что я близкий Сталину человек! Ошибаетесь, друзья. Ох, как ошибаетесь!..»

— Хорошо, попробую поговорить, — согласился он не очень уверенно. — Не время сейчас ссориться из-за пустяков. И чего это вы не поделили с Дереном!..

— Я за то, чтобы ставить вопрос ребром и говорить с Цент-ром жестко, а Дерен против. Он надеется все решить на месте, путем дискуссии. Дескать, надо победить сторонников Петропавловского в споре, заставить отказаться от их намерений. Как можно соглашаться с таким мнением?! Пусть снимут этого Дерена или... — Вали многозначительно умолк.

— Понятно, — сказал Мирсаит, покачав головой. — Как хочешь, Вали, Дерен прав в этом случае. Надо найти общий язык прежде всего вам двоим.

— Какой там общий язык! Он даже говорить со мной не хочет...

— Ну, ладно, я с ним поговорю, — нахмурился Мирсаит. — Но какие же вы странные люди! Судьба вашей родины висит на волоске, а председатель Совнаркома и председатель Центрального исполнительного комитета — два татарина — не могут сесть рядом и прийти к единому мнению. Скажу по-дружески: стыдно это!..

К Дерену-Аерлы Мирсаита проводил секретарь Ибрагимова Амет Хайсаров. У председателя Совнаркома шло совещание за закрытой дверью.

— Заседание фракции, — усмехнулся Хайсаров, уходя. Дерен, как и в прежние времена, встретил Мирсаита тепло,

с большим уважением и предложил участвовать в обсуждении. Речь шла о проекте решения ЦК ВКП (б) по намеченному на ближайшее время переселению евреев в Крым. Разговор напряженный, все охвачены тревогой. Но от выступления Мирсаит отказался, ограничился репликой:

— Скажу только одно. Надо немедленно прекратить фракционную возню. И выступлю я только на объединенном совещании, когда соберутся представители обеих сторон.

Уже утром следующего дня, по предложению Султангалиева, такое совместное совещание было созвано. Представители двух фракций, давно переставшие общаться друг с другом, наконец-то поняли, что цель у них единая, тревоги и волнения общие. И доклады Дерена-Аерлы и Вали Ибрагимова, и идущие от сердца горячие речи Фирдевса, Рашида Ногаева, Салима Маметова, Умера Ибрагимова, Саида-Яхъи Умерова глубоко взволновали Мирсаита.

Совещание продолжалось до полуночи и принесло свои обнадеживающие плоды. Во-первых, было признано необходимым создать условия для возвращения крымских татар, изгнанных царским правительством из родной земли и живущих ныне в Болгарии и Турции. Во-вторых, как можно скорее вернуть ушедших в горы местных жителей. Пока эти вопросы не будут решены, считать переселение евреев в Крым преждевременным. Вместе с тем гарантировать всем местным крымчанам, в том числе и евреям, право жить там, где они захотят.

Обо всем этом было решено направить письмо в Централь-ный Комитет на имя Сталина. Проект письма был заранее подготовлен Мирсаитом Султангалиевым. Председатель Совнаркома Дерен-Аерлы и председатель Исполнительного комитета Вали Ибрагимов тут же подписали его. Теперь осталось лишь поговорить с первым секретарем Крымского областного комитета партии.

Ибрагимов, Аерлы и Султангалиев зашли к Петропавловскому. Проект письма «первый» прочитал с большим вниманием и кивнул поочередно обоим руководителям Крыма:

— Ваше мнение ясно для меня... Хотелось бы, товарищ Султангалиев, узнать и ваше отношение к проблеме. Вы знакомы с письмом?

Спрашивал он искренне, и Мирсаиту показалось, что Петропавловский обращается к нему как представителю Наркомнаца, хотя, конечно, прекрасно осведомлен о его нынешнем положении.

— Знаком, товарищ Петропавловский, — ответил Мирсаит, стараясь отогнать грустные воспоминания. — Думаю, что предложение ваших коллег серьезно, если вас интересует мое мнение...

— Еще бы не интересовало!.. Скажите, а аргументов достаточно?

— Вполне. Только бы не упустить из виду еще одно обстоятельство...

— Слушаю, слушаю! — Петропавловский подался к нему.

— Как вам известно, в годы царского самодержавия татары и евреи подвергались особенно жестокому угнетению. Земли у них не было, прав никаких... — Мирсаит взглянул на Петропавловского, который не просто слушал, а согласно кивал, подтверждая его правоту. — Не задумывались ли вы, товарищ Петропавловский, почему имеется в виду переселить в Крым именно представителей вашей национальности?..

— Нет, не задумывался. Прошу, договаривайте.

— Боюсь, как бы не привело это к вспышке ненависти и вражды между татарами и евреями. Получается, что авторы проекта намерены одним выстрелом убить двух зайцев... Вам, должно быть, также известно, что в стране ни один из тюркских народов не одобряет этой затеи с переселением. Может оказаться, что и мнение мировой общественности не будет положительным...

Петропавловский словно воды в рот набрал: как говорится, крыть нечем, аргументы неотразимы, и ему оставалось лишь кивать в знак согласия.

Без прежней враждебности переглянулись и Вали Ибрагимов с Дереном-Аерлы. Не удивительно, если надежда на благополучный исход дела повернула их на путь примирения...

XXII

Официального письма из Крыма Сталин ждал с нетерпением. Для начала задуманной им акции нужен был повод, толчок извне, точнее снизу. Вот он, тот повод и тот толчок! Значит, проблема снимается с повестки дня...

И развернулась кампания преследования еврейских интеллигентов, которые обвинялись в попытке организовать переселение своих сородичей в Крым и тем самым свести на нет усилия партии по решению национального вопроса. Многие из этих людей попали в тюрьмы и лагеря...

А что же крымские татары? Выгадали? Вздохнули полной грудью от этой «отеческой заботы» Сталина, якобы защитившего их от нашествия евреев?

Сталин считал себя единственным знатоком национального вопроса и был убежден, что ни один человек ни в Центре, ни тем более на местах, особенно в республиках, не имеет права вмешиваться в эти дела без его ведома. Всякие действия такого рода пресекались им безжалостно, получая ярлык буржуазного национализма. Так случилось и в Крыму. Начались гонения на участников национально-освободительного движения.

Вали Ибрагимов и Аклим Муслимов, спасаясь от преследований, приехали в Москву и снова, как в прежние времена, заявились к Мирсаиту.

— На каждого татарина, занимавшего в Крыму какой-либо ответственный пост, заведено «дело». Куда нам податься? Как спастись?! — с отчаянием рассказывали они и ждали совета.

— Берут только татар? — спросил Мирсаит.

— Нет, — ответил Вали Ибрагимов. — Кажется, метут под-ряд.

— Где Петропавловский?

— Его вызвали в Москву, и он пропал бесследно.

— Как Дерен-Аерлы?

— Он тоже снят с работы. Пока вроде бы в больнице.

— Понятно, — вздохнул Мирсаит. — Значит, не напрасно я сомневался. Цель была одна — столкнуть лбами евреев и татар. Политика известная: разделяй и властвуй...

— Что же нам делать, Мирсаит? Может, в Турцию бежать? — уныло проговорил Муслимов.

Для Мирсаита Султангалиева вопрос этот не существовал. Он твердо решил: и в жизни, и в смерти быть вместе с народом, оставаться на своей родине до конца. Поэтому и ответ его был в том же духе:

— Зачем бежать, если вы чисты перед советской властью! Не будет ли бегство признанием своей вины?

— Вины нет. Но клевещут, — сказал Вали Ибрагимов. — Ты слышал об убийстве крымских комиссаров в восемнадцатом году? Так вот хотят приклеить мне это дело.

— Есть факты, доказывающие твою невиновность. Ведь ты тогда был в Казани, в Центральном мусульманском комиссариате...

— Думаешь, они будут разбираться... Донос получили, и этого оказалось достаточно. Ты можешь говорить, что хочешь, но мы будем искать путей в Турцию.

— Не советую, — сказал Мирсаит. — Ведь ясно как день: вы невиновны...

Это поколебало их решимость. Лишь через несколько месяцев Мирсаит узнал, что они никуда не уехали. И его охватило горькое раскаяние за свой совет: стало известно, что Вали Ибрагимов и Аклим Муслимов арестованы и приговорены к смертной казни.

Это оказалось для него еще одним потрясением, отнявшим последнюю надежду. Сомнений не оставалось: Советская страна и партия, допуская одну непоправимую ошибку за другой, вступали на путь преступлений...

* * *

Часы истории начали отсчитывать дни и события двадцать шестого года. Мирсаит все еще не мог устроиться на работу. Чтобы спасти детей от голода и холода, он вынужден был иногда ходить на разгрузку вагонов. И все же ему хотелось большую часть времени проводить за письменным столом и закончить труд о судьбе тюркских народов и восточных стран. К тому же он начал писать исторический роман «На страже староста», который давно лелеял и вынашивал в мечтах. Но работа шла медленно. Неуютные мысли о будущем отнимали покой, не отпускала тревога за судьбу детей, и все это отвлекало от романа, мешало сосредоточиться на изображаемых в нем событиях.

Прежние его связи в высших кругах еще не были утрачены до конца. Сам он, правда, никуда не ходил, предпочитал больше сидеть дома, но то и дело кто-то навещал вынужденного отшельника, приносил разноречивые, смутные толки о творившейся в стране неразберихе. Отгородиться от жизни было невозможно.

Заглянули к нему как-то ученый-языковед, общественный деятель Галимджан Шараф и драматург Фатхи Бурнаш. Пришли хмурые, расстроенные. Начал было Мирсаит спрашивать о Казани, Бурнаш вспыхнул, как порох:

— Можешь ли ты объяснить нам, Мирсаит-абый, кому и какой вред от алфавита татар?! Что это за политика?..

Новостью для Султангалиева это не было. Разговоров об алфавите шло в последнее время много. Он тоже понимал, что отмена арабского алфавита — затея ненужная, вредная. Нельзя быть спокойным, когда судьба научного и духовного наследия многих веков висит на волоске.

— Да ты не горячись, Фатхи. Толку от этого мало, — одернул его Галимджан Шараф.

— Знаю!.. — вздохнул Бурнаш. Да так тяжко, с таким глубоким отчаянием. — Ведь все отнимают, хотя бы алфавит оставили в покое. Зачем, кому надо весь татарский народ сделать неграмотным?!

— Садись, Фатхи, — Султангалиев взял его под руку, усадил за стол. — Ты, конечно, прав, но беда эта подстерегает не одних татар.Латиницу навязывают всем тюркам.

Наконец, медленно отхлебывая чай из стакана, в разговор вступил Галимджан Шараф:

— Я еду в Баку. На тюркологическую конференцию.

— Хорошо, — откликнулся Мирсаит. — Я слышал об этом... Но знаете ли вы, Галимджанэфенди, курултай проводится лишь для отвода глаз. Насколько мне известно, судьба алфавита решена.

— Как?! — снова вскинулся Бурнаш. — Не обменявшись мнениями, не выслушав нас?

Мирсаит невесело ответил:

— Пора бы привыкнуть. Проблемы у нас решаются до того, как ставятся на повестку дня.

— Нет, я не могу с этим примириться! — вскричал горячий драматург. — Сделать безграмотным весь народ? Лишить нас науки, литературы, религии и оставить голыми? Нельзя с этим согласиться! Я пойду к самому товарищу Сталину, объясню ему... Если будем сидеть сложа руки, можем оказаться у разбитого корыта!.. Да, да, я пойду к товарищу Сталину.

«Эх, Фатхи, Фатхи... —- подумал про себя Султангалиев. — Ты думаешь, что Сталину только и дела до нас с тобой...»

— А может, — вмешался в разговор и Галимджан-эфенди, — все же стоит попытать счастья, чем промолчать? Я думаю, надо зайти к Сталину. Ведь говорят, он человек умный и деловой...

— Идти к Сталину бесполезно, — сказал Мирсаит, не поднимая безнадежно опущенную голову. — Еще в начале двадцать второго года он заговаривал со мной об этом. Правда, не о латинском шрифте. Сталин считает, что в стране должен быть один алфавит. Он и задумал всю эту затею. Латинский шрифт тоже, наверное, будет временным. Сталин настоит на своем. Сегодня или завтра, но все равно сделает по-своему... Вот так, Галимджан-ага. Вот так, друг мой Фатхи... Мы с вами очень маленькие люди, там никто не станет прислушиваться к нашим словам.

Галимджан Шараф выронил из рук чайное блюдце, и оно разбилось вдребезги. Он засмущался и попросил у хозяина прощения. Видно, слова Мирсаита были и для него неожиданностью.

— Мирсаит-абый! Что это значит?! — Бурнаш в ярости заходил по комнате. Губы дрожат, сжатые кулаки колотят по груди. — Неужели это правда? Каким местом думает товарищ Сталин?!

— Не спрашивай меня. Я сегодня не в состоянии отвечать не только за Сталина, но и за самого себя! — рассердился Султангалиев. Горячность Бурнаша, кажется, передалась и ему.

— Ни латинский шрифт, ни кириллица нам не нужны, — продолжал Бурнаш, расхаживая вокруг стола. — Пусть прежде всего спросят у народа. А если не спросят... Это дело добром не кончится. Помяните мое слово, Мирсаит-абый! И вы, Галимджан-ага! Народ всколыхнется. Я сам буду призывать его к протесту!

И тут Мирсаиту пришли на память слова, которые так же горячо, как заклинание, выкрикивал несколько месяцев назад Хасан Садри-Айвазов: «Пусть меняют... Пусть меняют не только алфавит, но и религию народа! Пусть Сталин навязывает каждому народу свою волю. Но это до поры до времени! Он и не заметит, как исчезнут он сам и его Советы. Разве можно отрывать народ от родного языка, от многовекового алфавита...» Но об этом Мирсаит промолчал. Не стоило подливать масла в огонь...

— Что, Мирсаит, неужели ты считаешь, что мы уже опоздали? — спросил Галимджан Шараф, прервав затянувшуюся паузу. — Выходит, и от поездки в Баку не будет пользы? А я собирался выступить очень горячо, привести весомые доводы...

Мирсаит ответил:

— Что бы ни случилось, нельзя упускать возможность. Надо ехать. И выступать надо. Говорят же, что миром можно любую беду отвести. Пусть наверху мотают себе на ус. Кажется, и в Москве Институт востоковедения готовит по этому вопросу совещание. Говорят, будут выступать Ашмарин, Шахтахтинский и подобные им... Вот ведь как, бесчестные люди, которые служили когда-то агентами царской охранки и боролись за уничтожение языка и религии тюркских народов, сегодня призывают нас переходить на латинский шрифт. Это у них называется содействием прогрессу тюркских наций. Хотя я и зарекся от всяких публичных споров, думаю пойти на это совещание и выступить с разносной речью. Не время молчать, Галимджан-ага...

Встреча трех умных и сильных мужчин так и закончилась горечью и разочарованием, беспомощностью и отчаянием. Имперские силы партии, прикрывающиеся лозунгами интернационализма, перешли в настоящую атаку против тюркских народов. И делать вид, что не замечаешь этого, было уже невозможно.

На совещание, прошедшее в Институте востоковедения, Султангалиев с помощью своих друзей-грузчиков пригласил около сотни рабочих из московских татар. Они не дали таким, как Ашмарин и Шахтахтинский, даже к трибунам подойти. Галимджана Ибрагимова и Мирсаита Султангалиева, выступивших против латинского алфавита, после окончания их речей понесли со сцены в зал на руках... Но, увы, это не могло изменить ход событий. Машина уже была пущена в ход, путь был начертан и указания даны.

...Пройдет чуть больше десяти лет, и народы, которым был навязан в двадцатых годах латинский алфавит, снова «добро-вольно» (!) примут новый, на этот русский алфавит. Все будет, как тогда. Но к тому времени уже не останется в живых не только тех, кто выступал против латиницы, но и тех, кто самоотверженно боролся за нее. Всех постигнет одна судьба: кто расстрелян, кто сослан... Политбюро и ОГПУ предпочитали не оставлять свидетелей своих деяний...

* « *

Осенью двадцать шестого года после длительной безработицы Мирсаиту Султангалиеву, наконец, удалось устроиться на работу. Он был назначен представителем Всероссийского охотничьего общества, ответственным за Волго-Уральский регион. К тому времени он сам, его жена и дети оказались на грани голода и нищеты, и найти работу было равносильно воскрешению умирающей надежды. Открывались перед Мирсаитом и новые возможности: он теперь мог в любое время года выезжать, куда пожелает, общаться с людьми, повидать свет. Можно ехать в Татарстан и Башкортостан, колесить по землям чувашей, марийцев, удмуртов. Охотничье общество — организация не ахти какая престижная, и все же Мирсаит был представителем Центра. Можно общаться вволю с давними знакомыми, близкими, единомышленниками.

А помогли ему устроиться на работу люди, вместе с которыми он когда-то устанавливал в Казани Советскую власть, — Эндель и Тихорецкий. Теперь они работали в отделах Центрального Комитета. Он был благодарен также Тарифу Джанбаеву: через него и связался Мирсаит с ними.

Жаль только, что на сей раз, измученный безработицей, Султангалиев не сразу понял, что угодил в капкан. Обычно-то он предвидел течение событий на два-три хода вперед, а на этот раз обманулся. То, что он попал в охотничье общество, и мало того, был назначен ответственным представителем Волго-Уральского региона, не было, как он думал, счастливой случайностью. Напротив, это, пожалуй, было продолжением его несчастий...

В первой же поездке его сопровождал специально подготовленный тайный агент, сотрудник ОГПУ. И в Чебоксарах, и в Казани, и в Уфе, в каждом городе его поджидали новые сыщики. Комната, где он останавливался, всегда находилась под наблюдением. Те, кто крутился возле него в качестве официальных представителей, были заранее предупрежденными гэпэушниками. И в транспорте, и в отделениях Охотничьего общества днем и ночью за каждым его шагом велась неусыпная слежка. С кем встретился, с кем поздоровался, у кого побывал в гостях — все заносилось в черную тетрадь. Вот в какую умело сплетенную сеть попался Султангалиев.

Единственным способом построения нового общества были избраны методы угроз, принуждения, высылка человека из родных мест и убийства. Советская власть, обещавшая золотые горы, выродилась в диктатуру большевиков и начала открыто, планомерно уничтожать здоровые духовные силы страны — представителей интеллигенции и духовенства, взялась за состоятельных мужиков, деловых людей. К Султангалиеву, ставшему одной из первых жертв большевизма, естественно, тянулись те, кто был еще способен протестовать против разрушающей все на своем пути напасти. Сталин хорошо рассчитал. Вот почему национальный политик, который в жизни не имел дела с диким зверьем, попал в Охотничье общество. Вот почему Мирсаиту было дано право за счет государства бороздить Волго-Уральский регион вдоль и поперек.

Султангалиев был в западне. Он никуда не денется. Настала пора выявлять его соратников, начинать охоту на них. Сталин готовился к большой охоте. Охотничье общество было нужно только для вывески, организация эта давно уже находилась в прямом ведении ОГПУ. Во все уголки страны была послана «дичь» наподобие Мирсаита Султангалиева — ив Туркестан, и на Украину, и на Кавказ... И каждого из них сопровождали на-стоящие охотники — гэпэушники. Охотники провожали, охотники встречали. В стране началась неслыханная, невиданная по масштабам большая охота. А Генеральный секретарь Иосиф Сталин, державший в своих руках органы преследования, сыска, ареста и казни, превратился в главного охотника.

* « *

Нельзя думать, что служба в Охотничьем обществе стала Для Султангалиева лишь источником материального подспорья, хотя в заработке он нуждался как никогда. Важно и другое. Дома он томился, тосковал по делу, а более всего ему хотелось поездить по стране, увидеть своими глазами, как складывается жизнь в национальных республиках, встретиться со старыми друзьями.

А знакомых и друзей у него было немало. Годы борьбы, совместной работы, общность взглядов сблизили его со многими людьми. Правда, время накладывало на них свой отпечаток. Иные из старых товарищей, которые выбились в большие начальники, стали ответственными партийными и советскими работниками, смотрели на Мирсаита Султангалиева с опаской. Каждый дорожил своим креслом. Они еще не отвернулись от него окончательно, но доверять им все же не стоило.

Тянулись к Мирсаиту в основном те, кто в последние годы выжит из партийных и государственных органов. Это были на-стоящие коммунисты, верные друзья. Они видели, что Мирсаит не сломался, не отрекся от своих взглядов. Он оставался в их глазах авторитетным деятелем, с которым вынужден считаться даже сам Сталин.

Искали общения с Мирсаитом и участники различных молодежных движений и кружков. Юные, не искушенные в политической борьбе, они еще только расправляли крылья и надеялись выправить перегибы в национальной политике государства, одолеть засилье большевизма. Мирсаиту было приятно встречаться с этими горячими молодыми людьми, но приходилось постоянно помнить, что среди них шныряют агенты ОГПУ, что каждая пятая из молодежных организаций создана для слежки и сбора информации.

Надежными сторонниками Султангалиева оставались Дерен-Аерлы из Крыма, изгнанный из Башкортостана Мирза-булатов, Баубеков из города Касимова и давние друзья Гариф Джанбаев, Гасим Мансуров. Встречались они обычно в лесу на Ленинских горах. На условленном месте сходились поодиночке и с разных сторон, делая вид, что собирают грибы или ягоды. У каждого в родном городе были единомышленники. Информация, поступавшая от них, становилась основным предметом обсуждения.

