САНИЯ

Даже если на время накинуть узду, взнуздать его не получится. Время безжалостно — мчится и мчится вперед, не зная покоя. Вот и сидел я, уставившись в окно на простор Черного моря, и размышлял о прошедших годах, о том, что пришлось пережить. Делать больше было нечего, за окном лил проливной дождь. Крупные капли барабанили по листьям растущих недалеко от дома мандариновых деревьев и платанов. Аккордами к этому ритмичному звуку шумело море. В комнате за стеной сосед Ринат Смаков тоже предавался размышлениям:
Издалека, ох, издалека
Виден белый камень на горе Ирендек.
Куда только  ни заносит  судьба
Джигита и его коня...
Он пел тихо-тихо, только для себя. В такие мгновения и не думаешь, что кто-то может тебя слышать. А я слушал, затаив дыхание...
Мой друг поет. А природа как будто не может сдержать слез — плачет... Или ошибаюсь я, и все наоборот? Ведь у джигита сердце разрывается, душа мечется в тоске, - так, может, это он плачет?.. Плачет он, а поет природа... нет, не разобраться мне. Еще немного  посидел я в задумчивости, глядя в одну точку на горизонте, и задался вопросом: почему, как только Ринат остается в одиночестве, начинает грустить и тосковать? Не первый раз я это наблюдаю.  Вроде бы нет у него причин для постоянной грусти. С женой ладит, у детей жизнь налажена, внуки подрастают...  Может, это дождь на него так действует? Впрочем, чего гадать? Чужая душа — потемки. Верно люди говорят — упавшего не поймешь, пока сам не упадешь...
И я без долгих размышлений направился в комнату, откуда слышалась песня — не столько для того, чтобы найти ответ, но чтобы разделить с другом бремя печали. Он как раз закончил петь и стоял у открытого окна. И сразу обернулся, как будто ждал моего появления. Не в силах сдержать охватившие его чувства, торопливо и сбивчиво заговорил.

...Я когда первый раз ее увидел — растерялся, как будто околдовала она меня. Она шла навстречу мне по коридору университета. Сам представь — в перерывах между лекциями что в фойе,  что в коридорах шум, говор, студенты туда-сюда снуют.  А я увидел ее — невысокую, стройную — и наглядеться не мог. Мне казалось, что она сквозь эту галдящую  толпу не идет — плывет. Так она красиво и легко двигалась, что я еще долго смотрел ей вслед. Когда она проходила мимо, в душу мне запали ее невероятно черные волосы, тонкий стан и глаза, похожие на спелые ягоды черемухи. А она не только внимания не обратила — похоже, и не заметила меня вообще.

И я, позабыв обо всем на свете, побежал туда, куда ушла девушка. Но сколько ни искал, сколько ни метался, ее не нашел... И с тех пор лишился я сна. Сижу на лекции, но преподавателя не слышу. Иду в университет, да и просто по улице — везде ее ищу. Даже в общежитии в своей комнате все из окна на улицу смотрел.

...Уже отчаялся ее найти. Однако суждено нам было встретиться нежданно-негаданно. Тогда в студенческих общежитиях в выходные дни устраивали танцевальные вечера. Танцевать я не любил, и на эти вечера ходил не часто. И вот однажды в такой вечер проходил мимо Красного уголка и решил кинуть взгляд на танцующих. Так и застыл, сунув голову в дверь. По  обшарпанному паркету неизвестно с кем кружилась в вальсе та красавица, что свела меня с ума...
Я забыл о том, что собирался с приятелем в кино, и двинулся было в комнату, но тот остановил меня:

Приятель посмотрел на меня большими глазами. Вроде бы я в своем уме, и вроде бы не шучу...

Приятель от души расхохотался.

… И уже через несколько минут я пригласил ее на танец. Осторожно и нежно, как какой-то хрупкий предмет, я взял ее за тонкую талию. Одна ее рука лежала на моем плече, другая была в моей ладони.
Я помню, как приблизил губы к ее нежному ушку и еле слышно прошептал:

Мои слова показались ей забавными, и девушка тихонько засмеялась. А я был поражен тем, как украшает ее улыбка. Как будто весеннее солнышко выглянуло из-за туч, а на щеках показались две симпатичные ямочки.