Положение в национальных районах было крайне тяжелым, недовольство новой властью росло с каждым днем.

— Достаточно поехать в башкирские аулы и свистнуть, как все возьмутся за оружие! Терпение народа иссякло. Чего мы ждем?! — торопил Мирзабулатов. — От председателя Башсовнаркома Мухамметкулова ждать нечего. Как забрался в кресло, так и позабыл о нуждах людей...

Дерен-Аерлы тоже был недоволен новыми руководителями Крыма, жаловался на притеснение татар по указке Центра. Он сообщил, что в горах организованы небольшие вооруженные отряды.

Баубеков жаловался, что в Касимове снимают с работы подряд всех татарских руководителей и вообще там не стало татарам житья...

— Я тоже мог бы поплакаться в жилетку, — нахмурился Султангалиев. — На днях пришло письмо от Хади Атласи. Так он пишет, что в деревне совсем замордовали мужика. По всему Татарстану продолжается преследование мулл, ученых, писателей. Ясно, что все это делается с одной целью — на корню уничтожить нацию... Но какой толк от наших жалоб и стенаний? Сегодня мы должны найти ответ на вопрос: что делать?!

— А что говорят в Кремле? — спросил Мирзабулатов.

Друзья знали, что Мирсаит до сих пор, по не известным никому старым каналам, получает сведения с тайных совещаний в Центральном Комитете и Совнаркоме.

Султангалиев вкратце рассказал то, что было ему известно.

На сессии Центрального исполнительного комитета РСФСР товарищ Рязанов говорил: «Все нации сидят на шее русского мужика. Надо оставить туземцев и начать заботиться о русском мужике».

А товарищ Рыков на недавнем съезде Советов указал верный путь воплощения в жизнь этой заботы: «Не планируется индустриализовать национальные районы. Они будут лишь источником сырья и ареной сельского хозяйства».

— Словом, в национальном вопросе партия продолжает двуличную политику, — сделал вывод Мирсаит. — И разговоры о «русском мужике» — не более чем ширма, дымовая завеса. Для большевиков нет у мужика национальности. Русские, башкиры, татары — все для них рабы!

У Мирзабулатова новые опасения:

— Говорят, в Казахстан будут переселять русских казаков, а в Татарстане и Башкортостане собираются создать русские районы...

Мирсаит был вынужден прервать его:

— Как бы там ни было, это не дело рук умного политика... Но давайте прекратим пока жалобы... Сегодня ясно одно: партия не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Дело социальной революции — в тупике, и поражение неминуемо. Учитывая такую возможность, мы должны развернуть работу в массах и прежде всего среди молодежи. Федерация Туран — это не мечта борцов против Советской власти, а путь спасения социализма. Она опирается на стремление народов к национальной свободе. Вот главное направление и конечная цель нашей деятельности!..

На этой оптимистической ноте они расстались. Увлеченные своей благородной мечтой, они не замечали, что на горизонте клубятся черные тучи и уже огненные плети молний полосуют небо. Минует ли друзей приближающийся ураган? Знать этого они не могли...

» * *

Известно, что в середине 1927 года Мирсаит Султангалиев еще раз встретился со Сталиным. И что примечательно, на этот раз сам Генеральный секретарь был инициатором встречи. Мирсаит заранее знал, что ждать от нее чего-то хорошего не стоит, и шел в ЦК без особого желания.

Исходя из ответов Мирсаита Султангалиева на допросе в ОГПУ, что случилось позднее, можно предположить и содержание его беседы со Сталиным.

— Остается ли по-прежнему в силе твое желание вернуться в партию? — спросил Сталин.

— Я и сейчас считаю себя в рядах борцов за народное счастье. И среди партийных есть люди, которые стремятся держать трудящихся в рабстве. По этой причине мое упорство восстановиться в партии немного поугасло, — ответил Султангалиев.

Генеральный секретарь метнул на него быстрый взгляд, задумался. Намек этот он, кажется, принял на свой счет: «Гляди-ка ты, как разговаривает! Гордый...» Сталин, конечно, надеялся увидеть его жалким и несчастным наподобие птицы со сломанными крыльями, общипанными перьями. А он все такой же, как прежде, — колючий, как еж.

— Как семья? Жена, дети...

Об этом Сталин спрашивал неспроста. Зная, как тяжелому живется, он хотел унизить его, услышать жалобы и какие-то просьбы, а заодно сбить с него гордость.

— Спасибо, товарищ Сталин, — сухо ответил Мирсаит. — Наверное, вы пригласили меня не для расспросов о семье. Дел у вас и без меня хватает...

Сталин скривил губы в усмешке.

— Ты все такой же, ничуть не меняешься, Султангалиев. — После небольшой паузы добавил, покачав головой: — Только волосы поседели...

Мирсаит вынужден был спросить напрямик:

— Товарищ Сталин, скажите, для чего вызывали? По какой причине вспомнили обо мне? Ведь пора бы уже забыть...

— Разве можно тебя забыть, — снова усмехнулся Генеральный секретарь. — Даже на том свете заставишь скучать по себе. Я часто буду вспоминать тебя.

— Это что же, товарищ Сталин, вам уже начали приходить в голову мысли о том свете? — Мирсаит прикинулся, что не понял. А ведь понял: не о себе, а о нем говорил Генеральный секретарь, на него намекал.

Сталин, наконец, перешел к основному разговору.

— Оказывается, буржуазная печать пишет: «У Сталина на пути построения социализма есть два основных врага. Один Троцкий, другой — Султангалиев». Что ты думаешь по этому поводу?..

— А может, товарищ Сталин, вы сами выдумали этих врагов? Троцкий не был врагом социализма...

Сталин нетерпеливо перебил его:

— Троцкий — давний твой приятель, мне это известно. Но ты пойми: он же постоянно мешает, ставит подножку Центральному Комитету. Недовольство, слухи разные — все от него. Как, по-твоему, Генеральный секретарь должен сносить эти капризы?

— Нет, товарищ Сталин, я не могу быть вам помощником в вашем деле против Троцкого. Найдутся другие! — вырвалось у Султангалиева. Он уже сообразил, какую ношу хотел взвалить на него Сталин.

Медленно, словно нащупывая опору под ногами, Сталин прошелся по кабинету, остановился у окна и пробормотал, как бы размышляя вслух:

— Я еще продолжал надеяться на тебя. Но получается, что и о тебе буржуазная печать говорит правду...

— Наверно, мне можно идти, товарищ Сталин? — Мирсаит поднялся. — До свидания...

Генсек подошел к нему, протянул руку.

— Желаю успеха. Подумай, что тебе дороже — Троцкий или собственная голова?.. Я еще верю тебе. Да, верю, что ты вернешься в наши ряды...

Мирсаит знал, что слова эти неискренни. Сталин процедил их сквозь зубы, а в глазах его была кровь.

* * ♦

Приехав в Казань в августе двадцать восьмого года, Мирсаит не пошел в гостиницу, а остановился у Микдата Бурундукова. Ему хотелось хоть ненадолго избавиться от тех, кто следил за каждым его шагом, не отставая ни на минуту.

У него не было дел к первым руководителям Татарстана. Сами они тоже не горели желанием встретиться с ним. Время было такое, каждый заботился о своей голове и не хотел рисковать.

Но тех, кто жаждал встречи с Султангалиевым, обменяться с ним двумя-тремя словами, пригласить в гости, было в Казани без счета. В татарском мире, особенно в кругах интеллигенции, авторитет Султангалиева, несмотря на оголтелые нападки пе-чати, не упал, а, напротив, поднимался день ото дня. Он встречался с писателями, учеными, журналистами, не мог отказаться и от приглашения татарской молодежи, искренне озабоченной положением дел в стране.

Одна встреча прошла у его давнего знакомого Баки Урмаче, широко известного художника, другая — в доме Айдарских. Мирсаит и Фатима были связаны с талантливым режиссером Айдарским и его женой-певицей Сарой давней дружбой.

На этих встречах речь в основном шла о литературе и искусстве. Зная, что именно люди творческие подвергаются в первую очередь преследованию, Мирсаит старался обойти серьезные политические темы.

Кажется, в последний его вечер в Казани собрался совсем другой круг друзей. Мирсаит был приглашен в дом Фатиха Мухаммедъярова, который работал Наркомом здравоохранения Татарстана и недавно отстранен от должности. Пришли сюда Бурундуков, прежние знакомые Мирсаита — ученый-историк Хади Атласи, Махмут Будайли. Людей сомнительных не было, и беседа потекла открытая, горячая.

Тон разговору задал хозяин дома.

— Ну, скажите на милость, что же это за социализм, когда страну превратили в казарму и перестали дорожить человеком? — вздохнул Мухаммедъяров.

Его поддержал Хади Атласи. Этот бесстрашный и честный человек с самого начала не принял крутые изменения, которые происходили в стране, выступал против них с открытой критикой. Здесь он тоже не стал особо выбирать выражения:

— Чего же вы хотите, если государством правят дикари и преступники? Ведь эти большевики — пустое место, ни рыба, ни мясо! Только и умеют убивать да ломать. Руку дам на отсечение, перевернут они весь мир вверх тормашками и, Бог даст, сами сгинут...

— Ну, что уж вы, Хади-эфенди, так широко замахиваетесь? Да и слова у вас такие... — осмелился прервать своего наставника Махмут Будайли. — Может, нашего уважаемого гостя послушаем?

— А я и забыл, что здесь еще и ты присутствуешь, большевик Махмут! — громовым голосом расхохотался Атласи. Действительно, Махмут еще не был изгнан из партии, хотя все знали, что тучи над его головой сгущаются. Посмеявшись вволю, Атласи попросил извинить его. — Вы уж, друзья, не сердитесь на меня. И ты, Махмут, прости... А злюсь я потому, что душа изболелась от непотребства и несправедливости, которые творятся вокруг. Я ведь в отличие от вас пожил в деревне. Сердце кровью обливается, как вспомню, до чего довели бедных мужиков!.. Эх, ребята, в стране не осталось даже серой вороны, которая могла бы сказать, что она счастлива... Может, ты, Мирсаит, откроешь нам глаза? Что происходит? Куда идем?..

Прошла без малого неделя, как приехал Мирсаит в Казань. Завтра в обратный путь. Все эти дни, встречаясь с людьми, он избегал разговоров на политические темы, больше слушал, думал, запоминал. И сдерживался не столько из-за боязни за себя, сколько за других. Ему не хотелось, чтобы тень подозрения падала на собеседников, особенно на молодую татарскую интеллигенцию, а в том, что на каждой встрече неизменно присутствует кто-то из ГПУ, сомнений у него не было.

Совсем другое здесь, в узком кругу друзей, людей близких, надежных. И неизвестно, когда еще он снова попадет в Казань. (Забегая вперед, скажем, что смутное предчувствие не обмануло его: это был последний добровольный приезд Мирсаита Султангалиева в Казань, последняя встреча с дорогими его сердцу людьми...) Да, на этот раз можно поговорить открыто, никого не опасаясь.

— Хади-эфенди... Брат мой Фатих и вы, дорогие друзья, Махмут, Микдат... — тихо, проникновенно заговорил Мирса-ит. Каждого назвал по имени, поочередно глядя на них печальными глазами. — В стране происходит что-то ужасное. Социализм, о котором все мы мечтали, забыт, отброшен. Мы — в тупике, дальше нет дороги. Рано или поздно нам придется подумать: куда повернуть? В какую сторону идти?..

— Все дело в этом...

-—Это и не дает нам покоя... — тяжко вздохнули собеседники.

Мирсаит продолжал говорить, и слова будто исходили из самых глубин его души. Было только странным, что человек горячий, порывистый, он произносит эти ужасные слова глухим, бесстрастным голосом.

— Вывод один: надо быть готовыми ко всему. Нельзя сидеть сложа руки и дожидаться, когда страна и народ будут выкинуты на свалку истории!.. — Голос Мирсаита набирал силу, он уже не мог сдержать клокотавшие в груди гнев и боль. — Да, надеяться на партию большевиков уже невозможно!

— О, Аллах! — облегченно вздохнул Хади Атласи. — Наконец-то и из уст Мирсаита слышим такие слова!..

Мирсаит не стал задумываться, чего в этой реплике было больше — одобрения или упрека, ему не хотелось сбиваться с мысли:

— Рано или поздно дело революции будет подхвачено новой волной освободительного движения. Вполне возможно, что вольются в это движение не только татары и другие угнетаемые нации, но и русские. Результатом борьбы станет не разъединение народов, не распад страны, а образование нового единства на иной, чем теперь, здоровой основе. Не будет народов первого и второго сорта, ни старшего, ни младших братьев. Только равноправные, духовно раскрепощенные народы могут составить настоящий союз, сильную, жизнестойкую федерацию! Есть у нас этот союз? Есть такая федерация?!

Все заговорили разом, заспорили. Первым подал голос Атласи:

— Где там?! Околпачили нас большевики...

— Но разве такой союз возможен? — Микдат с сомнением закачал головой.

— Почему же нет? Конечно, возможен! — ответил Будайли.

— Верно говоришь, Махмут, такая возможность была, но мы упустили ее. — Это голос Фатиха.

Атласи махнул рукой:

— Нельзя варить мясо и рыбу в одном котле...

— Я хотел сказать лишь одно, — заговорил Мирсаит снова, — революция не закончилась. Она только заблудилась. Сейчас ведется вероломная, повсеместная кампания по ликвидации здорового ощущения свободы, обретенного нациями в результате революции. Гонения на представителей духовенства и национальной интеллигенции, замена алфавита, навешивание ярлыков на честных людей — все это звенья одной цепи. Есть человек, который сидит в кресле и, коварно усмехаясь, перебирает эти звенья, как зерна сатанинских четок.

— Кто это?! — сорвалось у кого-то с языка, но ответ был ясен каждому...

Разговор друзей шел до самого рассвета, и только в пять часов Микдат Бурундуков привел Мирсаита к себе домой.

Микдата сморил сон, а Мирсаит решил пройтись по улицам, попрощаться с Казанью.

Вот центр города. Здесь каждая улица, каждый дом памятны Мирсаиту. А вот башня Сююмбике, теперь снова без полу-месяца, сорванного большевиками. Дальше ноги понесли к школе, в которой он учился, потом по берегу Булака на озеро Кабан. Дороги его юности... Маршруты революционных лет... Сколько видано-перевидано и пережито им в этих местам. Сколько людей встречено: Тукай, Исхаки и Амирхан, Вахитов и Алкин, Троцкий, Вайсов и Грасис...

Захлестнули воспоминания, понесли в даль минувшего. Надежды и разочарования, радость и горе, победы, поражения — как много вобрали в себя те грозные, трудные и все же озаренные мечтой, счастливые годы его жизни!..

Он глядел на тихие воды озера, и щемящая тоска сжимала ему сердце. Неужели все это было напрасно? И ушло безвозвратно? Исчезнет бесследно?..

Вдруг кто-то осторожно прикоснулся к его плечу. Мирсаит вздрогнул, резко повернулся.

— Мирсаит-абый! Вы ли это?.. Здравствуйте! — воскликнул юноша с ясными голубыми глазами.

Еще находясь во власти воспоминаний, с удивлением смотрел Мирсаит на возникшего будто из тумана и нарушившего его одиночество молодого человека, и вдруг ярким светом вспыхнули глаза.

— О, Сайдаш! Дорогой брат Салих! — воскликнул он, порывисто прижав его к груди.

Радостные возгласы, смех огласили сонные в эту утреннюю пору берега озера. Из зарослей камыша вспорхнула стая диких уток, где-то возле мечети Марджани громко закричал петух. Тишина и ночь уходили, рождался день. А два голубоглазых татарина, радуясь нечаянной встрече, засыпали друг друга вопросами.

— Мирсаит-абый, я только вчера узнал, что вы в Казани, и не мог увидеть вас. Знаете что, пойдемте ко мне домой! Я живу здесь рядом, — начал его уговаривать Сайдаш. — Сыграю вам новую мелодию. Она родилась только сейчас, на заре. Вы будете первым слушателем!

Времени у Мирсаита было мало, до поезда оставались считанные часы. И все же он не мог отказать молодому композитору, которого когда-то учил русскому языку.

Войдя в дом, Салих сразу же сел за рояль, и полилась музыка. Завороженно слушал Мирсаит незнакомую мелодию, в которой слышались шум и шорохи леса, трели жаворонка над притихшей землей, журчание родников, звон монист в косах юной невесты, чей-то смех, чьи-то сдержанные рыдания, вздохи...

Не сразу Мирсаит заметил, что мелодия оборвалась, она продолжала звучать, ласкать слух, держала и не отпускала. Он сидел, прикрыв глаза рукой, в душе закипали слезы, и было ему грустно и хорошо.

Но вот он опомнился, привлек молодого волшебника к себе и с дрожью в голосе произнес всего два слова:

— Дорогой Салих!..

Давно знает Мирсаит: мгновения радости, желанных встреч так коротки. Торопливо выпив чашку чая, он заторопился. Надо успеть собрать вещи до поезда.

Салих Сайдашев стоял за старым каменным мостом через Булак и махал рукой на прощание...

«Заместителю председателя ОГПУ товарищу Ягоде. Донесение.

В результате проверки работы контрреволюционной организации под названием «Милли-Фирка» в Крыму выяснилось следующее:

ответственный работник Всесоюзного охотничьего общества беспартийный Султангалиев, 36 лет, руководит не только центром в Москве, но и всей деятельностью этой организации.

Показания свидетелей изобличают его в следующих преступлениях:

а) в организации контрреволюционного центра, объединяющего все тюрко-татарские националистические организации и группы (султангалиевские организации и группы);

б) в подготовке к созданию тайной партии «Сторонников Востока»;

в) в искажении национальной политики Центральной власти и вербовке среди коммунистов на местах в плановом и систематическом порядке своих сторонников. К примеру, Султангалиев обвиняет ВКП (б) в противопоставлении друг другу евреев и крымских татар, в организации специально голода в Крыму и других национальных районах и др.

На основании изложенного Восточный отдел ОГПУ считает необходимым привлечь Султангалиева к ответу и просит у Вас разрешения на его обыск и арест.

Заместитель начальника Восточного отдела ГПУ Балдаев.

(Подпись). 7 декабря 1928 года.»

С ответом не заставили долго ждать. На другой же день был подписан ордер на специальном официальном бланке: «СССР.

Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ)

Ордер № 4798

8 декабря. 1928 год.

Выдается сотруднику Оперативного отдела ОГПУ. Для ареста Султангалиева и проведения обыска в его квартире.

Его адрес: Большая Татарская ул., дом 24, квартира 1. Примечание. Все товарищи и граждане на месте должны содействовать предъявителю ордера в исполнении его обязанностей.

Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода (подпись). Начальник Оперативного Отдела (подпись)».

9 декабря в пять часов утра, когда трое детей еще спали сладким сном, у дома № 24 остановилась черная машина. У ворот была поставлена охрана. Разбив запор на воротах, вооруженные люди ворвались во двор. Под каждым окном замаячила тень солдата. Начали дубасить в дверь сапогами.

— Кто там? — послышался испуганный женский голос. Это была Фатима, которая выбежала босиком в одной ночной рубашке. В спешке она даже не успела зажечь свет и нацепить что-нибудь на ноги.

— Открывай сейчас же! Иначе разнесем дверь.

— Кто вам нужен? Что еще стряслось? — вынуждена была спросить женщина. Ведь она и сама еще не успела до конца проснуться. Дрожала, прикрывала рукой грудь, ежилась... Ей ничего не оставалось, как открыть дверь. Дом сотрясался. Что скажут соседи?!

Молодую женщину, открывшую дверь, оттолкнули в сторону. Фатима споткнулась, упала и осталась лежать. В дом ворвались четыре солдата, выставив вперед штыки. Сзади, держа палец на курке пистолета, шел офицер.

— Не двигаться! Где свет? Зажгите свет!.. — приказал офицер.

На кого он кричит? Ведь дома одни дети!..

Фатима кинулась следом за ночными гостями в комнату, зажгла свет. Проснувшиеся в испуге дети заплакали.

В доме творилось столпотворение. Содержимое шкафов для одежды вывалено, ящики письменного стола, книжные полки сброшены на пол. Все бумаги и книги, в том числе учебники, школьные тетради Расиды, начали складывать в мешки...

Фатима и вцепившиеся ей в подол трое детей зажались в угол. Они не могли произнести ни слова, не смели даже заплакать — все онемели от страха.

Пришельцев не интересовало, где сам Мирсаит, потому что в ОГПУ было хорошо известно его местонахождение. В командировке по Поволжью и Приуралью на сей раз его сопровождал не один, а три гэпэушника.

В тот же день через несколько часов на стол Ягоды лег следующий протокол.

«Заместителю председателя ОГПУ Г. Ягоде.

Арест М. Султангалиева, проживающего по адресу улица Большая Татарская, 24, квартира один, был организован. Но он оказался за пределами Москвы.

Предлагаем протокол обыска.

Во время обыска присутствовали Султангалиева Фатима и Ирзина Хадича.

Было конфисковано:

— малый браунинг, № 278843, одна полная обойма и 4 патрона. В кожаной кобуре, изготовленной на Кавказе;

— один кавказский кинжал;

— один морской кортик;

— 4 патрона к военному нагану;

— 67 штук патронов к трехлинейной винтовке;

— кроме того, рукописи, письма, документы, фотографии.

Подпись.»

Обратим внимание: под предлогом ареста Султангалиева вторжение к его жене и детям произошло на рассвете 9 декабря. А ведь уже 8 декабря в Восточный отдел ОГПУ на имя Балдаева было направлено официальное указание за подписью того же Г. Ягоды: «М. Султангалиева, находящегося в командировке в Вотякской области (ныне Удмуртия. — P.M.), арестовать и под конвоем препроводить в Москву».

Город Глазов. Одиннадцатое декабря. Полдень. У Мирсаита Султангалиева, который с самого утра занимался делами Охотничьего общества, не было ни крошки во рту. Многие знакомые приглашали его к себе на обед, но ему не хотелось беспокоить их. Намереваясь перекусить, Мирсаит зашел в подобие столовой, которая находилась в полуподвале старого двухэтажного каменного здания прямо против гостиницы, где он остановился. Окна заковало льдом, стекла на многих разбиты. Мирсаит прошел в относительно тихий угол и торопливо накинул на плечи шубу, которую было снял, входя в столовую. Сырой промозглый ветер доходил и до его «укрытия».

К нему подошла немолодая уже, но довольно миловидная женщина, спросила, что он будет есть. По-русски она говорила

с трудом. «Наверное, удмуртка», — подумал Мирсаит и заказал суп и два стакана чаю.

— Вы товарищ Султангалиев?!

Низкий грубый голос заставил его вздрогнуть, рука с лож-кой повисла над тарелкой с горячим супом.

Рядом стоял какой-то человек с наганом в руке, у двери еще двое с винтовками. Мирсаит, видно, был так погружен в свои думы, что не заметил, как эти люди вошли в столовую. Он уже догадался, в чем дело, но еще не хотел мириться с предстоящим.

— Вы арестованы! — объявил человек с наганом.

Вот оно!.. Добрались до него «охотники». Настигли в этой глухомани, хотя могли сделать то же самое в Москве. Он оттолкнул от себя тарелку с супом, поднялся на ноги и сказал, стараясь выглядеть спокойным:

— Решили людей посмешить? Неужели не нашли другого места для этого спектакля?!

— Молчать! Руки за спину! — закричал офицер, как видно, упиваясь своей властью над безоружным человеком. — Другое место тоже найдется. В Москву поедете. Под конвоем!

Какая нелепость, подумал Мирсаит. Он ведь и сам собирался домой, в Москву, и билет уже был в кармане. Могли бы подождать, он бежать не намерен. Нет, шум, эффект нужен этим людям...

В тот же день в Москву полетело сообщение:

«Москва. Восточный отдел ОГПУ, товарищу Балдаеву.

Арестованный на основании Вашего приказа от 8 декабря сего года Султангалиев препровождается в Ваше распоряжение.

11 декабря в 7 часов 45 минут утра мною был произведен обыск. Все деловые и личные бумаги арестованного конфискованы и сложены в портфель, запечатаны сургучом. Для передачи вам портфель вручен начальнику конвоя.

Уполномоченный Глазовского отделения Вотякской области ОГПУ М. Сунцов».

В этой телефонограмме есть одна деталь, привлекшая внимание. Там сказано, что обыск в номере, где проживал Мирсаит, был произведен утром в 7 часов 45 минут. Это в действительности так. В тот день в 7 часов 30 минут Мирсаит ушел по своим делам в город. Значит, уже через пятнадцать минут люди Сунцова проникли в пустую комнату. Арест же его был произведен позднее, около двух часов дня.

В Центральном архиве КГБ мне попался и протокол обыска, заполненный в Глазове: «Протокол обыска.

11 декабря 1928 года. Город Глазов, улица Революции, 27. При обыске были конфискованы:

1) Удостоверение Всесоюзного охотничьего общества,

№ 388.

2) Учетная книжечка № 388.

3) Маршрутный лист.

4) Личное удостоверение.

5) Личная военная книжка.

6) Членский билет Московского союза работников сельского хозяйства № 120697.

7) Револьвер. Военный маузер, № 173011.

8) Портмоне с деньгами в сумме девять рублей 08 копеек.

9) Адрес человека по фамилии Воробьев.

10) Кожаный портфель с бумагами охотничьего общества и

личные письма.

11) Перочинный нож.

Примечание: 5 рублей 40 копеек из упомянутых выше 9 рублей 08 копеек уплачены за номер (есть квитанция об уплате). Остальные деньги возвращены арестованному...»

Внизу листа рукой самого Мирсаита синими чернилами на-писано следующее: «Мне были возвращены деньги в сумме 3 рубля 50 копеек. Получил: М. Султангалиев (подпись)».

Тринадцатого декабря конвой доставил Султангалиева в Москву и передал в Восточный отдел ОГПУ. Заключенный был помещен в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Считаю необходимым предложить читателю также и анкету, заполненную в тот же день собственноручно Мирсаитом.

«Анкета № 6487

Национальность: татаро-башкир , 36 лет. Родился в июле 1892 года.

Жена: Фатима Ахметовна — 28 лет.

Дети: сын Мурат — 4,5 года;

дочери: Гульнар — 9 лет, Расида — 13 лет.

Отец: Хайдаргали — 67 лет.

Профессия: журналист. По некоторым причинам стал временно кооператором.

Место работы: инструктор-консультант организационного отдела Всесоюзного охотничьего общества.

До исключения из партии: член коллегии Наркомнаца и председатель Центральной мусульманской военной коллегии при Наркомвоенморе.

Места работы:

В период до Октябрьской революции:

а) народный учитель начальной школы в деревнях Новое и

Старое Атзитарово;

б) заведующий РОНО в Стерлитамакском уезде;

в) сотрудник газеты «Баку»;

г) агент торгово-хозяйственного отдела в Бакинской городской Думе;

д) конторщик в газете «Баку».

В послеоктябрьский период:

а) работал в Ленинграде секретарем Мусульманского исполнительного комитета;

б) член штаба в Казанском ревкоме и другие ответственные

должности;

в) работал в Наркомнаце;

г) в Наркомвоенморе и др.

М. Султангалиев (подпись)».

Конечно, эта анкета неполная. Похоже, что заполнялась она нехотя и поспешно. Вряд ли тюремная камера располагала к тому, чтобы человек мог с удовольствием перечислять места, где он работал и какие должности занимал.

В тот же день дело Султангалиева передано Айзенбергу, уполномоченному 2-го подотдела Восточного отдела ОПТУ.

Айзенберг сразу вызвал его на первый допрос. Не стану приводить копию этого протокола, занимающего четыре страницы. Вопросы и ответы касались в основном проблемы Крыма и переселения туда евреев. Айзенберг пока что не высказывает своего отношения. Взгляды Султангалиева нам хорошо известны.

С четырнадцатого декабря к допросам приступает Балдаев. Они продлились месяцы, годы. Протоколы составляют несколько десятков томов, число страниц переваливает за тысячу. Но какими бы поучительными ни были эти страшные документы, охватывающие период более двух лет, их невозможно втиснуть в рамки романа.

И все же, пожалуй, будет уместным предложить вниманию читателей, хотя бы в сокращенном виде, один из этих протоколов с документальной точностью.

«Допрос гр-на Мирсаита Султангалиева.

14 декабря, 1928 года.

В допросе участвуют: товарищи Петере и Балдаев.

Балдаев: Связывали ли вы события в Крыму с нарушениями в области национальной политики? Султангалиев: Возможно, что я имел это в виду. Но я этого не говорил.

Балдаев: Вы знали все это через Ибрагимова?

Султангалиев: Нет.

Балдаев: Тогда от кого же вы получили информацию? Султангалиев: От какого-то случайного человека. Имени его не помню.

Балдаев: Фирдевс или Меинов? Султангалиев: Нет, не они.

Балдаев: С кем вы советовались до встречи с Петропавловским?

Султангалиев: Возможно, что я говорил об этом с товарищами в Крыму. Но теперь я не могу отчетливо припомнить, когда, где и к кем.

Балдаев: Какие еще вопросы затрагивались во время этих разговоров?

Султангалиев: Деятельность Петропавловского в Крыму. Наверное, мы оценили ее отрицательно. Потому что он не оказал положительного влияния на укрепление в Крыму Советской власти и сближение татарских трудящихся с коммунистической партией.

Балдаев: Значит, вы открыто обвинили Петропавловского и пришли к выводу, что его надо снять с работы?

Султангалиев: Я так не говорил. Я только сказал, что было такое мнение.

Б а л д а е в: Разговаривали ли вы с кем-нибудь из местных людей о событиях в Крыму и о товарище Петропавловском? Султангалиев: Там? Балдаев: Нет. Здесь, в Москве?

Султангалиев: В Москве специального разговора об этом не было.

Балдаев: Возможно, к слову?..

Султангалиев: Может — да, может — нет. Не помню.

Балдаев: С кем вы могли говорить об этом?

Султангалиев: В Москве татарских трудящихся не мало. Я не могу сказать точно.

Балдаев: Разве в Москве нет татар, с кем вы могли бы говорить, советоваться об этом? Если не по этому вопросу, то вообще. У вас наверняка есть единомышленники, близкие люди, кому вы доверяете?

Султангалиев: По интересующему вас вопросу могу сказать следующее: до 1923 года действительно многие трудящиеся татары встречались и советовались со мной. Они даже считали меня своим наставником. Но в 1923 году они попросили меня, как человека беспартийного, не вмешиваться в их партийные дела. Поэтому я не чувствовал себя вправе обсуждать с ними политику партии и Советской власти. Это же касается и Татарстана, и Крыма.

Балдаев: Меня не интересуют ваши права. С кем из близких в Москве вы могли говорить о Крыме и других вопросах? Прошу дать конкретный ответ.

Султангалиев: Я дал вам конкретный ответ. А если вы интересуетесь моими знакомыми, пожалуйста, могу назвать пол-Москвы.

Балдаев: Значит, если вам верить, получается, что вы не знаете в Москве ни одного татарина, с кем можно обменяться мнениями о Крыме? Не знаете ни Джанбаева, ни Мухтарова, ни Мансурова?

Султангалиев: Знаю. Я знаю их со времен моей работы в Татреспублике. Но между ними и мной никогда не было речи о каких-то политических проблемах и об оценке политического лица руководителей.

Балдаев: Значит, между вами не было вообще никаких разговоров?

Султангалиев: Не могу сказать, что были.

Балдаев: Постарайтесь припомнить. Может быть, были случайные разговоры? Скажем, о чем говорили во время встречи с товарищем Мухтаровым в Крыму? В 1926 году.

Султангалиев: С Мухтаровым мы играли в теннис.

Балдаев: О чем разговаривали во время игры?

Султангалиев: Возможно, мы разговаривали о проблемах здравоохранения в Крыму. Мухтаров ведь работал в комиссариате здравоохранения... Не об организационных вопросах, а о распространении инфекционных заболеваний и, в частности, туберкулеза...

Балдаев: Кто еще присутствовал во время этих ваших разговоров?

Султангалиев: Не помню.

Балдаев: А может быть, там был комиссар здравоохранения Крыма?

Султангалиев: Нет, я его там не встречал.

Балдаев: Ладно, оставим пока... Говорят, что там время от времени к вам наведывался товарищ Фирдевс. О чем вы разговаривали?

Султангалиев: Я ездил в Крым отдыхать, а не разговаривать. Мы не вступали в политические беседы, только отдыхали...

Балдаев: В 1925 году вы останавливались у него дома. Там вы тоже не разговаривали?

Султангалиев: О положении в Крыму — нет. Балдаев: А о чем?

Султангалиев: В тот период мне было сделано одно предложение из Центрального Комитета. О том, чтобы выступить в печати с признанием своих ошибок. Я просил совета у Фирдевса, как мне быть. Наверное, это не запрещено?

Балдаев: Ну-ну, и что же он ответил?

Султангалиев: Он сказал, что надо непременно выступить с признанием ошибок. Его мнение было для меня важно. Потому что он человек, по-настоящему преданный делу революции.

Балдаев: Вы еще встречались с Вали Ибрагимовым? Султангалиев: Да. Он и его родственник Умар Ибрагимов дали мне взаймы денег.

Балдаев: Что это еще за деньги?1

Султангалиев: Я болел. Для восстановления здоровья был вынужден лечь в частный санаторий. А денег у меня не было.

Балдаев: Это были личные деньги Вали или наркома здравоохранения?

Султангалиев: Не знаю.

Балдаев: О чем вы разговаривали с Вали?

Султангалиев: Советовались, в каком санатории мне будет лучше. Он расспрашивал меня, куда я хочу ехать, в Ялту или в какую-нибудь деревню. Я сказал, что собираюсь ехать в Кореиз.

Балдаев: Зашла ли речь о политическом положении в Крыму?

Султангалиев: Нет. Мне было не до этого.

Балдаев: Приходилось ли вам встречаться с Ногаевым?

Султангалиев: Да. После исключения из партии он приехал в Москву. Поднимал вопрос о возвращении в партию.

Балдаев: О чем вы разговаривали с ним?

Султангалиев: О мерах по возвращению в партию...

Балдаев: Какой вы дали ему совет?

Султангалиев: Он не нуждается в моих советах. Он и сам хорошо знает, что надо обратиться в ЦК.

Балдаев: Разговаривали ли вы с Ногаевым о проблеме латинизации?

Султангалиев: Не помню.

Балдаев: А где вы выступали по проблеме латинизации?

Султангалиев: В Институте востоковедения.

Балдаев: Кто принимал там участие?

Султангалиев: Я не успел провести по этому поводу расследования.

Балдаев: Кто был в зале: рабочие, интеллигенция?

Султангалиев: Должно быть, большинство составляли студенты. Об этом писали газеты «Правда» и «Известия».

Балдаев: Наверное, большинство составляли рабочие?

Султангалиев: Очень может быть.

Балдаев: О чем вы говорили?

Султангалиев: Я высказал свое отрицательное отношение к латинизации. Время для этого еще не пришло тогда, если интересуетесь, я могу рассказать вам об этом и подробнее.

Балдаев: Вы и Ногаеву говорили об этом?

Султангалиев: Я сказал, что не помню. Балдаев: Значит, вы выступили против латинизации, так?

Султангалиев: Да.

Балдаев: Какие вы предложили меры в борьбе против этого?

Султангалиев: Я только сказал, что это дело несвоевременное. О какой-то борьбе речи не было.

Балдаев: Вы сказали, что выступили против латинизации. Разве одно это уже не является призывом к борьбе?!

Султангалиев: Нет! Думаю, что у меня есть право высказать свое мнение.

Балдаев: Сказав и Ногаеву, что вы против латинизации, вы тем самым имели в виду цель — поднять на борьбу против латинизации учащуюся молодежь в Крыму.

Султангалиев: Я никогда не делал таких выводов. Я категорически отрицаю эти ваши слова.

Балдаев: Значит, вы никогда не касались проблем Крыма в своих разговорах с московскими знакомыми?

Султангалиев: Да, так.

Балдаев: Знаете ли вы человека по имени Ахмет Хайсаров?

Султангалиев: Знаю. Я несколько раз встречал его у Вали Ибрагимова. Ну и что из этого?..

Балдаев: Принимал ли участие Хайсаров в ваших разговорах с Вали Ибрагимовым?

Султангалиев: Мне приходилось слышать, что Хайсаров плохой человек. Но только я не смог убедить в этом Вали Ибрагимова. В конце концов Хайсаров, кажется, и доконал его...

Балдаев: Мог ли слышать Хайсаров, о чем вы разговаривали?

Султангалиев: Я сказал, нет. Я не верил этому человеку. В его присутствии я и рта не раскрывал.

Балдаев: Хайсаров, знаете, наверно, близкий и доверенный человек Вали Ибрагимова. Может быть, он сам рассказывал ему?

Султангалиев: Это невозможно. Вали Ибрагимов никогда не передавал чужих слов.

Балдаев: Ну, а теперь послушайте меня. Я прочту вам сообщение, написанное собственноручно Хайсаровым. Написано 11 ноября 1928 года: «Заседание «Московского Центра» прошло в квартире Мухтаровых. Прежде всего был выслушан доклад Вали Ибрагимова о положении в Крыму. Присутствовали Мухтаров, Джанбаев, Султангалиев, Фирдевс, Дерен-Аерлы, Памыкчи и другие. Прения продолжались до рассвета. Пришли к выводу, что еще до пленума Крымского областного комитета надо начать претворение в жизнь тайного указания «Московского Центра». Это значит поторопить решение проблемы земли и рабочих рук так, как того требуют «правые коммунисты» Крыма. И в ближайшее время снять с работы Петропавловского и вернуть на его место Дерена. Если не удастся провести Дерена, ориентироваться на Фирдевса...» Ну, а теперь что скажете?

Султангалиев: От начала до конца наглая ложь. Я категорически отрицаю все это.

Балдаев: Категорически?

Султангалиев: Да. Категорически! Уже одно то, что в это время Памыкчи вообще не было в Москве, говорит о том, что все написанное здесь явная ложь. Я отвергаю...

Балдаев: Категорически?

Султангалиев: Категорически. Памыкчи в конце ноября не было в Москве.

Балдаев: Ладно, скажем, Памыкчи не было в Москве. Что от этого меняется? Человек мог и ошибиться. Может быть, на месте Памыкчи был какой-то другой товарищ.

Султангалиев: Встречи, о которой вы читали, вообще никогда не было, я отрицаю.

Балдаев: Ладно, раз так, обратимся к показанием Хайсарова от 30 ноября. Написано всего пятнадцать дней назад. Может быть, вы припомните?

«То ли в конце 1925, то ли в начале 1926 года я зашел в Москве к Рашиду Ногаеву. Он приехал из Крыма с целью поторопить с восстановлением его в рядах ВКП (б). Султангалиев объяснил ему, через каких ответственных товарищей и как надо вести это дело и др...»

Султангалиев: Я не помню такого факта.

Балдаев: Показания Хайсарова верны. Вот тут написано: когда он пришел к Ногаеву, там уже сидели Султангалиев и

Фирдевс... Вы советовались о том, как решить крымский вопрос...

Султангалиев: Не помню.

Балдаев: Все же, наверное, хорошо помните, к кому советовали обратиться Ногаеву?

Султангалиев: Ногаев не нуждается в моих советах. Он как член бюро областного комитета и сам хорошо знает, что надо делать.

Балдаев: Но вы ведь не отвергаете возможность разговора о возвращении Ногаева в партию, не так ли?

Султангалиев: Да.

Балдаев: Теперь пойдем дальше. Читаю: «Потом перешли к теме латинизации. В тот период ни у «правых», ни у членов «Милли-Фирка» еще не было четкого отношения к этому вопросу. Никто против курса Центрального Комитета ВКП (б) на латинизацию не боролся. В своем выступлении Султангалиев сказал так: Центральный Комитет под предлогом латинизации собирается разъединить татаро-тюркские народы и противопоставить их друг другу. С этой целью предполагается разобщить литературные и научные силы татар, раздробить и свести их на нет. Отчуждением мыслящих людей от политики и экономики, сталкиванием их лбами ЦК рассчитывает на временный успех. В конце своего выступления Султангалиев сделал следующие выводы: во-первых, сказал он, программа латинизации проводится Центральным Комитетом прежде всего из политических соображений. Во-вторых, для того, чтобы изолировать татар и тюрков от влияния культуры мусульманских народов, проживающих вне СССР. В-третьих, народы, лишенные собственного алфавита, за короткое время подпадут под влияние русской культуры и будут поглощены русскими. Это опять-таки сводится все к той же политике русификации, сказал он.

Султангалиев также сообщил, что он читал в Москве и Казани лекции на эту тему перед татарскими студентами...»

Все это происходило в действительности?

Султангалиев: Такого разговора никогда не было. Даже если бы и был, я не произносил бы этих слов перед такими, как Хайсаров.

Балдаев: Продолжаем: «Слушатели единогласно поддержали постановку вопроса Султангалиевым. Ногаев, как только вернулся в Крым, развернул работу в этом направлении. На учительской конференции в Симферополе приняли решение, отвергающее политику латинизации. Воспользовавшись недовольством народа, особенно молодежи, «правые» начали выдавать себя за единственных защитников народа...» Вы и это отрицаете?

Султангалиев: Раз уж я отказался от первой части, значит, само собой понятно. Отрицаю.

Б а л д а е в: Пошли вперед: «Во время разговора у Ногаева Султангалиев сказал, что во всех татарских республиках латинизация встретила резкое сопротивление, и что оно будет расти; если дела пойдут так, то Центральный Комитет будет вынужден отложить решение проблемы или предоставить его самому народу. Все это подтверждает вывод о том, что борьбу против латинизации, широко развернутую в тюркских районах, организует «Московский Центр», которым руководит Султангалиев...»

Вы и это тоже категорически отрицаете?

Султангалиев: Да.

Балдаев: Откуда же тогда узнал обо всем этом Хайсаров?

Султангалиев: Спросите об этом самого Хайсарова.

Б а л д а е в: Вы всего около 10 минут назад назвали Хайса-рова преступным элементом. Ну, раз так, то как узнал обо всем этом необразованный, неподготовленный человек?

Султангалиев: Да, видно, он знает не меньше тех людей, на которых клевещет.

Балдаев: Напоминаю: показания, данные по ходу следствия, никогда не бывают клеветой.