Слово за словом, танец за танцем, - я держал Санию за руку и не отпускал от себя ни на  шаг. Через некоторое время она сказала, что ей пора домой. Биологи жили в соседнем общежитии, и я пошел ее провожать. Идти-то всего ничего, сто-сто пятьдесят метров по асфальту, обсаженному с обеих  сторон тополями и липами. Было начало мая, время, когда природа только просыпается, когда вокруг все обновляется. Благоухали растущие за зданием общежития черемуха и сирень, птицы пели. На небосводе перемигивались звезды, над головой полная луна.
И хотя шли мы с ней рядом, взять ее под руку я не рискнул. Ведь это был день нашего знакомства. Одно дело — танцы, но тут, на улице руки распускать было рановато. Около двери общежития мы, как будто сговорившись, замедлили шаги и остановились. Я был старше нее, и за словом никогда в карман не лез, а тут стоял и молчал, не зная, что сказать. Чувства бурлили в душе, но этот поток не мог вырваться наружу. Как, какими словами мог я передать ей то, что чувствовал?..

Очень мне понравилась ее прямота, и я немного успокоился. Придал лицу серьезное выражение и изложил ей одну старую историю:

Я видел, что немного испортил Сание настроение. Действительно, какой девушке понравится слушать о том, как другой делали предложение.

Я с тем же серьезным видом продолжил:

Сания рассмеялась и снова засияла. Ну надо же, как украшают ее улыбка и хорошее настроение!

...С того дня мы с Санией виделись каждый день. Если вдруг полдня друг без друга проводили — начинали друг друга искать. И так мы друг друга хорошо понимали, что и она всегда знала, что я хочу сказать, и я ее насквозь видел. Как будто в соседних дворах росли и из одного родника воду пили. А ведь я из Башкортостана, а она — из дальнего уголка Татарстана, Балтасинского района, ее деревня Цепья почти в Марийских лесах. Но хотя и из разных мест, выросли мы оба татарскими детьми, которые бегали босиком по зеленой травке и пасли уток и гусей. Ей были знакомы и близки марийские песни и танцы, я же пел ей старинные задушевные песни нашей  стороны, которые дышали простором уральских гор.
Особенно ей нравилась песня «Азамат». Мне казалось просто невероятным, что раньше она эту песню не слышала. У нас никогда не разделяли  татарские и башкирские песни. Если не ошибаюсь, тогда мы и сами на  татар и башкир не разделялись. По крайней мере, я, татарин, в Башкортостане чужим себя не чувствовал. Это сейчас у каждой деревни свой флаг и свой гимн.
Я был старше ее на шесть лет, но постепенно она перестала звать меня как старшего «абый» и стала обращаться просто по имени.

Ты меня знаешь, терпеть не могу, когда заставляют петь. Но эту песню до сего дня и пою, и слушаю с наслаждением. В каждом ее слове печаль, пришедшая из глубины веков,  этой песней с нами говорит душа наших далеких предков. То, как понравилась она Сание с самого первого раза, меня вдохновило и окрылило.
И вот тихо-тихо, почти не разжимая губ, только для нас двоих я начинаю напевать:
Эх, запряги-ка ты в сани коня,
Съезжу-ка я, покатаюсь.
И приготовь ты листок и перо для меня,
Для джигита я песню сочиняю.
На этом месте и подхватывала и окрыляла Санию напевная и задушевная народная песня. И она начинала подпевать мне тихим, как журчание ручейка, голоском.
Издалека, ох, издалека
Виден белый камень на горе Ирендек.
Куда только  ни заносит  судьба
Джигита и его коня...
А на этом месте она, наоборот, переставала мне подпевать. Сама не пела, но каждое слово песни не просто слушала, - прочувствовала, проживала, прильнув ко мне. А я — ну как я мог даже в такой момент прервать песню на полуслове?..
Джигит выбирает себе коня
Обязательно с белыми бабками.
Что бы в жизни ни делал джигит -
Дела его обязательно праведны.
А после того, как песня заканчивалась, мы еще долго сидели молча. Как будто песня еще продолжалась в наших сердцах, в наших душах. Да ведь и вправду после таких песен любые слова кажутся лишними, сердца бьются в одном ритме, как будто в одной колыбели качались.
- Ринат, а ты помнишь, когда и какую песню ты спел первую? - спросила она в одну из таких минут.
- Почему ты спрашиваешь?
- Хочу знать. Я хочу знать о тебе все.
- Первый концерт я дал года в четыре, если не ошибаюсь, - ответил я, особо не задумываясь.
- Однако рано ты гастролировать начал, - и она в очередной раз засияла улыбкой. - Для кого ж ты пел тогда?
- А ты представь себе: война. Мужчины на фронте, - начал я вспоминать суровые годы своего детства, - я, деревенский четырехлетний пацан, около ворот пасу гусят. Тут на меня обращают внимание женщины, которые возвращаются с колхозных работ. Видимо, большинство из них были вдовами. Остановились около меня и попросили спеть. Одна поставила меня на колоду: "Пой, милый", и дала мне ласковый подзатыльник. Ну как тут не споешь… Ну, я себя упрашивать не заставил. Видимо, ни стесняться, ни стыдиться я тогда не умел. Песни тогда были в основном о горе и потерях. И в одной были такие слова:
 От тоски по тебе, душа моя, рвется сердечко…
Наша соседка, тетя Хазяр, песню послушала и спросила меня:
- А скажи-ка, сынок, как это твое сердечко рвется?
Я за ответом в карман не полез. Наоборот, удивился, как это такая большая тетя не знает, как сердечко рвется.
- Ба, тетя, неужто не знаешь? Ну вот как старая веревка у лаптей р-раз - и рвется, и сердечко так же вот р-раз - и порвалось.
С того дня как ни выйду на улицу, кто-нибудь обязательно спросит: "Ринат, так как у тебя сердечко-то рвется?". И я, не зная, куда от стыда деваться, опускал голову и убегал.
Сание рассказ понравился, она с удовольствием посмеялась. А как ее смех и улыбка украшали, я тебе уже говорил…
- Неужели больше ни одной песни не помнишь? - поинтересовалась она тогда. Мне казалось, что ей никогда не надоест ни говорить о песнях, ни слушать их.
- Всех слов, конечно, не помню, но одну песню тетушки-односельчанки меня постоянно просили спеть. Из нее я вот это помню:
Отчего же не считала я телеграфные столбы,
Отчего не смотрела вслед, пока глаза глядели…
Это была моя коронная песня. Когда я переходил ко второму куплету, глаза у тетушек обычно бывали на мокром месте.
Пересчитала я столбы - девяносто три,
Вот и осталась я одна.
А одиночество достойно сожаления…
- Эту песню я слышала. В наших краях старики ее пели, - помню, сказала тогда Сания.
Вот такие дела… Хоть и были мы один будущий юрист, другая будущий биолог, разговоры наши в основном бывали о песне, и сердца у нас бились в одном ритме.