Султангалиев: Простите, я не знал. Я думал, что он, возможно, написал все это как ваш тайный агент.

Балдаев: Это показания Хайсарова, данные 30 ноября в Москве, во Внутренней тюрьме, то есть там же, где сейчас содержитесь и вы сами... А вы говорите, клевета. Да понимаете ли вы, чем пахнут эти ваши слова!..

Султангалиев: Я не знал. Я просил извинить меня...

Балдаев: Знали ли вы человека по фамилии Муслимов?

Султангалиев: Немного знаю.

Балдаев: Вы, по-видимому, принимали участие и в празднестве в Крымском представительстве по поводу его освобождения?

Султангалиев: Это было не празднество. Да, участвовал.

Балдаев: Кто там присутствовал?

Султангалиев: Не могу точно припомнить.

Балдаев: Освежу вашу память: там были Муслимов, Памыкчи, Джанбаев, Фирдевс. Продолжайте... Мухтаров тоже был?

Султангалиев: Больше никого не припомню. Мухтарова не было.

Петере: О чем они говорили?

Султангалиев: Мы поздравляли Муслимова с тем, что, наконец, подтвердилась его невиновность.

Петере: А вы не говорили о политическом положении в Крыму?

Султангалиев: Нет.

Балдаев: Вы вышли из-за стола и прошли в соседнюю комнату... Помните? Вместе с Джанбаевым и Фирдевсом...

Петере: Там вы тоже поздравляли Муслимова?

Султангалиев: Между мужчинами может быть любой разговор, не помню.

Балдаев: Продолжаем. На другой день те же люди собрались на вашей квартире. Это вы помните?

Султангалиев: Ну и что...

Петере: Там ведь появились и новые товарищи, не так ли? Султангалиев: Как будто нет.

Балдаев: А Мухтаров? Мустафин... Мансуров... Вы что, уже не помните, кто приходил в ваш собственный дом?!

Петере: И там не заходила речь о национальных пробле-мах? В тот вечер вы тоже только поздравляли Муслимова?

Султангалиев: Да, избавление Муслимова живым-не-вредимым было для всех нас большой радостью.

Петере: Собравшись еще через два дня на квартире Па-мыкчи, вы снова поздравляли Муслимова?

Султангалиев: Так получается. У нас говорят, побы-вал в гостях, пригласи и сам в гости. Тут нет ничего удивитель-ного.

Балдаев: У вас дома вы не совещались о тактике, кото-рой следует придерживаться во время выборов в Областной комитет ВКП (б) и о путях возвращения Фирдевса в Крым?

Султангалиев: Нет, не совещались.

Петере: Помните, в 1927 году вы написали для Вали объяснительную записку в Центральный Комитет по проблеме евреев.

Султангалиев: Такого никогда не бывало.

Б а л д а е в: Можете объяснить, в чем заключается причина вашей постоянной связи с Крымом?

Султангалиев: Пожалуйста. По той причине, что я страдал от туберкулеза и три года подряд был вынужден ездить в Крым. В такое время, сами знаете, обычно останавливаешься у знакомых. Вот и все!

Б а л д а е в: Значит, вы ездили в Крым с целью укрепить свое здоровье. Это понятно. А вот для чего приезжали в Москву Вали и Фирдевс? Тоже заботясь о своем здоровье?

Султангалиев: До сих пор они как будто не жаловались на свое здоровье.

Б а л д а е в: Ладно. Теперь другой вопрос: не использовали ли вы и других товарищей, выезжающих в Крым или приезжающих из Крыма, для передачи информации?

Султангалиев: Может быть, вы конкретизируете вопрос?

Б а л д а е в: Пока отвечайте на поставленный вопрос. Если надо, перейдем и к фактам... Если вы расскажете сами, это будет в вашу пользу.

Султангалиев: У нас не было необходимости поддерживать связь.

Б а л д а е в: Кто же поставлял вам сведения, когда вы готовили за Вали документы для представления в Центральный Комитет и Центральный исполнительный комитет?

Петере: Не будете же вы отрицать и эти свои действия?!

Султангалиев: Порою я помогал самому Вали. Он неважно владел русским языком... Я не вижу ничего предосудительного о том, чтобы помочь своим друзьям, тем более члену партии.

Б а л д а е в: Кроме упомянутых выше случаев, заходила ли еще когда-нибудь речь между вами и Фирдевсом по поводу еврейской проблемы?

Султангалиев: Нет, не заходила.

Балдаев: С кем еще вы разговаривали на эту тему? Скажем, интересовала ли эта проблема Джанбаева, Мансурова, Мухтарова?..

Султангалиев: Я уже как будто ответил на этот вопрос. Если надо, повторю. Эта проблема не интересовала казанских и московских татар.

Балдаев: Вы, кажется, говорили, что обменивались мнениями с Джанбаевым, Мансуровым и другими по поводу переселения в Крым евреев и снятия с работы Петропавловского, не так ли?..

Султангалиев: Вы ошибаетесь. Я не могу сказать то, чего не было на самом деле.

Балдаев: Значит, вы говорите, что связь с Крымом поддерживалась через приезжающих и уезжающих...

Султангалиев: Я не говорил этого.

Балдаев: Вали приезжал? Приезжал... Фирдевс приезжал то и дело! Даже была целая делегация из Крыма... Каждый, кто приезжал оттуда, наведывался к вам. Разве это не связь? С каждым вы обсуждали крымскую проблему. Проблему латинизации! Если вы ехали в Крым, то останавливались у Вали, у Фирдевса и вели бесконечные разговоры... Это что, не постоянная связь?!

Султангалиев: Я не делал тайны из своего общения с ними. Но это не была связь в том смысле, в каком пытаетесь представить ее вы.

Балдаев: Ну, как же не связь... Как тогда прикажете понимать?

Султангалиев: Понимайте, как считаете нужным.

Балдаев: Как прикажете понимать то, что представители Крыма по каждому вопросу советуются с вами?

Петере: Вали, приехав по партийным делам в Центральный Комитет, вызывает вас, советуется с вами. Дает вам редактировать свои официальные бумаги, доверяет вам даже написание обращения к руководителям партии... И Фирдевс не успеет приехать в Москву, как рвется к вам, прежде всего советуется с вами о политических событиях в Крыму... Остальные тоже свою информацию прежде всего доводят до вас. Чем вы все это объясните?

Балдаев: А в чем секрет того, что вы и сами всей душой тянетесь к крымским делам?

Султангалиев: На этот вопрос ответ, кажется, был уже дан. Могу добавить только следующее: с моими крымскими знакомыми меня сблизила общая борьба за революцию и

Советскую власть. Мне также пришлось работать в Крыму будучи ответственным работником Народного комиссариата по делам национальностей.

Петере: Вы ведь политически подготовленный человек, зачем говорите все это?! Если бы мы не знали ваше отношение к событиям в Крыму, если бы не знали, какова группа, сплотившаяся вокруг вас, разве бы мы арестовали вас?.. На этот раз мы тоже были вынуждены взять вас под стражу лишь после того, как к нам в руки попала ваша информация, посланная в Уфу... И сейчас то же самое. Неужели вас ничему не научила прогремевшая на всю страну «султангалиевщина?»

Ведь вы умный, образованный человек! Как будто не знаете, что бессмысленно толочь воду в ступе. Уже будучи исключенным из партии, даете советы членам партии, большим руководителям. Сводите их со всякими кулаками, подобными Муслимову... Для чего вам все это понадобилось?..

Балдаев: А вы говорите, что ездили в Крым лечить легкие. Кого вы собираетесь убедить?

Петере: Нас интересует ваша деятельность по организации и руководству Крымской группой. Как может человек, исключенный из партии, руководить партийной работой, первыми руководителями целой республики? Давайте будем говорить откровенно!..

Султангалиев: Я говорю откровенно.

Петере: Если так пойдет, боюсь, как бы и на сей раз не пришлось начать разговаривать теми средствами, что в тот раз... Вы этого хотите? Готовы или нет к искреннему разговору? А то мы можем развязать вам язык и при помощи очных ставок с некоторыми товарищами. Вали вон вынужден был раскрыться. Сам выбрал себе смертную казнь...

Султангалиев: Я больше ничего не могу добавить к сказанному.

Петере: Что вы прикидываетесь невинным младенцем! Кого хотите в этом убедить? Сказки будете рассказывать не нам, а в другом месте... Не тяните время. Расскажите, каким образом и через кого вы руководили Советским правительством в Крыму?!

Султангалиев: Я никем не руководил.

Петере: Вы же не ребенок. Вы человек, который основал в свое время враждебную идеологию, распространял и начал воплощать ее на Востоке, в восточных районах. Вы опять взялись за старое! Это написано вашей рукой?

Султангалиев: Да, моей рукой.

Петере: И это тоже ваша рука, так?

Султангалиев: Да, я не отказываюсь.

Петере: А кто написал вот эти бумаги, посмотрите-ка внимательно.

Султангалиев: Я писал. Вали дал мне их отредактировать. Чтобы облегчить дело, я заодно переписал их...

Петере: Ай-ай, за каких простачков вы нас принимаете!.. Как будто в Крыму не осталось человека, в совершенстве владеющего русским языком... У Вали одних секретарей, способных выполнить эту работу, было несколько человек. Абсурд все, что вы говорите!

Султангалиев: Что есть, то и говорю. Все бумаги, которые вы мне показали, дал мне сам Вали.

Петере: Не сомневаюсь. Может быть, он также дал вам и решения Политбюро, и секретные документы Центрального исполнительного комитета. По какой-то причине они тут же оказались в белогвардейских газетах... Интересно, как вы объясните нам это? Но прошу говорить начистоту, так будет лучше и для вас, и для нас... Не прикидывайтесь дипломатом, говорите правду.

Султангалиев: Я, товарищ Петере, говорю вам правду. То, что я взял эти документы у Вали, является фактом. Я вернул их ему обратно. И этим все закончилось.

Петере: Значит, по-вашему, Фирдевс не имел к этому никакого отношения?

Султангалиев: Да, точно так.

Петере: Мне кажется, Фирдевс более близок вам, чем Вали?

Султангалиев: Да. Но дружба дружбой, а работа работой...

'. П е т е р с: Наверное, вам передали материалы Национального совещания, прошедшего в 1923 году в ЦК?.. Султангалиев: Да.

Петере: Должно быть, вы помните слова Сталина, произнесенные там: «Кто кем руководит: Вали Фирдевсом или Фирдевс Вали?..»

Султангалиев: Не помню.

Петере: вы человек, работавший в самых высоких кругах. Знаете тамошние порядки и правила, конституцию лучше нас. А теперь подумайте, как объяснить, что человек, изгнанный из партии, готовит документы для целой партийной организации? Мыслимое ли это дело?! Один этот факт может послужить основанием, чтобы поставить вас к стенке. Вы ведь хорошо понимаете это!

Почему вы заведомо идете в огонь?! Давайте расскажите обо всем начистоту. Иначе мы будем вынуждены пустить в дело и другие документы о ваших преступлениях...

Султангалиев: Я никогда не был преступником, вы это хорошо знаете.

Петере: Не прикидывайтесь наивным!

Валдае в: Вы сами себе закрываете дорогу... Вы занимались не редактированием, а подготовкой совершенно новых документов...

Петере: Хватит! Давайте договоримся: или расскажете все начистоту, все, как есть, или мы начнем разговаривать по-другому... В том числе пустим в дело документы и свидетелей.

Султангалиев: Я как будто обо всем рассказал. Не знаю, чего вам не хватает?

Петере: Вы обвиняетесь в чудовищных преступлениях... Даже одно то, что документы, подготовленные в Крымском Центральном Исполнительном комитете, были опубликованы в белогвардейской печати, чего стоит!.. Но и это лишь одна сотая доля из всего... Перестаньте играть в бирюльки! Собираетесь или нет рассказать все как было?..

Султангалиев: Вы делаете из мухи слона...

Петере: Уж не собираетесь ли вы отречься от своей тайной группы?! Вы готовили в Центральный Комитет документы от имени республики!..

Султангалиев: Я помогал в редактировании.

Петере: Прежде всего признайтесь в существовании тай-ной группы! Если вы занимались редактированием, то что же делали тогда другие?! Лузгали семечки?.. Выясняется, что делал каждый из вас, и пути ваши завершатся в одном месте.

Султангалиев: Я не могу лгать. Эти документы больше никто не видел.

Петере: Значит, вы один?

Султангалиев: Да, я один. И вернул их обратно Вали Ибрагимову. В то время из Крыма больше никого не было.

Петере: Зачем вы говорите заведомую ложь? А Мухтаров?.. А Джанбаев?..

Султангалиев: Во-первых, они не крымские. Во-вторых, я никогда не советовался с ними об этом.

Султангалиев (Подпись) Петере (Подпись) Балдаев (Подпись) С подлинным верно: (подпись стенографиста)». Допрос продолжался и наутро. В последующие дни тоже. Допрашивали и днем, и ночью... Это длилось недели, месяцы, годы...

В Казань, Чебоксары, Йошкар-Олу, Уфу и Глазов выехали специальные следственные бригады. Была поставлена задача «изучить подробно все — где был, перед кем выступал, с кем встречался или поздоровался на улице Мирсаит Султангалиев во время своей последней командировки». Телеграммы, телефонные запросы, ответы местных следователей — все это составило десятки, сотни страниц документов. Особенно сгустились тучи над головой творческой молодежи и официальных лиц в Казани...

В татарской печати началась невиданная доселе новая кампания по разоблачению Мирсаита Султангалиева. К этой травле были привлечены и журналисты, отдельные писатели. Вслед за разгромными статьями пошли в ход фельетоны, едкие стихи... Кто угодно мог обвинить любого человека, если тот был ему не по душе, в дружбе с Султангалиевым, навесить на него ярлык «султангалиевца». Не только в 20—30-х годах, но и позднее не было в татарском мире такой оголтелой травли, массового, хорошо организованного гонения на людей. Интеллигенция раскололась. Одни стали добровольными гонителя-ми, другие превратились в гонимых. Машина нравственного уродования нации работала бесперебойно, все самое ценное, святое из ее духовного богатства подвергалось сомнению, страх и недоверие друг к другу разделило людей. Управлять втянутым в междоусобицу народом было удобнее...

Имя Султангалиева не сходило со страниц газет. Вот что писал один татарский профессор в те годы: «Какую бы статью, какой бы труд Султангалиева вы не открыли, всюду он не перестает петь о своей любви к народу. Это что же такое?!

Разве народ — любимая женщина? В то же время вы не найдете в этих трудах ни одной фразы о любви к партии, о преклонении перед диктатурой пролетариата. Вот он каков, враг народа Султангалиев!..»

* * *

«В ОГПУ от Фатимы Ахметовны Султангалиевой. Большая Татарская улица, дом 24, квартира 1. Заявление: Прошу вернуть мне вещи, конфискованные во время обыска, проведенного в нашем доме работниками ОГПУ:

1. Литературные труды моего мужа Мирсаита Хайдаргалиевича Султангалиева, его переводы с татарского на русский и произведения татарских поэтов и писателей.

2. Мои и его личные письма, тетради с моими стихами.

3. Фотографии.

4. Два алюминиевых молочных бидона. Около месяца назад я относила их с молоком в ОГПУ.

5. Если не нужны моему мужу, то его рваные брюки, костюм и один чемодан.

Подпись: Ф. Султангалиева».

Это заявление, написанное на вырванном из тетради листке, содержат некий секрет. Среди прочих вещей Фатима просит вернуть и «два алюминиевых бидона». Дело в том, что тюремные врачи разрешили передавать Мирсаиту, страдающему туберкулезом, теплое молоко. Упомянутые бидоны были своеобразным средством связи: внутри полой ручки помещался свернутый клочок бумаги. Так муж и жена обменивались новостями.

Заявление Фатимы дошло до самого Г. Ягоды. Опытный гэпэушник оставил невычеркнутым в нем всего один пункт, он разрешил вернуть эти молочные бидоны. И тут же приписал синим карандашом: «Для нас важно, чтобы он был жив. Г. Ягода (подпись)».

Мирсаиту два раза в неделю приносили молоко. И вместе с молоком известие: кто из его московских знакомых арестован, кого разоблачают в Казани, Уфе, Крыму... Султангалиев знает обо всем. Это было чрезвычайно важно для подготовки к даче показаний.

Клочки бумаги, полученные Мирсаитом, конечно, не сохранились. Должно быть, он просто съедал их. Ничего подозрительного во время постоянных обысков в его одиночной камере тюремщики не находили.

В сообщениях, переданных домой (Фатима хранила их, как драгоценные реликвии, но часть из них позднее попала в руки ГПУ), заключались советы Мирсаита, которые он хотел дать тому или иному человеку. Его вопросы. Заботливые, нежные слова о семье...

В одной из этих записок он просит Фатиму отправить старшую дочь Расиду в Кармаскалы к ее дедушке. Действительно, вскоре младшая сестра Мирсаита увезла девочку в Башкортостан. Расида сначала жила у Хайдаргали, потом у деда со стороны матери, то есть у Чанышевых, в Уфе. Этим Мирсаит хотел облегчить положение Фатимы.

Он хорошо представлял, что его ждет. За него уже взялись по-настоящему. Доносчиков, клеветников и злопыхателей не счесть, громоздились горы фантастических показаний. Сейчас ему стали открыто называть имена «свидетелей». Избивали, калечили день и ночь. Все шло к тому, что его уже не выпустят из этого каменного мешка, приговорят к смерти.

Давать ложные показания бесполезно. Лишь бы не запятнать имена находящихся пока на свободе единомышленников, все брать на себя. В крайнем случае разделить вину с арестованными или погибшими друзьями. Мирсаит пошел именно этим путем и начал открыто высказывать свое отношение к политике, проводимой партией большевиков и советской властью. На протяжении недель, месяцев он говорил о путях решения национальной проблемы, о связи между исламом и национально-освободительным движением и, наконец, о проекте федерации Туран. Причем ни намека на сторонников, ни хулы в чей-то адрес, даже тех, кто клеветал на него самого. Все сказанное им — это его собственные мысли, еще только вынашиваемые в голове...

Каждое произнесенное им слово записывали, в тот же день отпечатывали на машинке. Один экземпляр протокола ложился на стол Сталина, другой передавали руководителям ОГПУ, третий подшивали в «дело»... Так Мирсаит Султангалиев даже в тюрьме продолжал искать пути решения национального вопроса. Выходит, он нашел единственный и самый верный в его положении способ: зафиксировать в виде показаний и сохранить свои мысли для будущих поколений. Научные труды Султангалиева, составляющие многие тома, и сегодня еще лежат в железных сундуках КГБ, где хранятся особо секретные документы. Мне довелось прикоснуться к ним...

«Особо секретно. Председателю ГПУ Башкирову. Погребенскому из Восточного отдела. 18 марта 1930 года.

17 марта в Уфу выехали начальник 3-его подотдела ОГПУ товарищ Алмаев и уполномоченный того же подотдела Контантинов. Цель их заключается в следующем:

1) Выяснить по агентурным каналам и путем наблюдения руководителей султангалиевской заговорщицкой группы в Башкортостане;

2) Выяснить связь султангалиевского центра с организация-ми мятежников в Башкортостане;

3) Выявить всех султангалиевцев;

4) Изучить существующее там отделение Турана;

5) Допросить арестованного Мирзабулатова и выяснить связь между его контрреволюционной деятельностью в деревне и султангалиевщиной;

6) Тщательно расследовать работу отдела, именуемого «Большое».

Для выполнения этих задач Алмаеву придется поехать в Зилаирский кантон. Создать все условия для исполнения товарищем Алмаевым вышеуказанного и предоставить в его распоряжение трех оперативных сотрудников.

Начальник ЦОУ ОГПУ Евдокимов. Верно». Телеграммы. Приказы. Письма и бумаги без счета... Дело велось в широких масштабах, казалось, что вся страна поставлена на ноги с целью разоблачить Султангалиева...

* » *

30 октября 1930 года И. Сталин связался по телефону с Г. Ягодой. Сотрудник чрезвычайно секретного отдела, занимавшегося наблюдением за руководством ОГПУ, счел нужным зафиксировать и эту беседу... Уж не получается ли, что слежка велась даже за самим Сталиным?!

Вот запись этого разговора.

Сталин: Ну, рассказывай... Есть ли у вас что-то новое?

Ягода: За последнюю неделю арестовали восемнадцать иностранных шпионов. Наши тайные сотрудники работают, засучив рукава, по всей стране. Списки троцкистов и султангалиевцев тоже пополнились, товарищ Сталин.

Сталин: Не спеши. Постой... Ты сказал, Султангалиев. Как там держится Султангалиев?..

Ягода: Все по-прежнему, старается не подавать виду.

Сталин: А это уже зависит от вас, Ягода! Значит, стиль работы ГПУ неправильный... Надо развязать ему язык. Разве вы не знаете способов?

Ягода: Ребята есть. Набили руку, товарищ Сталин. Татарин, хотя и на ногах не стоит, пока говорит...

Сталин: Хорошо, пусть говорит. Выжмите из него все до последней капли! Пусть не унесет с собой на тот свет ни одной своей мысли.

Ягода: Ясно, товарищ Сталин, постараемся.

Сталин: Ты хорошо понял меня, Ягода? Теперь уже осталось немного безумцев, которые готовы положить голову ради своей веры и родного народа. Твоя задача — искоренить их!

Ягода: Товарищ Сталин! Я чуть не забыл, ведь есть еще одна новость. Все-таки он признался, шпионом какой страны является...

Сталин: Султангалиев?..

Ягода: Да. Он самый!

Сталин: Ну?..

Ягода: Вынужден был признаться. Ведь он, оказывается, был шпионом Ассирии.

Сталин: Смотри-ка ты, как далеко забрался!.. Так ты говоришь, он работал на Ассирию? Я так и думал...

Ягода: Вы не зря сомневались, товарищ Сталин. Он работал на Ассирию.

Сталин: Ладно. Поддерживай со мной связь.

Сколько ни ломай голову, такого даже нарочно не придумаешь! Ни говорившие по телефону, ни человек, исподтишка записывающий их беседу, не подумали, что нет на карте мира такого государства, что Ассирия исчезла с лица земли несколь-ко тысяч лет тому назад. Может, это был своеобразный юмор палачей?..

Дело близилось к суду. Следователи ОГПУ уже давно предвидели его результат: Мирсаит Султангалиев будет приговорен к смертной казни. Если бы на основании собранного материала было заведено на него пять-шесть самостоятельных дел, каждое из них в отдельности потянуло бы на смертную казнь.

Мирсаит уже не надеялся остаться в живых. К тому же следователи и палачи-истязатели в день по несколько раз напоминали ему об этом. «У тебя остались считанные дни». «Говори, ты все равно уже обречен на смерть». «Почему молчишь, тебе не хватает пяти граммов свинца в лоб?!» — так они изводили Мирсаита.

Он и сам был готов к смерти и поэтому открыто говорил следователям, что политика, проводимая партией и ее руководителями, преступна, продолжал твердить, что «национальный вопрос не решен, а превращение национальных регионов в колонии идет стремительными темпами». И далее: «Советский Союз все равно распадется. Это ясно для меня как день. Значит, Туран не утопия, это наше будущее...»

Ведущего допрос это приводило в бешенство, и он вызывал «дантиста».

— Сколько зубов? — спрашивал врач в облике верзилы-палача, вошедший с железными клещами в руках.

— Сколько зубов осталось? — отвечал вопросом на вопрос Айзенберг.

— Коренные зубы мы уже все выдернули, товарищ оперуполномоченный. Остальные решили оставить до суда.

— Не прояснит ли это в его голове? Вырывай все верхние зубы! — приказал Айзенберг.

— Все?..

— Да, все!

Врач, глазом не моргнув, выдернул восемь здоровых зубов Мирсаита. Какой там наркоз! Ему не дали даже тряпки, чтобы утереть кровь, хлынувшую изо рта. Она залила весь подбородок и грудь Мирсаита. На каменном полу лужи и сгустки крови, вырванные зубы...

Палач-«дантист», захватив огромные железные клещи, ушел так же невозмутимо, как сделал свое черное дело. Айзенберг улыбался. Карие его глаза были устремлены на Мирсаита.

— Ну, Султангалиев, теперь больше не будешь говорить о Туране?

У Мирсаита изо рта сочилась кровь, но голос звучал бодро. Он продекламировал по-турецки любимые стихи.

Ничего не понявший Айзенберг вынужден был спросить:

— Это что, твои стихи? Может, ты и переведешь их?.. -Это не мое стихотворение, товарищ Айзенберг... Его

л<ш>р — великий турецкий поэт Зия Гокальп! А теперь послушайте перевод:

«Отечество — не одна Турция для турков, И не только Туркестан. Отечество — это вечная страна — Туран».

Глаза Айзенберга налились кровью. Он нажал на кнопку: — Вызвать человека, который рвет зубы! Эй, где вы там?

» » *

Невиданная жестокость и беззаконие царили в тюрьме ОГПУ в двадцать девятом — тридцатом годах. Каким только изощренным истязаниям, унижению человеческого достоинства не подвергали Мирсаита Султангалиева! А он все держался, разума не терял, никого не предал и не порадовал своих мучителей мольбой о пощаде.

Как ни удивительно, ему не переставали передавать молоко. На этом настаивал тюремный врач. Фатима поочередно в двух маленьких бидонах приносила молоко два раза в неделю.

Гремя засовами, открыли дверь. Надзиратель. В руках молочный бидон. Сразу видно, что ему лень заниматься этим делом. Вот он сунул бидон узнику под нос, но тут же оттолкнул протянутую руку и, открыв крышку, харкнул в молоко.

— На, пей! — с довольным видом расхохотался мерзавец, а, уходя, еще и пригрозил со змеиным шипением: — Заикнешься врачу — язык вырву. Потом раздавлю тебе яйца. Понял?!

Пререкаться с палачом не имело смысла. Мирсаит поставил бидон на прикрепленную к полу скамейку, прислушался. Шаги надзирателя удалились. И все же нужна осторожность, надо выждать несколько минут. Убедившись, что опасности нет, Мирсаит раздвинул проволоку, сжимавшую с двух сторон деревян-ую ручку и дунул в отверстие. Из него вылетела свернутая трубочкой бумага. С замиранием сердца развернул ее Мирсаит и впился глазами в такие дорогие, долгожданные слова:

«М.Д. (Эти заглавные буквы, написанные из экономии Места, означали обращение Фатимы: «Мирсаит — душа Моя». — Автор), лучше бы я умерла. Жизнь без тебя — мука. Живу ради детей. Мурат уже большой, И он, и Гульнар скучают по тебе, ждут, когда ты вернешься из «командировки». Получили письмо от Расиды, она тоже жива-здорова, живет у дедушки в Уфе. Написала мне «мама». Крепись. Держись. Твоя Фатима». Несколько раз прочитал он крохотное послание и все не г насладиться его нежностью. За каждым словом он угадывал целый мир переживаний, слышал голос любви и тоски, видел милые черты любимой жены, ненаглядных несчастных своих детей...

Бумаги здесь не давали. Обратная сторона записки Фатимы — для ответа. Он торопливо написал:

«Ф.Д., кажется, скоро начнется суд... Я ни на что не надеюсь. Думаю, приговорят к смертной казни. Знаешь, после моего расстрела тебя и всю нашу семью могут выслать из Москвы. Говорят, есть закон «минус тринадцать». (Это означало, лишение права жить в тринадцати больших городах. — Автор). Что же нам делать? Может быть, тебе отречься от меня? Развестись?.. Я говорю ради детей! Любящий только тебя, твой Мирсаит».

Вот они, эти письма, лежат на моей ладони. Такие легкие, невесомые, как крылья бабочки, и тяжелые, жгучие, словно налиты горячим свинцом. В них крики отчаяния, боли, тоски и неизбывной любви. Это проклятие времени, отвернувшемуся от лучших своих сыновей, растоптавшему их судьбы. Это перекличка любящих сердец...

«М.Д., что ты такое написал! Не думай об этом, что Бог пошлет, то и будет. Только вот дети... Гульнар пришла из школы заплаканная, говорит, дразнят «контрой». Ей так не хочется, чтобы говорили плохо об ее отце. Мурат каждый день рисует твой портрет, похоже... Мы сыты, одеты, за нас не беспокойся, хорошо? Береги себя! Твоя Фатима...»

«Ф.Д., спасибо тебе за все. И все-таки послушайся меня. Завтра же прими меры, чтобы развестись со мной. Тебе вручат «бумагу о разводе». Я написал. Ты подумай о себе и детях. Ради них послушайся меня. У них вся жизнь впереди. Любящий только Тебя твой Мирсаит».

«М.Д., я день и ночь думаю о тебе. Думаю и плачу. Дети ждут твоего возвращения. Расида опять написала. Пишет, «как только папа выйдет, пусть приедет, заберет меня». Пишет, что соскучилась по Гульнар и Мурату, и по мне. Я получила твою бумагу о разводе. Как-то не по себе, даже боюсь прикоснуться к ней... Не сдавайся. Ради Бога, будь жив и здоров. Твоя Фатима.»

«Ф.Д., твои письма теперь для меня единственное и последнее утешение. Спасибо! Но все же послушайся меня: молоко больше сама не приноси. В ближайшие же дни разведись со мной. И не сердись, родимая, тебе надо выйти замуж. Хотя бы фиктивно... Надо тебе и самой и детям взять другую фамилию. Иначе не дадут житья. Тебе всего двадцать восемь, а о детях и говорить нечего. Любящий только тебя твой Мирсаит».

«М.Д., почему ты терзаешь меня? Почему пишешь такие слова? Я послушалась тебя, развелась. Но больше не требуй от меня ничего. Ты у меня единственный, таким и останешься... Я все еще не теряю надежды — жду и буду ждать. На этом свете или на том, я твоя, только твоя! Цепляйся за соломинку, старайся остаться в живых, мой Мирсаит! Твоя Фатима».

«Ф.Д., как ты сама? Дети — Гульнар, Мурат... Пишет ли Расида?.. Помнишь, я рассказывал тебе о своем друге детства Дашки не? Отыщи его, он работает инженером в Институте геологии. Расскажи все, как есть. Пусть он распишется с тобой. Передай, что я очень прошу. Скажу по секрету: он будет самым удобным человеком. Ему женщина не нужна. Делайте вид, что живете у нас. Это очень важно, моя Фатима, послушайся меня! Всей душой любящий тебя М.».

По той причине, что порядки в тюрьме изменились, в 1930 году Мирсаита Султангалиева лишили права получать молоко. Значит, на этом конец связи с миром и семьей. Связь обр-вается...

Но Мирсаит все еще не теряет надежды. Ищет последние возможности, продолжает бороться за жизнь:

«Начальнику Восточного отдела ОГПУ товарищу Давыдову.

От заключенного М.Х. Султангалиева. Заявление.

В связи с моим идеологическим и организационным разоружением, а также в виду завершения следствия я счел возможным обратиться к Вам со следующим заявлением.

Можете считать, что мои собственные показания и показания товарищей, связанных с моим делом, полностью соответствуют действительности. Что касается меня, то я в своих ответах все говорил сознательно, надеясь, что партия и советская власть когда-нибудь, хоть и с опозданием, признают свои ошибки в отношении к народам Востока. Возможно, что рассказанное мною пригодится кому-то.

Перед тем, как будет рассмотрено наше дело, если позволите, я хочу поставить перед Вами всего несколько вопросов:

1) О «крови». Около полутора лет тому назад Балдаев предупредил меня, что «как бы и единомышленникам тоже не пришлось пролить кровь». Вот и Вы тоже грозили смертью товарищам, имеющим отношение к организации в Башкортостане складов оружия... Повторяю, ни Мирзабулатов, ни я не собирались направлять это оружие против Советов. Это было одно из средств подготовки к борьбе против новой реакции в том случае, если революция потерпит поражение. Товарищи в Башкортостане ни в чем невиновны. За это дело должен отвечать я, и только я один!

Как до революции, так и после нее в Башкортостане уже и так было пролито слишком много крови. Не прибегайте к кровной мести. Этим Вы только уроните авторитет Советской власти. Это первая моя просьба.

2) Что касается меня самого... Я и сейчас готов встать в ряды борцов за социализм. Скажем, я мог бы сегодня же уехать в Китай или Индию, или же в Китайский Туркестан и с оружием в руках до последней капли крови сражаться рядом с Вашими сотрудниками. Даю слово повести за собой и других товарищей, обвиненных Вами в связи с моим делом.

3) Если на это не будет дано разрешения, воля ваша. Я не прошу вас оставить меня в живых. Если считаете, что так нужно для революции, примените высшую меру наказания, расстреляйте. Но в таком случае прошу учесть мою последнюю просьбу: не трогайте больше никого из татаро-башкирских то-варищей. Они невиновны.

Какое бы наказание вы ни выбрали для меня, я остаюсь ре-волюционером. Воля ваша. М. Султангалиев. 6 июня, 1930 г.

Верно, подпись».

Суд приговорил Мирсаита Султангалиева к смертной казни через расстрел...

Но Сталин еще не спешит навечно распроститься со своей политической жертвой. Вскоре смертная казнь была заменена десятью годами концлагеря.

«Совершенно секретно.

В 3-ий подотдел специального отдела ОГПУ. Заместителю начальника управления лагерей товарищу Берману.

Решением коллегии ОГПУ от 13 января текущего года сле-дующие руководители и актив султангалиевской организации, приговоренные к смертной казни, направляются на десять лет в концлагерь:

1. Султангалиев Мирсаит Хайдаргалиевич

2. Мухтаров Кашшаф Гильфанович

3. Джанбаев Гариф Мухамметзянович

4. Мансуров Гасим Гатаевич

5. Фирдевс Исмагил Каримович

6. Дерен-Аерлы Осман Гатаевич

7. Булышев Зайнулла Хусаинович

8. Батыршин Харис Зарифович

9. Баубеков Хамза Сулейманович

10. Муллабаев Газиз Сабитович

11. Юламанов Фатхулла Ямалетдинович

12. Нурбахтин Гариф Гибатович

13. Тлеубек Миннихуснутдин Зиятдинович

14. Максудов Ибрагим Фатхуллович

15. Мусин Габдрахман Алиевич

16. Хафизов Сафа Хафизович

17. Валиев Заки Валиевич

18. Сунчалей Сагит Хамидуллович

19. Бакиев Сафа Ахметшиевич

20. Мулюков Газиз Мухамметович.

Первые шесть из них являются особенно авторитетными руководителями султангалиевской организации, имеют широкие связи в самых высших кругах Восточных регионов СССР. До ареста эти опытные люди занимали высокие посты. Несомненно, они и в концентрационном лагере будут стремиться сохранить свою организацию и связи со всеми контрреволюционными организациями в Восточных районах. Поэтому лучше содержать их порознь друг от друга и от других султангалиевцев.

Вторую по значимости группу составляют военные мятежники Мулюков, Баубеков, Сунчалей, Бакиев, Хафизов, Валиев, Муллабаев. Этих тоже следует рассредоточить и оторвать друг от друга.

Включенный в эту группу Мулюков — наш сотрудник. Он внедрен в среду султангалиевцев для передачи информации.

Особая речь о Батыршине. Этот человек заслан татарскими эмигрантами с целью организации террора и диверсий против

СССР. Связан с султангалиевцами в Казани, распространял листовки против Советов. Известно также, что он покушался на жизнь секретаря обкома. Очень активен, обладает большой силой воли, способен бороться в открытую. И в Бутырке вел себя очень буйно. Только и смотрит, как бы улучить момент и совершить побег. Конечно, и его должно содержать изолированно от султангалиевцев.

К агентурной работе можно попытаться привлечь Дерена-Аерлы, Юламанова, Максудова и Хафизова. Для вас может быть полезен также Исхаков Гали из сосланных ранее. Мансуров тоже как будто тяготеет к нам. Но с этим будьте особенно осторожны и постоянно проверяйте его показания.

Мы придаем большое значение связи султангалиевцев с теми, кто находится на свободе! Копия каждого письма, то есть входящих и исходящих бумаг, касающихся первой и второй групп, должна непременно направляться нам.

Султангалиевцам разрешается свидание с родственниками только после получения разрешения от нас. Регулярно сообщайте нам об организации и ходе работы.

Заместитель начальника ОГПУ Дьяков. Оперуполномоченный Алмаев.

По поручению Айзенберга. 16 января, 31 год».

23 января Фатиме принесли бумагу, заранее отпечатанную на специальном бланке:

«Султангалиева Фатима Ахметовна Ирзина.

Я, подписавшая этот документ, проживающая вместе с детьми Гульнар, Расидой и Муратом по улице Большая Татарская, дом 24, квартира 1 „ согласна с решением коллегии ОГПУ, запрещающим проживать в таких городах, как Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса, Ростов, Астрахань, Казань, Иркутск, Чита, Ташкент, Тифлис, Омск, и обязуюсь в течение пяти дней перебраться в какое-нибудь другое место. По прибытии тут же сообщу местным органам ОГПУ о месте жительства».

Внизу бумажного листа красным карандашом написано: «Подписать отказалась».

Несколько дней назад, то есть 18 января, на основании ордера ОГПУ номер 274 был наложен арест на все имущество и квартиру Султангалиевых. Все, начиная с обеденного стола и стульев и кончая детской кроваткой, чайником и настольными лампами, было занесено в список. Обе комнаты квартиры были заперты и опечатаны сургучной печатью. Двое детей и мать вынуждены были остаться на улице. А на улице был январь!..

Но Фатима не собирается сдаваться. Есть у нее и кое-какие законные права, чтобы не подчиняться и требовать.

«Заявление в ОГПУ от гражданки Дашкиной Фатимы, проживающей по адресу Большой Татарский переулок, дом 24, квартира 1.

18 января представителем ОГПУ был наложен арест на мебель и домашнюю утварь М.Х. Султангалиева. (Перечисляются занесенные в список вещи. — Автор).

В действительности все эти вещи принадлежат не Султангалиеву М.Х., а мне, то есть Дашкиной Фатиме. Мебель куплена моими родителями еще до того, как я вышла замуж за Султангалиева.

Могу еще добавить, что 1 декабря 29 года я законно развелась с Султангалиевым. Работала чернорабочей на хлебной фабрике и в швейной мастерской. А 23 августа 30 года расписалась с гражданином Дашкиным.

На основании этого и по той причине, что сегодня у меня нет возможности снова купить такую мебель, прошу вас вернуть мне домашнюю утварь.

18 января, 31 год. Фатима Дашкина».

«К производству. Начальнику оперативного отдела ОГПУ. Снимите арест, наложенный на домашнюю мебель Султангалиева Мирсаита Хайдаргалиевича: Большая Татарская улица, дом 24, квартира 1. Передайте все Дашкиной Ф.А. Акт об ис-полнении этого приказа верните в специальный отдел ОГПУ.

Зубкин Подобедов.

26 января, 31 год».

«Совершенно секретно. В 3-й подотдел ОГПУ. 27 января, 31 год.

Заместителю начальника ОЦР ОГПУ тов. Зубкину.

На основании специального приказа заместителя ОГПУ тов. Ягоды решение о высылке из Москвы семей Султангалиева, Мухтарова, Янбаева, Дерена-Аерлы, Валиева и Мусина, осужденных по делу султангалиевцев, отменяется.

Выдворение из квартиры и высылка из Москвы Максудовой Сании Фатхулловны остается в силе.

Заместитель начальника ОГПУ Дьяков. Оперуполномоченный 3-го подотдела Алмаев». «В 3-й подотдел ОГПУ. 16 февраля, 31 год. № 484 — 740. По поручению Айзенберга 11 февраля 31 года. Совершенно секретно. Секретарю коллегии ОГПУ Буланову.

По личному распоряжению заместителя председателя ОГПУ тов. Ягоды следующие из членов семей осужденных по делу султангалиевцев остаются в Москве:

1. Султангалиева Фатима Ахметовна. Вместе с детьми по имени Гульнар, Расида и Мурат.

2. Мухтарова Серафима Игнатьевна. Вместе с сыном по имени Чингиз.

3. Мухтарова Парваз.

4. Максудова-Сагитова Рауза Аскаровна, вместе с сыном

Арсланом.

5. Джанбаева Тарифа Файзулловна.

6. Дерен-Аерлы Айша.

7. Валиева Хадича. Вместе с сыном Хамидом и племянницей Акжимовой Зауджан.

8. Мусина Амина Закировна.

Заместитель начальника ОГПУ Дьяков».

Видно, был какой-то тайный умысел в том, что с семьями осужденных играли в кошки-мышки. Во всяком случае, мы бы сильно ошиблись, если бы оценили это как милосердие, совершаемое по общечеловеческим нормам. Все делалось лишь для временного отвода глаз! Придет день, и доберутся до каждой женщины, до каждого ребенка, занесенных в список...

А пока что Мирсаита Султангалиева и его друзей по одному отправляли на Соловки под специальным конвоем.

XXIV

Белое море. Белые ночи. Соловьиные острова ... Слова, ласкающие слух, радующие сердце... Но как вспомнишь, что острова эти называются Соловками, душа содрогнется от ужаса и смятения. В конце января и начале февраля 1991 года я сам пережил такое потрясение, когда посетил эти недоброй памяти острова...

Ровно шестьдесят лет назад, 31 января 1931 года, в час заката в Архангельск прибыл поезд. К паровозу было прицеплено более десятка товарных вагонов, не приспособленных перево-ить не только людей, но даже скотину. Между тем в них везли политических заключенных. Их встретили бешеный лай собак, конвой с винтовками наперевес и валящая с ног, пронизывающая до костей полярная пурга.

— Не разговаривать! Кто откроет рот, не успеет закрыть, — крикнул офицер в длинной шинели, размахивая револьвером. И тут же без предупреждения сразил одного из арестантов, который отчаянно выругался на вцепившуюся ему в ногу свирепую овчарку. Сделал он это для острастки, чтобы другим было неповадно. Больше никто не осмелился не только разговаривать и жаловаться, но даже шепнуть что-либо соседу. Только шарканье ног, лай собак и завывание ветра... Политзаключенных погнали к морю.

На берегу их разделили на группы по шестнадцать человек и дали каждой по одной лодке. Ее надо было тащить волоком по льду и снегу. А если лед начнет ломаться, уцелевшие должны пересесть на эти лодки и продолжать путь. Белое море своенравно: под влиянием теплых течений в нем появляются участки, не замерзающие даже в самые сильные морозы.

Гнали заключенных три дня и три ночи. Ни сна, ни передышки. Если есть в заплечном мешке хоть что-то из еды, то можно пожевать на ходу. От жажды — снег.

С теми, кто падал от усталости, конвой не церемонился. Слышался злобный окрик: «Вставай, подлый контра!» и пиками поднимали бедолагу, а тех, кто не мог подняться, пристреливали без лишних разговоров. Угодившим под треснувший лед не было счета. Руку протягивать тонущему нельзя: смерть обоим, и тому, кто пытается выбраться из ледяной купели, и тому, кто хочет помочь ему...

Может быть, эти выбившиеся из сил, несчастные люди обрадовались, когда посреди безмолвных просторов моря вдруг вырос остров с кремлевскими стенами, маковками церквей, и вздохнули с облегчением. Вряд ли в те минуты кто-то подумал, что он может остаться навечно в этой забытой Богом земле, омываемой со всех сторон студеными волнами.

Первым делом заключенным устроили баню, А «баня» была такая: их прямо на берегу раздели догола и, не успеет человек войти в маленькую калитку, на него обрушивали ведро холодной воды. Делали это опытные заключенные-старожилы, мастера своего дела. Один обливает водой, другой пинком сбивает заключенного в ледяной желоб, по которому тот катится метров двадцать вниз. Тут же сверху сбрасывают ему одежду. Купание кончилось...

Прозвучала команда строиться. На железную бочку взобрался чекист в длинной до пят шинели и выкрикнул громовым голосом:

— Слушать внимательно!.. Здесь не советская, а Соловецкая республика, запомните это. Сюда еще не ступала нога ни одного прокурора и не ступит!.. Вас пригнали не на исправление. Горбатого могила исправит... Порядок такой: прикажу: «Встать!» — встанете, прикажу: «Ложиться!» — ляжете. Подчиняться! Не рассуждать! В письмах, если надумаете писать, только так: живздоров, все хорошо. Точка!..

Султангалиев мельком скосил взгляд на стоявшего рядом с ним ученого-историка Анциферова: мол, вот тебе и на! Ученый едва заметно понимающе кивнул. Все ясно без слов, да и разговаривать нельзя.

Но чекист, оказывается, еще не все сказал. Понизив голос, он добавил торжественно:

— Считаю необходимым предупредить: о побеге не мечтайте! Отсюда невозможно уйти. Бегущие летом тонут, зимой — замерзают. Вопросов нет? Все! — и ушел. Подбородок важно вздернут, шаг размашистый, чеканный: хозяин!..

Насмотрелся здесь Султангалиев на этих гэпэушников, для которых жизнь человека ничего не стоила. Они с упоением измывались над людьми. Любимым их занятием было заставить академика чистить им сапоги, писателя — колоть дрова, любого оскорбить, унизить, за ничтожную провинность пристрелить. Они на Соловецких островах чувствовали себя безнаказанными и всемогущими.

Островов на Соловках оказалось много, и условия для заключенных не везде одинаковые. С некоторых ни один человек не возвращался живым: все погибали от голода и холода. Мирсайту помогло то, что он вырос в деревне, его оставили на Большом Соловецком острове конюхом. Здесь все же было людно, и тюрьма, хоть и холодная, имела стены и крышу.

Сурова, неласкова природа на острове. Над головой серое мглистое небо, вокруг холодное море, оно уходит вдаль и сливается с едва уловимым горизонтом. Поеживаясь от пронзительного ветра, Мирсаит стоял у ворот конюшни и вспоминал родные башкирские степи, отцовскую рыжую кобылу, с белой звездой во лбу, которую он водил на водопой, в теплые летние вечера в ночное — как давно все это было...

Грубый властный окрик вырвал его из мира сладких воспоминаний :

— Эй, ты, татарин! Что стоишь, как истукан? Седлай мою савраску! — Этот вроде бы и начальник небольшой, и образования всего три класса, но тоже чекист с наганом. Сыт, одет-обут, вот и куражится от безделья. Взобравшись с помощью Мирсаита на лошадь и выковыривая из зубов остатки пищи, приказал: — Приготовь два такси! Покажем профессорам при-роду.

Заключенный для него не человек. Он с презрением плюнул на Мирсаита и поскакал прочь.

Привели двух профессоров — московского и ленинградского. Их-то и выбрала охрана для своей зверской забавы, чтобы «проучить» или просто из ненависти к интеллигентным людям.

«Такси» — это две длинные оглобли, в которые запряжена лошадь. К концам этих оглоблей привязывали жертву за ноги, и всадники пускали лошадей рысью. Когда, «налюбовавшись красотами природы», возвращались обратно, на подвергнутых наказанию не оставалось живого места. Чаще всего никто не выдерживал этой скачки по каменистой земле, и трупы сбрасывали с горы, называемой Голгофой, прямо в море.

Законы у Соловков были свои. Вернее сказать, царило полное беззаконие. Каждый должен заботиться о себе сам. Пища заключенных — жидкая баланда из пшенной крупы или тухлая рыба, но их тоже надо успеть перехватить. Одежда не предусмотрена. Выдавались только старые мешки с прорехами для головы и рук. Если изнашивалась надетая на себя еще на материке одежда, ходи хоть босиком по снегу, ждать помощи не от кого. Смерть от голода, простуды и обмораживания, от побоев и истязаний — явления обычные, повседневные. Охране это только на руку: она не знала, куда девать такое огромное количество людей, как избавиться от них. Лишь для мертвых места сколько угодно, море примет всех.

Еще одна особенность Соловков — работников ГПУ и охраны здесь немного. Во-первых, потому что опасаться побегов нет нужды. Некуда бежать. Во-вторых, о всякой «крамоле» начальство мгновенно узнает от «сексотов», то есть секретных сотрудников, которыми кишел весь остров. Поэтому верить никому не следовало. Выразит ли кто сочувствие тебе, попытается ли навязать разговор о страшных порядках, царящих в лагере или в стране, — конец, ты вычеркнут из списка живых. Установка одного из главных начальников на Соловках Нафталия Френ-келя была такая: «Мы должны выжать все из заключенного за первые же три месяца, после этого он нам не нужен...»

Хорошо знавший порядки ГПУ и давно уже привыкший к ним, Мирсаит Султангалиев молчал четыре года. Конечно, время от времени рядом с ним оказывались люди, знакомые по прежним годам, но он уклонялся от разговоров на политические темы, даже когда было невмоготу. Ему хотелось жить и остаться человеком.

» * *

С Соловков в Москву регулярно поступали сведения. Те, что касались Султангалиева, сразу попадали к самому Генриху Ягоде.

«Секретно. Москва. ОГПУ. тов. Ягоде.

Политический заключенный Султангалиев находится под постоянным наблюдением. Рядом с ним наши люди... Он здоровается с троцкистами Марченко, Эльценом и Залкиндом. Приветствует азербайджанского муссаватиста Гаджинского. Мы создали ему возможность для общения с его единомышленниками Джанбаевым, Урманче, Бакиевым и Тлеубердиным. Но результата нет. Он уклоняется от разговоров о политике. Какие будут указания на будущее?..

20 января, 1934 год. H.A. Френкель».

К сожалению, приказ, направленный из ОГПУ, не сохранился. Удивляться тут нечему — на Соловках порядки другие. Об архиве и говорить нечего. Вообще работали ли там с бумагами?! Нет и списка прибывающих и убывающих, умерших никто не учитывал, пропавших не искали...

В середине 1934 года Султангалиев, вконец измученный приступами туберкулеза, еще раз обратился к Сталину. Это письмо, переданное в ОГПУ, Ягода показал самому Генсеку.

Сталин подчеркнул синим карандашом последнюю строку письма, состоявшего из трех фраз, и поднял голову.

— А как ты думаешь, Ягода?!

— Так же, как и вы, товарищ Сталин.

— Верно говоришь, Ягода, убить политического противника — не признак силы. Сила испытывается в искоренении идей, которые он защищает... Как думаешь, — остановился и призадумался Генсек. — Искоренено ли окончательно в татарах и башкирах национальное чувство, то есть султангалиевщина?..

Для Ягоды это был нелегкий вопрос.

— Мы работаем не покладая рук, товарищ Сталин. Но работа еще не завершена, — только и сказал он.

— Вот что, Ягода. Надо вернуть его! Может быть, он поможет в чем-то... Понял, Ягода?!

Ну, как не понять! Он понимал Сталина с полуслова, даже по взгляду.

В конце 1934 года условно освобожденного Султангалиева вернули на материк. У него не было права жить там, где он хочет. Его направили в Саратов под надзор органов НКВД го-рода.

* * «

Саратов, слава Богу, не Соловки, но у Мирсаита не было там ни одного знакомого человека. Несмотря на то, что название его — Сары-Тау (Желтая Гора) — имело тюрко-татарское происхождение, Саратов был для него чужим городом.

Ему дали полуподвальную комнату в доме номер 15 по Новоузенскому переулку, что в Клиническом поселке на окраине города. Работу не предлагали, ее он должен был искать и найти сам, если не хочет умереть с голоду.

Самому же надо раздобыть дров или угля, заботиться об одежде. В лохмотьях, в которых он вернулся из лагеря, невозможно было выйти на улицу. Если хочешь послать кому-то письмо, его нужно отнести в местное отделение НКВД.

Но, что ни говори, Саратов — не Соловки! Город не сравнить с лагерем. Не сказано ли: там, где есть люди, даже воробей не пропадет. И решился Мирсаит пойти на базар.

Увидев, в какое рванье он одет, встречные шарахались в сторону. Но Мирсаит упорно шел вперед, надеясь на удачу. Походил, покрутился он среди базарной сутолоки и набрел на двух пожилых татар, которые стояли возле лошади, запряженной в сани. Приняв его за попрошайку, они поспешили отъехать, но оказалось, что не подтянут чересседельник, и один из мужиков сошел с саней. Его взгляд наткнулся на глаза Мирсаита.

— Послушай, ara, — тихо проговорил Мирсаит. — Может, ты слышал мое имя, я — Мирсаит Султангалиев...

Мужик опешил, даже позабыл, зачем слез с саней, и метнулся в сторону. Но тут же посмотрел опасливо на снующих вокруг людей и вернулся то ли из любопытства, то ли из сомнения.

— Но ведь его будто бы расстреляли?! — так же шепотом спросил он.

— Эй, Минач! — позвал его спутник в тулупе. — Чего время тратишь? Мало ли в Саратове нищих? Поехали, Минач!..

— Сейчас, — успокоил его Мингаз, медленно подтягивая подпругу и с интересом поглядывая на Мирсаита. — Ты что, из тюрьмы, что ли, сбежал?

Султангалиев в двух словах поведал ему о своем положении, и Мингаз сразу же поверил ему. Закачал головой, повздыхал горестно и чуть не бегом бросился к саням.

— Носи! — сказал, передавая Мирсаиту не старую еще телогрейку и подшитые валенки. — Оставил тут в городе у знакомых на всякий случай, мало ли... Вот и пригодились!

А тот, что сидел в санях и кутался в тулуп, страшно удивился щедрости спутника:

— Ну, Минач! Не думал я, что ты такой простак. Подарить нищему фуфайку да еще валенки задарма... Ну и ну, Миначет-дин...

— Спасибо, Мингазетдин-ага! — от души поблагодарил Мирсаит, судорожно глотнув застрявший в горле ком. — Я ведь ничего этого Не ждал от тебя. — И шепотом высказал основную свою просьбу. — Не мог бы ты через кого-нибудь передать вот это письмо моей семье?

Мингазетдин, которого так упрекал тот, на санях, и называл его на уличный лад Миначем, оказался не только щедрым, но и сердобольным человеком.

— Понял, понял, — ответил он, засовывая письмо в карман. — Все сделаю! Перешлю через дочь. Она у меня в Москве живет. Может, и сама приедет на днях. Собиралась...

Уже забравшись в сани, Мингазетдин протянул Мирсаиту круглый хлеб, от которого была отрезана лишь горбушка, и, подмигнув ему — мол, держись, все будет хорошо, — тронул лошадь.

Спутник его все качал головой, все бормотал с недоумением:

— Ай-ай-ай, Миначетдин, вот не думал, что ты такой глупый простак. Надо же, а!..

Почти всю первую половину марта 1935 года бушевали метели. Днем Мирсаит был на работе. Он устроился временно выпускающим программы на Саратовском радио. Заработка едва хватало, чтобы не умереть с голоду.

Вечера длинные, ночи нескончаемо долгие. Зажигать свет ему не разрешалось. Запрещено, как стемнеет, выходить на улицу, общаться с людьми. Нельзя также завешивать окна. Те, под чьим надзором он находился, знали в любое время суток, где их подопечный находится, чем занимается. Вечерами и ночью для этого достаточно направить с улицы сноп света в единственное окошко полуподвальной комнаты. И постель, и столик, и сам Мирсаит были как на ладони...

Сон не шел. Мирсаит лежал с открытыми глазами и прислушивался к вою ветра. Душа разрывалась от тоски. Ему неизвестно, что с Фатимой и детьми. Живы ли? Где они сейчас?.. Ответа нет, и эта безвестность камнем давила на сердце. Завывание метели за окном еще сильнее напоминало ему об одиночестве, которое никогда не кончится...

Чу! Как будто кто-то тихонько постучал в окно. Мирсаит поднял голову, прислушался. Единственное окно снаружи наполовину занесено снегом, изнутри покрыто толстым слоем льда. Ничего не видно. И стук в окно скорее почудился. Только плачет, воет вьюга. Он снова лег ничком на жесткий топчан, застеленный старой рогожей, натянул на себя сползшую на пол телогрейку.

Но через какое-то время стук повторился. Тихо, осторожно кто-то давал о себе знать. С замиранием сердца Мирсаит открыл дверь и, стараясь не разбудить соседей, ощупью прошел к подъезду. Сквозь щель между досками он увидел стоявшую у окна человеческую фигуру и чуть не вскрикнул: «Фатима!..»

Да, это была она! Он узнал ее и, распахнув дверь, разрывая ногами в дырявых носках колючий снег, бросился к жене.

— О, Боже! — Фатима кинулась ему на грудь, застонала. — Мирсаит! Ты ли это, душа моя?!

Стоять здесь было опасно, да и холодный ветер гнал их в тепло. Мирсаит снял с плеч жены два больших мешка и повел ее в дом, в темную свою каморку.

Они молча обнялись, не в силах вымолвить хоть слово. Фатима приникла к нему и беззвучно плакала, Мирсаит гладил ее по лицу, по волосам, силился сказать что-то, спросить, но мол-чал, боясь разрыдаться.

Но прошло волнение первых минут встречи, Фатима, бесценная его Фатима, вдруг проговорила заботливым, нежным, но немного будничным голосом, будто расстались они только вчера:

— Мирсаит, ты, наверное, голодный. Накроюка я на стол? А? Знаешь, как передали мне твое письмо, я забыла все на свете. Два дня и две ночи стряпала, готовилась в дорогу.

— Ты не замерзла, Фатима? — Мирсаит взял ее руки в свои ладони, потер ей все еще горящие от мороза щеки и шепнул: — Знаешь... Будет лучше, если нас не услышат соседи.

— Хорошо, но, может, свет зажжем, Мирсаит? Ведь темно. Я хочу увидеть тебя. И на стол накрыть, — перешла она на шепот.

— Нельзя, моя Фатима, мне запрещено зажигать свет. И никто не должен знать, что ты приехала сюда. Ни один чело-век...

— А ты бороду отпустил... — Она провела рукой по щекам, подбородку мужа. — Никак не могу представить тебя бородатым.

Мирсаит об этом как-то не думал: растет себе борода и рас-тет. А теперь и сам удивился: усы и бороду он носит со дня ареста в двадцать восьмом году. Уже шестой год! Значит, столько лет они с Фатимой не виделись. Целая вечность... И сейчас, встретившись, они не имеют возможности увидеть лица, глаза друг друга.

Мирсаиту было не до еды. У него накопились сотни вопро-сов. И Фатима спрашивала то об одном, то о другом. Так же потом, упиваясь ворованным счастьем незаконной встречи, они проговорили до утра.

Прежде всего он спросил о детях.

Расида до тридцать первого года жила в Уфе у деда — отца своей матери Раузы Чанышевой. После смерти старика ей, конечно, было нелегко. И все же она, живя то в Уфе, то в Кармаскалах или Стерлитамаке у разных родственников, сумела окончить среднюю школу. Только, к сожалению, несмотря на отличные отметки, в институт ее не приняли. И все из-за фамилии.

Гульнар тоже большая уже. Даже Мурат учится теперь в четвертом классе. Так что дети, слава Аллаху, живы-здоровы, растут. Дашкин, с которым Фатима находилась в фиктивном браке, оказался человеком порядочным. Хоть и не муж ей, и детям не отец, очень помогает семье Мирсаита...

За разговорами и ласками незаметно прошла ночь. Они не сомкнули глаз. Впервые после прошедших пяти страшных лет, когда смерть подстерегала Мирсаита на каждом шагу, в эту ночь он упивался запахом шелковых волос ненаглядной своей Фатимы. И непривычно было чувствовать под головой чистую белоснежную подушку с гусиным пухом, которую она привезла с собой.

Вот и утро. В убогую комнатку просочился дневной свет, и можно, наконец, увидеть друг друга, посмотреть друг другу в глаза.

— Боже мой! Что сделалось с твоими волосами?! — воскликнула Фатима с удивлением и страхом. — Да ты же весь поседел...

— Не плачь, Фатима! Разве дело в волосах... — Сам-то он давно к ним привык. Они поседели еще в двадцать девятом году за одну ночь. Про себя он подумал: «Но как я расскажу тебе, моя бесценная Фатима, о тех нечеловеческих истязаниях в застенках Лубянки? Этот рассказ не выдержит твой слух...» — Да, дело не в волосах. Главное — я жив, ты жива, дети с тобой...

В этот приезд Фатима около недели пряталась в узкой, тес-ной и холодной комнате Мирсаита, не выходя на улицу и не показываясь людям на глаза. Как возникла из метельной ночи, так же отправилась она в обратный путь среди ночи.

Известно, что Фатима еще три раза побывала в Саратове. Приезжала тайком и уезжала тайком. Но муж и жена, верившие, что эти ночные встречи не замечены органами ОПТУ, глубоко ошибались. Каждая встреча фиксировалась с точностью до дня и часа. Даже разговоры мужа и жены в постели оказались в поле их внимания...

Была середина сентября 1936 года. Утром, как всегда, Мир-сайт задумчиво шагал по улице, направляясь на работу. Вдруг перед ним, словно из рассветного тумана, возникла стройная красивая девушка. Он тоже остановился, узнавая и боясь ошибиться, посмотрел на нее. Сердце подпрыгнуло, глазам стало жарко. Взгляды их встретились, и у обоих на ресницах задрожали готовые вот-вот сорваться слезы.

— Папа! — Девушка бросилась ему на грудь и затряслась от рыданий. — Папочка мой!..

— Доченька! Расида... — Отец гладил дочь по волосам, пряча от нее слезы, говорил какие-то нежные слова, пытался успокоить ее.

Неизвестно, сколько бы они простояли, обнявшись, посреди мощенной камнем улицы, но обратив, наконец, внимание на прохожих, Мирсаит повел Расиду к скамейке возле полуразрушенного дома. И первый вопрос:

— Доченька, как ты оказалась здесь? — Отец все не мог поверить своему счастью, не сводил с нее глаз, а руки гладили-ласкали ее иссиня-черные, точь-в-точь такие, как у покойной матери, красивые волосы. Сознание терзал другой жгучий вопрос: «Ну, почему, почему такая трудная судьба выпала им всем? Отчего такими тернистыми оказались дороги жизни его близких?..»

Расида вытерла глаза, улыбнулась так лучезарно, что Мирсаит позабыл на миг свои горестные мысли.

— Папочка, я ведь поступила учиться! — с гордостью воскликнула дочь. — Я теперь студентка первого курса Саратовского пединститута.

Он не поверил своим ушам:

— Как?! Тебя приняли в институт?..

Видно, пережитые трудности, сиротская доля закалили ее, Расида взяла себя в руки, заговорила в полушутливом тоне, с юношеской живостью:

— Так ведь учусь! Значит, приняли... Интересно получается, правда, папа? В Уфе отказали, в Самарканде тоже не приняли. Говорят: «Дочь Султангалиева!» А вот в Саратове, куда я приехала к отцу, пожалуйста...

— Так ты даже в Самарканде побывала?

— Я поехала туда с тетей Сарвар. Она как раз приезжала в Кармаскалы. Позвала меня с собой. Говорит, поступишь в институт, там, поди, уже и не помнят твоего отца. Я сдала все экзамены на «отлично», но не приняли... Оказывается, там знают тебя, вспоминают с уважением, но боятся...

Расиде дали место в общежитии. Из осторожности отец и дочь договорились не ходить друг к другу и лишь раз в неделю, как бы случайно, встречались на скамейке против этого старого дома. Удивительно, меры предосторожности сделали свое: Расиде Султангалиевой удалось успешно закончить отделение русского языка и литературы Саратовского педагогического института и получить диплом. В архивах ОГПУ нет никаких сведений о ее учебе в Саратове и встречах с отцом. Видимо, тут сказалось и то, что она была дочерью от первого брака и жила немного в стороне.

* * »

Уже на первой встрече Мирсаит обратил внимание на то, что дочь довольно плохо одета. У него не было возможности помочь ей, отцовская душа болела, и он ломал голову, как выйти из положения.

Расида была уже взрослая девушка, стройная и красивая. Наверное, ей не хотелось вечно ходить в обносках тетушек...

Однажды на страницах областной газеты внимание Мирсайта привлекло короткое сообщение: «На днях начальником политотдела Саратовской железной дороги назначен тов. С. Саитгалеев». Для кого, для кого, а для Мирсаита это была новость значительная. По прихоти судьбы снова пересекаются их жизненные пути-дороги.

Недавно Мирсаит перешел на другую работу. Теперь он был экономистом-плановиком в Саратовском областном потребсоюзе. Не откладывая дела в долгий ящик, он раздобыл адрес Сахипгарая Саитгалеева и в один из вечеров пошел к нему домой.

Жил Сахипгарай в центре города в двухэтажном кирпич-ном доме, который принадлежал в старые времена какому-то местному богачу. Мирсаит поднялся на второй этаж по широкой мраморной лестнице, постучал в нужную дверь.

Дверь открыла жена Сахипгарая Ольга Николаевна, женщина полная, медлительная, которую он помнил по прежним годам. Она, конечно, не признала в бородатом плохо одетом человеке Мирсаита, спросила сухо, неприветливо:

— Вам кого?!

— Як товарищу Саитгалееву...

Хозяйка чуть прикрыла дверь, отошла в глубь квартиры и громко позвала:

— Сергей! Это к тебе...

— Кто там? Узнай, чего ему надо, — послышался голос Сахипгарая.

— Какой-то старый нищий, — ответила жена.

— Скажи, что меня нет дома.

— Ну, Сережа... — Женщине, наверное, было лень снова подходить к двери. — Иди сам прогони!

Сахипгарай, видно, удобно восседал в кресле и тоже не хотел подниматься из-за какого-то попрошайки. Но дверь оставалась незапертой, и волей-неволей ему пришлось оторваться от мягкого кресла.

— Ну, чего тебе, старик? Вот он я — товарищ Саитгалеев! — буркнул Сахипгарай недовольным голосом. На нем был длинный до пят синий бархатный халат. Человек ухоженный весь, сытый. Голова вскинута, взгляд надменный. Барин! Тако-му, если сам не захочет, и руку не протянешь для приветствия. Но вот на лице Сахипгарая что-то дрогнуло, глаза широко рас-крылись от удивления, и он, чуть заикаясь, тихим осипшим голосом произнес: — Да не ты ли это, Мирсаит?! Ведь тебя же... расстреляли, кажется...

— Я, Сахипгарай. Как видишь, живой пока, — ответил Мирсаит по-татарски.

Сахипгарай протянул ему обе руки, обнял, потянул за собой в квартиру.

— Оля! Оленька! — крикнул жене, весь преобразившись. — Как же ты не узнала Мирсаита Султангалиева? Это же он!

— О Боже! -— всплеснула руками Ольга Николаевна. — Мирсаит Хайдаргалиевич, джаным! (Единственное татарское слово, которое она знала и употребляла к месту.) Как же так?.. Вы так изменились! — Но, почувствовав, что зря так сказала, поспешила исправить свою обмолвку: — А вам к лицу седые волосы и борода. Очень! Настоящим аксакалом стали...

Мирсаит оставил в прихожей стеганую телогрейку, снял подшитые валенки и прошел в комнату. Сахипгарай усадил его в кресло перед камином, в котором горели, весело потрескивая, березовые поленья, сел рядом. На низенький столик, стоявший между двумя креслами, хозяйка поставила бутылку шампанского, бокалы, хрустальную вазу с яблоками, разную снедь.

Хозяева перешли к расспросам. Мирсаит говорил сдержанно, подробности пережитых страданий обходил, но каждый его ответ приводил Ольгу Николаевну в ужас. Она качала головой, горестно вздыхала и с особой настойчивостью принималась угощать его.

Сам Сахипгарай больше молчал, хмыкал и покашливал в кулак, но было видно, что, кроме жалости к пострадавшему приятелю, в нем зрело раздражение. Оно и прорвалось в конце встречи.

— Эх, Мирсаит! — Он стукнул кулаком по колену, заговорил, как и в прежние годы, тоном человека всезнающего, постигшего то, что недоступно другим. — ты всю жизнь бредил, рвал себе сердце такими словами, как «нация», «народ», «само-определение». Считал, что прав только ты, а к моим словам не прислушивался. И чего же ты добился?!

Спорить Мирсаиту не хотелось, да и время позднее — после восьми вечера ему строго запрещалось появляться на улице. Поэтому ограничился общими словами:

— Что поделаешь, у каждого своя вера, своя судьба...

— Ну, так осознал ты свои заблуждения хоть с опозданием?.. — настаивал Сахипгарай. Шампанское развязало ему язык. — Я ведь всегда желал тебе добра. Нет, ты отмахивался от меня, не мог понять, что так называемая нация — это выдумка буржуев!

— А как ты сам, Сахипгарай, очутился в этих краях? Ты же работал в национальных республиках?..

Этот безобидный вроде бы вопрос еще больше раззадорил хозяина.

— О чем ты говоришь! Мне везде одинаково. Сам знаешь, я — интернационалист! И жена- у меня русская. Живем с Оленькой как два голубка!.. — И тут же с довольным видом похлопал проходившую мимо них жену по пышному мягкому месту.

— Ну, Сережа... — притворно рассердилась она.

— Недавно я побывал в Уфе и Казани. — Прихлебывая шампанское, Сахипгарай повел свою речь дальше. — Ты не обижайся, Мирсаит, за правду. Там тебя знать не знают. Если кто и помянет, то отнюдь не добрым словом. Послушать татарских и башкирских писателей, журналистов, — нет врага злее, чем Султангалиев. Так-то, милый мой! Ты жизнь свою не жалел ради этого народа, из-за него был приговорен к смерти, гнил в тюрьме, семью, детей сделал несчастными... А нация твоя, народ твой знать не хотят тебя! Вот ведь оно как...

Даже после этих горьких, безжалостных слов Мирсаит не втянулся в спор.

Поблагодарив за угощение, заторопился домой. Просьбу свою он не решился высказать, а ведь хотел занять немного денег, чтобы справить Расиде кое-какую одежду. Ну, что же. После такого разговора невозможно просить о чем-нибудь.

Сахипгарай накинул на плечи пальто с бобровым воротником и вышел провожать его на крыльцо.

— Знаю, трудно тебе, — сочувственно покачал головой. — Наверно, раскаиваешься, но слишком далеко ты зашел. Слишком далеко...

— Народ свой я не предавал. И прожил так, что мне не в чем раскаиваться.

— Эх, Мирсаит... Как ни трепала тебя жизнь, как ни била, все о своем талдычишь. Я помню годы, когда ты за социализм шел в огонь, в пекло. А теперь, словно выпавший из саней ребенок, лежишь беспомощно на обочине...

— Ошибаешься! Я не выпал из тех саней, а сошел по своей воле, потому что они заблудились, заехали не туда! И от социализма остались одни слова.

— Это твой бред, Мирсаит...

— Ах, если бы так было! Заблуждение одного человека как-нибудь пережили бы. Но когда вся страна заблуждается, молчать невозможно, Сахипгарай. Неужели ты не видишь, куда катится твоя нация?!

— Для меня нет понятия «нация». Ты знаешь, я — интернационалист!

Надоело Мирсаиту это бессмысленное препирательство. Он лишь с отчаянием махнул рукой и, забыв попрощаться, торопливо пошел своей дорогой.

— Ах, Мирсаит, Мирсаит... — вздыхал Сахипгарай Саитгалеев. Он ни капли не сомневался в своей правоте и по-своему искренне хотел помочь запутавшемуся, выбитому из седла старому товарищу. — Нет, не понял. И здесь уже ничего не поделаешь...» — пробормотал он и, поеживаясь от холода, поднялся по мраморной лестнице к себе домой. В тепло, уют, к любимой жене...

Весь январь 1937 года Мирсаит не выезжал из Саратова, не нарушал режима. Утром — на работу, вечером — домой.

С дочерью они довольствовались «случайными» встречами — всегда в одно и то же время, на том же условленном месте. Из той зарплаты, которую выдавали Мирсаиту на руки, половину он выделял Расиде. Фатима на его помощь не рассчитывала. Ирзины — люди оборотистые, практичные, поддерживали ее, как могли. И все же, несмотря на отчаянную нехватку денег, к последнему приезду Фатимы Мирсаит подготовил подарки детям: для Гульнар — куклу, для Мурата — машину.

Фатима, увидев подарки, рассмеялась от души:

— Ах, Мирсаит, они уже не в том возрасте, чтобы забавляться игрушками! Гульнар уже пошел восемнадцатый год.

Мирсаиту было не до смеха. В его душе Гульнар и Мурат — такие же, как раньше, до разлуки, — маленькие дети, его любимые малютки.

— Отвези, отдай им, — еле выговорил он, глотая слезы. — В свое время я не часто баловал их игрушками. Пожалуйста, Фатима...

Она лишь дома поняла, насколько был прав муж. И Гуль-нар, и Мурат были бесконечно рады подаркам отца, и хранили их, как самую дорогую память о нем.

* » »

Отыскать экземпляры своих законченных или оставшихся незавершенными литературных произведений, научных трудов Мирсаит уже не надеялся. И все же ему хотелось, чтобы они дошли до родного народа. Он мучительно пытался восстановить хотя бы малую часть когда-то написанного, или задуманного, но унесенного ураганом.

Был долгожданный выходной день. Мирсаит давно лелеял мечту написать о Юнусе Валиди. В свое время за это брался Фатих Амирхан, но не успел закончить. А татары должны знать о Юнусе Валиди. Такие герои вправе жить в памяти народа.

Мирсаит уже сел за стол и вывел на бумаге первые слова, когда кто-то постучал в дверь. В комнатку ворвались люди в тулупах, и все смеются весело, торопят хозяина: «Собирайся, поедешь с нами в деревню. Будем лошадь забивать!..»

— Мне некогда, дел много, — опешил Мирсаит от этого напора, но с огромной радостью обнял своего благодетеля Мингазетдина, выручившего его и с одеждой, и с передачей письма Фатиме.

— Что это за вечная работа? Тебе не повредит развеяться, деревенским воздухом подышать, — настаивал Мингазетдин, затеявший всю эту кутерьму.

Затрепетало сердце Мирсаита. В мыслях промелькнуло: сколько же он не бывал в деревне, да еще татарской? Целая вечность! Да, заманчиво повидать старинную татарскую дерев-ню, сохранившуюся в этих краях, но этот проклятый режим! И потому он ответил:

— Повидать, конечно, хочется. Но мне ведь запрещено куда-либо отлучаться из Саратова.

Миннибай Явкаев, заведующий магазином в деревне Покровка, показал на тулуп, который держал под мышкой:

— А ты не бойся. Вот завернем тебя в тулуп и увезем, а утром на рассвете доставим обратно. Комар носа не подточит!

Мирсаит отбросил сомнения и рискнул. Часа через два-два с половиной он уже был в деревне Байгунды, входившей в Кулумбетский сельсовет Перелюбского района. Весть о приезде Мирсаита Султангалиева, по-видимому, разошлась загодя: у многих домов стояли люди и приветливо махали ему рукой, а вездесущая ребятня, раскрасневшись от мороза, бежала за санями.

В детстве Мирсаит каждый раз убегал со двора, когда отец резал даже курицу, а здесь собираются забивать лошадь. Чтобы не видеть всех подробностей предстоящего, он выбрал себе место подальше от сарая, возле которого суетились люди. Двое стелют на снег чистую солому, еще несколько человек подбирают арканы, веревки. На крыльце появился дюжий молодец в распахнутой шубе. В руке огромный нож для забоя скота. Богатырь этот водит широкими плечами, большим пальцем пробует остроту ножа. Из дома слышатся голоса женщин, звон посуды.

В этот момент в конюшне заржала лошадь, да так жалобно, что у Мирсаита екнуло сердце. Неужели бедное животное чувствует, что его ждет? Беспокоится, бьет копытами, норовит вырваться на волю.

И вот из-под навеса вышел хозяин, крепко обняв молодую лошадку за шею. У обоих головы опущены. Хозяин прячет от нее глаза, боится встретить ее взгляд. Передав поводья одному из мужиков, он отошел в сторону. Те сразу же взялись за дело, быстро, сноровисто спутали сначала задние, потом передние ноги лошади, путы соединили крепкой веревкой. Сказав шепотом что-то друг другу, двое разом дернули на себя конец этой веревки, и лошадь рухнула на солому. Она взглянула с недоумением на отвернувшегося от нее хозяина и заржала так звонко и заливисто, будто на большой медный поднос посыпались, как монеты, звезды с неба.

— Повалили лошадь! — возвестил своим дружкам стоявший на сугробе за воротами мальчишка. И сразу же они взобрались кто на забор, кто на верхнюю перекладину ворот, словно стая птиц села после долгого полета.

Стар и млад затаили дыхание. Тишина. Казалось, само время остановило свой бег...

Фонтаном ударила кровь. Богатырь с ножом в руке шагнул в сторону, чтобы мыть запачканные кровью руки. Другие тоже вздохнули с облегчением и с чувством исполненного долга по-дались назад.

Но поспешили мужики! Притихшая было лошадь вдруг дернулась, натянутая между путами веревка с треском лопнула, от удара копыта зазевавшиеся люди брякнулись оземь. Не успели они сообразить, что к чему, животное с перерезанным горлом вскочило рывком на ноги и стало носиться по двору. Кровь хлестала ручьями.

Показавшиеся на крыльце женщины, побросав ведра с водой, пустые тазы и чайники, с визгом убежали в избу. Незадачливые мужчины попрятались за воротами конюшни. О мальчишках и говорить нечего: их словно ветром сдуло с оседланных ими насестов...

Мирсаит стоял на крыльце и с каким-то суеверным ужасом наблюдал за этим страшным зрелищем. Лошадь дважды обежала двор, не ударилась, не задела ни забора, ни ворот, не наступила даже на мальчонку, который со страха свалился на двор, когда другие спрыгнули на улицу и рассыпались кто куда.

Бег ошалевшей лошади становился все тише, все неуверенней. Вот она уже перешла на неровный, спотыкающийся шаг, ноги подогнулись, голова свесилась. Ей еще не хотелось сдаваться и уходить из этого мира, хотя силы были на исходе. Остановилась она посреди двора, опустилась на колени и не упала, а легла на бок. Это был конец...

— Как же это произошло? Никогда такого не бывало... — затряс бородой самый старый из участников события.

— Каабу нашла она... Видите, легла головой в сторону святой Мекки? — утешил все еще не пришедших в себя сотоварищей тот богатырь с ножом...

Смятение прошло, волнения улеглись. Мальчишки снова заняли свои места на заборе. Закипела работа. Одни освежевали тушу, другие отрезали копыта, третьи возились с потрохами. Молодые невестки крошили на разделочной доске мясо для конской колбасы — казы.

Пошел снег хлопьями. Из трубы повалил дым: начали варить мясо для пиршества.

Деревня Байгунды справляла праздник. В окнах дома, отдавшего лошадь на заклание в честь этого события, до рассвета горел свет...

* * *

1937 год. 19 марта. Как всегда, в семь часов утра Мирсаит Султангалиев вышел из дома. Было прохладно. С крыш свисали сосульки, под ногами с хрустом крошился лед на подмерзших за ночь лужицах.

Стояли хорошие предвесенние дни. Но Мирсаиту было недосуг любоваться этой красотой. От Клинического поселка до центра города даже быстрым шагом надо идти полчаса. Ему еще надо встретиться с Расидой и до восьми часов успеть на работу.

Он вручил Расиде пачку писем, адресованных знакомым и единомышленникам. Дочь хорошо знала, кому и как их передать. Он принес дочери кусочек казы — гостинец из деревни Байгунды, и немного денег...

Встреча, как обычно, продлилась не более пятнадцати минут. У обоих настроение приподнятое, и говорить им было о чем. Не успели...

— Мне надо тебе что-то сказать, папа... — Расида застеснялась, опустила глаза.

— Говори, дочка, слушаю, — подбодрил ее отец и взглянул на часы. Ему нельзя опаздывать на работу.

— Это серьезный разговор, папа, в другой раз поговорим, когда времени будет больше, хорошо? — осеклась девушка, поняв, что отец торопится.

Договорились встретиться через два дня. Дочь собиралась сказать отцу о том, что у нее есть парень и что он сделал ей предложение.

Но спустя два дня она не дождалась отца на условленном месте. Не суждено было Расиде увидеть его и через неделю, и через месяц. Отец как в воду канул... Мирсаит сразу после встречи с Расидой запыхавшись прибежал на работу. И ровно в восемь часов утра его арестовали и отвезли в Саратовскую тюрьму.

На этот раз Мирсаита Султангалиева обвинили в том, что он «вел пропаганду против Советской власти и ВКП (б) среди своих соплеменников в Саратовской области, в частности, среди татар и башкир, проживающих в Перелюбском районе, организовал контрреволюционные группы».

I Вместе с ним были обвинены и арестованы мужчины и жен-

щины из многих татарских деревень Саратовской области. Деревня Байгунды совсем обезлюдела. Все, кто принимал участие в забое лошади и в последующем празднестве, оказались «контрреволюционерами». В Саратов доставили даже двенадцатилетнего мальчика Мухтара, который свалился с забора, когда зарезанная лошадь, порвав путы, носилась по двору.

1 Заглянем в протокол допроса этого мальчика помощником

оперуполномоченного ОГПУ товарищем Цепаевым: «— Как твоя фамилия?

— Алтынхузин. , — Имя.

— Ну Мухтар же... Как будто не знаете. Зачем прикидываетесь?

— Поговори еще, негодник! Видишь вон пистолет на столе. На тебя хватит пять граммов свинца.

— Вижу. Я не слепой, все время на него смотрю.

— Молчать! Только отвечай на вопросы. I — Ну, как можно отвечать молча...

— Молчать!

— Это что, вопрос такой? Я не понял...

— Гражданин Алтынхузин!

— Не гражданин, пока только Мухтар!..

— Где и при каких обстоятельствах ты видел впервые Султангалиева?

— Он проезжал на санях. Мы, ну, мальчишки, побежали за ним следом.

— Сказал ли он вам что-нибудь тогда?

— Снял с головы шапку и помахал нам. Я не смог догнать. Упал и остался лежать.

— Ладно. А во второй раз при каких обстоятельствах встретил ты Султангалиева?

— Когда забивали лошадь. Он стоял один в сторонке.

— Он не дал тебе никакого поручения?

— Нет.

— А теперь вот попробуй ответить на такой вопрос, гражданин Мухтар Алтынхузин. Когда все ребята спрыгнули на улицу, каким образом ты один свалился на двор, к Султангалиеву?

— Я упал не к нему, а под ноги лошади.

— Есть ли у тебя доказательства? Как же ты сможешь убедить нас в этом?..

— Не знаю, дядя начальник. Я и сам не знаю, как упал?.. Мальчишки тоже, как вы, говорят, «наверное, нарочно упал».

— Значит, наши сомнения имеют под собой почву. Значит, и они тоже не верят тебе.

— Разве дело в том, верят или нет. Завидуют они. Завидуют, что я стоял рядом с Султангалиевым...

— Врешь, негодник! Ты был связным врага народа Султангалиева!

— Какой связной! Это что еще за враг народа?

— Мы даем тебе время на размышление... Ты расскажешь все, как было. Мы заставим тебя рассказать!..»

Первый допрос мальчика по имени Мухтар на этом закончился. Но это было только начало. Мухтара будут допрашивать и капитан Грицалевич, и лейтенант Корнеев... Мальчишку будут мучить до тех пор, пока он не только Мирсаита Султангалиева, но и себя признает агентом империализма, турецким шпионом...

Как члены Саратовского отделения националистической контрреволюционной организации были арестованы Миннибай Явкаев, Мухтар Султанхузин, Галимджан Явкаев, Хуззят Алтынхузин, Шайхелислам Динмухамметов, Яхъя Ибатуллин, Тариф Хузягулов, Хатип Ихсанов, Юсуф Якупов, Идиат Нигматуллин, Закир Динмухамметов, Галимджан Ишкулов. Все — деревенские люди, в большинстве колхозники. Они обвинялись в «связи с иностранными контрреволюционерами, в поддержке троцкистско-зиновьевских групп, в развертываниии активной пропаганды среди татар и башкир за отделение их от Советской страны». Но знакомство с протоколами допросов оставляет впечатление, что даже с большой натяжкой невозможно считать весь этот вздор хотя бы мало-мальски правдоподобным.

Органы безопасности выжали нужную им информацию из тридцатисемилетнего студента Батталова Дмитрия, проживавшего в Саратове. Вероятно, Мирсаит Султангалиев доверился этому субъекту и показал ему свои новые труды по национальному вопросу или же беседовал с ним на эту тему. Во всяком случае, его ответы, данные начальнику 1-го отделения управления Государственной безопасности Саратовской области капитану Грицалевичу, довольно точно соответствуют тогдашним взглядам Мирсаита Султангалиева.

«Грицалевич: Продолжайте дальше.

Батталов: Наши встречи проходили и на его квартире, и на моей. Он рассказывал о том, что пережил, какие ответственные посты занимал в Москве и Татаро-Башкирской республике. По его словам, товарищ Сталин ведет политику ликвидации наций, входящих в РСФСР, уничтожается на корню любое стремление к национальной независимости...

Грицалевич: Не предупреждал ли он, с какими контрреволюционными организациями надо поддерживать связь?

Батталов: Он положительно отзывался о Троцком, Зиновьеве и Каменеве, считая их великими революционерами, а Сталина и его сторонников называл предателями дела революции и социализма. Поддерживал тех, кто тяготеет к единомышленникам Троцкого и Заки Валиди.

Грицалевич: Какова была ваша основная цель?

Батталов: Построение национального мусульманского государства. Султангалиев убежденно говорил, что в этом деле нам поможет Турция.

Грицалевич: Разве вам было неизвестно, что Турция находится в дружественных отношениях с СССР?

Батталов: Султангалиев считал, что это лишь временное соглашение. Он говорил, что в столкновении с капиталистическими странами СССР неизбежно потерпит поражение и, когда пробьет этот час, Турция протянет нам руку, и мы создадим свое независимое государство.

Грицалевич: Не рассказывал ли он вам о своих конкретных связях с Турцией?

Батталов: О своих личных знакомых в Турции не рассказывал. Расспрашивать об этом мне самому было неудобно...»

Была поставлена цель превратить «Дело Султангалиева» в событие, которое бы потрясло, повергло в страх всю страну и прежде всего — тюркские республики. Но как ни старались саратовские органы государственной безопасности, осилить это дело было им не по плечу. Следователи и уполномоченные не Бог весть кто, об обвиняемых и говорить нечего — простые колхозники. Попробуй сотвори из них германских, турецких или японских шпионов! Москве было ясно, что дело, заведенное в Саратове, совершенно блекнет по сравнению с процесса-ми конца двадцатых годов. Этого нельзя было допустить. «Дело Султангалиева» должно повергнуть в ужас не только татар, но и всех тюрков! Вот что главное. Шутка ли, за этим делом наблюдал лично сам Сталин.

В Саратов поступил приказ Лаврентия Берия: «Перевести Султангалиева в Казань!»

Берия не ошибся. Он сделал правильный ход. Где, где, а уж в Казани-то умели разоблачать национализм! Потом ведь чего стоит уже одна эта молва о том, что Султангалиева доставили в Казань, на Черное озеро! Татары с новым подъемом примутся разоблачать и пожирать друг друга. Всколыхнется Казань, мертвые перевернутся в могилах. О защите Султангалиева и говорить нечего, никто не помянет добрым словом даже его имени. Не то что поддаться национализму, в Казани не найдется человека, который посмеет заикнуться о родной нации...

«Я, помощник оперуполномоченного 6-го подотдела 4-го отдела управления Государственной безопасности Народного комиссариата Внутренних Дел (УГБ НКВД) Саратовской области Цепаев, направляю следственное дело за номером 9622 на гражданина СССР Султангалиева Мирсаита Хайдаргалиевича, обвиненного по статье 58 п. 10 УК РСФСР, год рождения 1892, бывший член ВКП (б), татарин, судим, на основании приказа НКВД СССР от 6 апреля 1937 года номер 5245 для продолжения следствия в республику Татарстан, город Казань.

Султангалиев М.Х. препровождается в управление НКВД го-рода Казани Татарской республики под специальным конвоем.

Помощник оперуполномоченного Цепаев. За начальника 6-го подотдела 4-го отдела управления Государственной безопасности Куланов. Согласен: начальник 4-го отдела УГБ УНКВД Саратовской

области капитан Грицалевич».

Султангалиева привезли в Казань по железной дороге, в вагоне для особо опасных преступников, под специальной усиленной охраной. При въезде в Казань он, как всегда, волновался, никак не мог унять сердце. Он возвращался в этот город через столько лет, после стольких дорог и стольких страданий. Он возвращался в город, где прошли его студенческие годы, отшумела революционная молодость, где жили и живут самые дорогие, близкие ему люди, друзья, знакомые. Душа хранит об этом волшебном городе так много незабываемых воспоминаний... С языка готовы сорваться слова Габдуллы Тукая: «О, Казань, ты грусть и бодрость, светозарная Казань!..»

Султангалиева привезли с вокзала на Черное озеро в черной машине. Заперли в одиночную камеру Внутреннего изолятора НКВД города Казани. Народный комиссар Внутренних дел Татарской АССР отдал специальный приказ одному из своих помощников М.И. Шелудченко, который тоже впоследствии поднялся до уровня Народного комиссара:

«Тов. Шелудченко! Если вы не сможете связать это дело с кордоном, в частности, с Японией или Германией, грош цена всем вашим стараниям. Нужны факты о подготовке к террористическим актам. Возьми себе для самостоятельной работы Султангалиева и Сагидуллина. Ты знаешь, как надо разговаривать с этим народом, не церемонься. Надо выжать из них все до последней капли. Фриновский не откажется от этих людей, в крайности, проведите их через специальные «экзамены»... Повторяю, нам нужны коллективные дела, выходящие на Центр или за рубеж».

Казань, колыбель юности Мирсаита, встретила его на этот раз совсем не так, как в былые годы. Он узник самой страшной из тюрем. Здесь применялись такие изощренные пытки, перед которыми поблекли бы даже зверства Лубянки и Соловков. Ему не давали спать в течение нескольких суток. Его держали в погребе, наполненном ледяной водой. Подвешивали за ноги.

Сдавливали голову железным обручем. Палач по фамилии Фриновский избивал его до такой степени, что раздробил ему скулы. Даже таким образом не добившись ничего, озверевший Шелудченко каблуком сапога раздавил ему яйцо.

Но каким бы чудовищным пыткам ни подвергали его, Мирсаит Султангалиев не встал на путь клеветы и оговора. Из своих соратников упомянул только тех, кто умер или казнен.

«Вопрос: В чем заключалась конечная цель вашей борьбы?

Ответ: Создание независимого государства Туран, объединяющего пять республик страны Советов. В него должны были войти Татарстан, Башкортостан, Казахстан, Киргизстан и Средняя Азия.

Вопрос: Какими представлялись вам экономические и политические основы этого государства?

Ответ: Туран должен был стать буржуазно-демократической республикой, базирующейся на государственном капитале.

Вопрос: Но это был бы развал СССР?

Ответ: Да, республика Туран имела в виду отделение перечисленных выше республик от СССР. Вернее, эти условия должны были возникнуть в результате неизбежного распада СССР.

Вопрос: Кто является главным организатором и идеологом этого дела?

Ответ: Я. Юнус Валиди, он погиб в 1925 году. Сулейман Мирзабулатов, он, насколько мне известно, умер то ли в 1929, то ли в 1930 году. Дерен-Аерлы. Его тоже убили.

Вопрос: Есть ли кто из живых?

Ответ: Нет, из живых я остался один.

Вопрос: Посредством каких мер вы собирались отделить упомянутые районы от СССР?

Ответ: Входящие в Туран республики мы намеревались отделить с применением следующих мер:

а) создав Туранскую рабоче-крестьянскую партию социалистов, вдохновленную идеей национальной независимости;

б) привлекая представителей местной интеллигенции, чьи бсердца горят стремлением к национальному суверенитету;

в) установив тесные взаимоотношения с Турцией и соседними мусульманскими странами — Афганистаном и Ираном;

г) организовав тайные военные комитеты, чтобы при благоприятных условиях взять власть в свои руки.

Вопрос: На какие внутренние силы вы собирались опереться в своей борьбе?

Ответ: На правых татарских коммунистов, отвергающих политику руководителей ВКП (б), и на другие силы.

Вопрос: Когда вы взялись за это дело?

Ответ: В 1922—23 годах.

Вопрос: Ис кем установили контакты?

Ответ: Это дело поддерживали глава Кокандской автономии Убайдулла Ходжаев, лидер Горских народов Рашид Асланов, известные вам Заки Валиди, Мирзабулатов...»

«Постановление. 1 декабря 1937 года. Город Казань. Я, оперуполномоченный 1-го подотдела 4-го отдела УГБ НКВД республики Татарстан, сержант органов государственной безопасности Шарафетдинов, изучив дело по обвинению Мирсаита Хайдаргалиевича Султангалиева, содержащегося во внутреннем изоляторе НКВД республики Татарстан, и придя к мнению, что нет необходимости в дальнейшем содержать его во внутреннем изоляторе, принимаю решение:

Обвиняемого Султангалиева М.Х. с сегодняшнего дня пере-вести из внутреннего изолятора НКВД города Казани в тюрьму номер 1 города Казани.

Поместить Султангалиева в 8-ой камере, на 1-ом этаже. Оперуполномоченный 1-го подотдела 4-го отдела управления Государственной безопасности сержант Шарафетдинов».

В первой тюрьме Мирсаита постоянно избивали курсанты НКВД. Следователи Царевский и Гречишкин тоже находили удовольствие в издевательствах над «матерым националистом». А когда его бросили в тюремную больницу, то же самое делал начальник больницы Басин, известный своей жестокостью...

Следствие, а значит, допросы и бесконечные пытки продолжались в Казани до 16 июня 1939 года. Документы об окончании следствия заполнил младший лейтенант госбезопасности оперуполномоченный 2-го отдела Мухаметзянов. Но там же было упомянуто, что обвиняемый Султангалиев, ознакомившись со следственными документами, состоящими из 511 страниц, отказался от многих своих показаний.

После окончания следствия Султангалиев был переведен в Москву. Обвинительный акт под номером 3389 готовили очень тщательно и с большим усердием. Лаврентий Берия держал это дело под своим наблюдением. Хорошо известно, что Генеральный секретарь был не безразличен к нему...

Наконец, акт, состоящий из девяти страниц и заполненный по всем правилам, был готов. Начальник Следственного отдела НКВД СССР, комиссар Государственной безопасности 3-й степени Кобулов 11 июня 1939 года подписал его.

8 декабря 1939 года на закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР было рассмотрено дело Мирсаита Султангалиева. Значит, без свидетелей! Адвокату и прокурору тоже запретили присутствовать. Председательствует военный юрист Алексеев. Заседатели — также военные юристы: Сусланов и Буканов. Секретарь — младший военный юрист Мазуров.

Будет поучительно обратить внимание на некоторые вопросы и ответы, записанные в ходе закрытого суда:

«Председательствующий Алексеев: В совершении каких преступлений вы считаете себя виновным?

Султангалиев: В несогласии с национальной политикой, которую проводили в 1922 году ВКП (б) и Советская власть и в борьбе за исправление этих ошибок.

Председательствующий: Вы работали в согласии с мнением Ленина и Сталина по национальному вопросу?

Султангалиев: По этому поводу могу сказать следующее: в некоторых случаях с политикой Ленина и Сталина в национальном вопросе я не соглашался. На 2-ом Конгрессе Коминтерна выступил против постановления по панисламизму и пантюркизму. Ибо считал, что бояться пантюркизма не следует, а панисламизм, как идеология, способствует освободительной борьбе народов. Ни пантюркизм, ни панисламизм не являются источником какой-либо опасности для Советской власти.

Я также был сторонником поддержки буржуазно-демократических революций в некоторых восточных странах, скажем, в Индии и Китае.

Председательствующий: В чем заключалась ваша связь с тайной группой Троцкого и Зиновьева?

Султангалиев: До 1923 года я постоянно общался с Троцким по работе. В 1923 году по просьбе моих единомышленников я вновь побывал у Троцкого. Но он открыто не разделял наши тревоги по национальному вопросу. Поэтому я больше не стремился к нему.

Председательствующий: А сейчас расскажите о своих тайных связях с турецкими послами Али Фуадом и Мухтар-беем.

Султангалиев: Я был в дружеских, братских отношениях с турецкими послами, но не был их шпионом.

Председательствующий: Что вы скажете, если в отношении вас суд определит высшую меру наказания?

Султангалиев: Если Военная Коллегия вынесет постановление расстрелять меня за мою деятельность до 1933 года, я приму этот приговор спокойно...

В 21 час 15 минут суд удалился на совещание.

В 23 часа 15 минут председательствующий огласил приговор: «Высшая мера наказания — через расстрел». Он напомнил, что обвиняемый имеет право обжаловать приговор в Президиуме Верховного Совета СССР.

В 23 часа 20 минут председательствующий объявил заседание закрытым.

Председательствующий: Алексеев Секретарь: Мазуров».

20 января 1940 года Президиум Верховного Совета СССР отклонил заявление Султангалиева М.Х.

* * *

Часто приходилось слышать из уст оставшихся в живых родственников и знакомых Мирсаита Султангалиева: «Он любил рассветы... Наблюдать за рождением дня, за восходом солнца — в этом проявлялся характер человека нетерпеливого, страстного. Он смотрел вперед, торопил время, и каждый новый день приближал его к той мечте, во имя которой он жил, боролся, страдал...

1940 год. Утро 28 января. От первых лучей тусклого зимнего солнца чуть засветилось выцветшее золото на куполах кремлевских храмов. В стылое московское небо поднимались столбы дыма. Толпы безмолвных людей, ежась от холода, спешили к трамвайным остановкам, в спасительное тепло станций метро. По берегу Москвы-реки мчались к кремлевским воротам черные машины...

В подвале Лефортовской тюрьмы прозвучал выстрел, и никто из прохожих не услышал его, а кто услышал, не придал значения этому глухому звуку.

«Папа!» — закричал в это мгновение сын Мирсаита Султангалиева Мурат. Он всю ночь бредил, видел страшные сны, и вдруг что-то толкнулось ему в грудь, вырвало из сна, и он забился в рыданиях.

— Что, что случилось? — подбежала к нему, проснувшись от его крика, сестра Гульнар.

— Папочка мой... — твердил мальчик, обливаясь слезами. — Папочка...

— Ты тоже видел его во сне? — удивилась сестра. — Я ведь и сама всю ночь бредила им! Ну, успокойся, Мурат... — Она украдкой вытерла глаза.

— Убили моего папочку!.. Папа... — еще сильнее зарыдал Мурат и бросился ничком в постель...

А где же их мать — Фатима? Этого никто не знал. В конце 1937 года, разлучив с детьми, ее увезли в метельную ночь, и с тех пор от нее ни слуху ни духу.

Увы, я тоже не могу сообщить о ней ничего, кроме того, что Фатима Ирзина-Султангалиева как «жена врага народа» была сослана далеко в Сибирь и осталась там лежать в безвестной холодной могиле. Только вековые таежные деревья были свидетелями пережитых ею страданий и последних мгновений ее жизни. Но язык деревьев не понять людям...

» * *

Сияющая красотой Гульнар в 1940 году вышла замуж за только что окончившего институт имени Гнесиных талантливого музыканта, скрипача Сулеймана Шагимардановича Чанышева. Это была прекрасная, достойная счастья пара.

Сулейман, как только началась война, отвез Гульнар и Мурата в Казань к своим родственникам, а сам уехал на фронт. Так сестра и брат жили вдвоем, без посторонней помощи, и вдруг в 1943 году девятнадцатилетнего Мурата Султангалиева, красавца парня с густыми кудрявыми волосами и голубыми глазами, вызвали в комендатуру. Юноша помчался туда на крыльях радости, надеясь, что наконец-то его призывают в армию и он пойдет защищать родину. Вместо этого здорового двадцатилетнего юношу отправили в больницу для душевно-больных на Арском Поле. И он уже не вышел оттуда. Не прошло и года, а единственного мужчину, который мог бы продлить род Мирсаита Султангалиева, извели окончательно.

Гульнар в 1949 году вызвали на Лубянку. Они с Сулейманом, вернувшимся с фронта живым-здоровым, жили снова в Москве. Муж-победитель не смог помочь любимой жене. Гуль-нар по этапу отправили куда-то в Красноярск.

Преодолев немыслимые трудности, пройдя через многие препоны, Сулейман все же отыскал следы своей Гульнар. В крохотной записке он извещал, что приехал к жене и собирается жить поблизости от нее. Но как ни стремились друг к другу тосковавшие муж и жена, встретиться им было не суждено. Вечерами Сулейман подходил к тюремному забору, обнесенному еще и колючей проволокой, и играл на скрипке. Он играл для любимой, разделяя ее муки, и надеялся, что она услышит. Зву-чали мелодии одна печальнее другой, стенали о жестоких ударах судьбы, о тоске по родной земле, по воле, о неизбывной, вечной любви. В тех страшных условиях, в которых приходилось жить Гульнар, эти мелодии были единственным ее утешением.

Так продолжалось недели, месяцы. Со временем и заключенные привыкли к игре Сулеймана, а тюремная охрана не стала его прогонять. Сулеймана прозвали «сумасшедшим музыкантом».

В один из вечеров, когда все вокруг было очаровано плачем скрипки, в одиночную камеру, где содержалась Гульнар, ввалился подвыпивший сержант. Он зверски надругался над молодой женщиной...

Хрупкая, тонкая, словно струны скрипки, душа не вынесла позора. Рожденный для света и радости нежный цветок был безжалостно растоптан. Гульнар в тот же час наложила на себя руки. Умолкла скрипка, со стоном лопнули струны. Мелодия оборвалась*...

Муж Гульнар — до последнего часа своей жизни сохранивший любовь к ней музыкант Сулейман Шагимарданович Чанышев умер в 1988 году. Вашему покорному слуге посчастливилось встретиться и поговорить с ним.

* * *

Утром 28 января 1940 года в Лефортовскую тюрьму прибыл сам Лаврентий Берия. По поручению Сталина.

Он попросил оставить их с Султангалиевым наедине. Толстые двери закрылись с тяжелым стоном.

— Ну, — обратился Берия к сидевшему от него на расстоя-нии семи-восьми метров Султангалиеву. — Есть у тебя последнее слово?

Мирсаиту не приходилось общаться с этим человеком. Не считая разных слухов, он его вообще не знал. Поэтому ответил спокойно, ровно, как бы раздумывая вслух:

— Остаются незавершенные дела, несказанные слова, ненаписанные книги. Жаль... Все перепуталось. Как будто мир перевернулся... Увы, я не смог достичь своей цели... Не мог жить, как хотела душа. Что поделаешь...

— Раскаиваешься?!

— Нет! Я не совершил ничего такого, чтобы каяться.

— А последнее слово?

— До последнего слова, к сожалению, пока что не дошел. Когда в стране нет мира, когда в душе твоего народа нет покоя... Слов много, но найти последнее трудно...

— Тебе ничего не хочется передать товарищу Сталину?.. Мирсаит не спешил. Подумал: «Вот, оказывается, для чего

ты пришел ни свет, ни заря!» Берия решил внести ясность:

— Об этом товарищ Сталин сам велел спросить...

— Товарищ... Нет, нет, не товарищ!.. Я верил Сталину, а он завел нас в тупик...

— Кого завел? Тебя, что ли?!

— Нет, я не заблудился. Именно потому, что не заблудился, не хотел заблудиться, я и сижу на этом стуле. Он завел в тупик социализм... Страну... Народ...

— Замолчи! Прекрати немедленно!.. — заорал, затопал ногами Берия. — Есть у тебя последнее слово? Или...

— Ну, так слушайте. Я скажу его на моем родном языке.

— Поторопись! У меня мало времени.

— Ах, мой народ! Видишь, как нелегко пройти по мосту Сират, который тоньше волоса, острее лезвия клинка. И все же я верю, что...

Закончить фразу ему не дали. Ее оборвал глухой звук выстрела...

Мухамадиев P.C.

92 Мост над адом. Роман.— М.: Голос, 1996 — 480 с.

ISBN 5-7117-03300-7

В центре бурных и трагических событий, описанных в романе, находится жизнь и судьба выдающегося идеолога и практика национально-освободительного движения народов Востока Мирсаида Султан-Галеева.

По воле судьбы оказавшись рядом с Лениным и Троцким и являясь первым заместителем Наркома по делам национальностей И.Сталина, он стал также и первой жертвой большевистского режима, ибо первым восстал против этого режима и задолго до наших дней предсказал его крах.

Не менее сложна и трагична и личная судьба героя романа. Он расстреливает любовника своей жены, и от трибунала его спасает сам Сталин. Но зато впоследствии Султан-Галеев по воле Сталина трижды подвергается аресту и дважды приговаривается к смертной казни.

Лагеря ГУЛАГа, Соловецкие острова, подвалы Лубянки пережил Султан-Галеев. И последнее мгновение своей жизни он встретил в Бутырке, прямо глядя в глаза целившегося в него Лаврентия Берии.

Приключенческий роман, написанный на основе недоступных pairee архивных материалов, способен привлечь внимание самого искушенного читателя.

ББК 84(2Рос-Тат) 6-44

МУХАМАДИЕВ РИНАТ САФИЕВИЧ

МОСТ НАД АДОМ

Редактор П. Кошель Художник Д. Капельников Художественный редактор В. Голубев Технический редактор Г. Толчанова Корректор Л. Ките

Лицензия на издательскую деятельность ЛР № 040020 от 6.07.91.

Сдано в набор 21.08.95. Подписано в печать 14.09.95. Формат 84 х 108 1/32. Бумага типографская № 2. Печать высокая. Гарнитура «Тайме». Усл. печ. д. 25,2. Тираж 10 000 экз. Заказ № 1822

Издательство «Голос». 113184, г. Москва, ул. Пятницкая, д. 52, стр. 1.

Оригинал-макет изготовлен ТОО «Компанией ДЛШ»

Отпечатано на издательско-полиграфическом

предприятии «Правда Севера» 163002, г.Архангельск, пр.Новгородский, 32

 
 

К списку произведений