 Летом 1966 года во время каникул мы со студенческим строительным отрядом отправились в Казахстан, помогать осваивать целину. Отряд большой - восемьдесят человек. Меня, как опытного, отслужившего в армии, студента, назначили руководителем отряда. Дело это тогда считалось престижным и ответственным. Попасть в отряд мог не каждый. Туда брали студентов, хорошо успевавших по всем предметам и бывших остальным во всем примером. Дисциплина суровая, как в армии, - подъем и отбой по команде, о выпивке и речи нет, сухой закон, и работа с утра до вечера. Таким вот образом студенты вместо летнего отдыха вносили свой вклад в важнейшие стройки страны и неплохо зарабатывали, кстати.
Проработали мы две недели, и тут три студента из нашего отряда под предлогом дня рождения принялись праздновать. Сначала я делал вид, что не замечаю этого. Потом, когда они три дня подряд не вышли на работу, мне пришлось с ними серьезно поговорить. Выводов они не сделали. В отряде пошли разговоры, кому ж понравится, что кто-то прохлаждается, когда все работают? И директор совхоза попенял мне, мол, студенты твои постоянно у магазина отираются, пьяные, с гитарами, чуть ли не бродяжничают, а ведь работа горит. Выхода у меня не оставалось, пришлось перед всем отрядом объявить о том, что они исключены и должны уехать. Надо сказать, что изгнание из студенческого строительного отряда в те времена обычно вело к исключению из университета.
Сания была со мной в одном отряде. В тот вечер она первый раз не смотрела мне в глаза. И на следующий день тоже. Пришлось ее расспрашивать:
- Что с тобой? Почему ты последнее время не в настроении?
Сначала она мне не ответила. Только потом приоткрыла душу.
- Правильно ли ты сделал, что тех парней из отряда прогнал? Не ошибся? - спросила она, глядя, наконец, мне прямо в глаза.
- Так ведь устав такой. Что мне еще было делать? По-хорошему они не понимали.
- Устав уставом… А ты подумал о родителях этих парней? Они детей до третьего курса доучили, мечтают, что сыновья станут специалистами с высшим образованием.
- Сания, я ведь за дисциплину во всем отряде отвечаю, ну не могу я собственными эмоциями руководствоваться… - попытался я оправдаться.
  - Нет, - ответила она, - никак я не думала, что ты можешь так бессердечно поступить, Ринат.
Тяжело мне было слышать от нее такие слова. Я видел, что она представляла меня другим. И никак не ожидала, что я окажусь способным принять такое жесткое решение и воплотить его. Ну и пришлось мне открыть ей то, о чем я никому говорить не должен был. Об этих самых студентах я в университет не сообщил. И лично отвез их в соседний совхоз и устроил там на работу.
Видел бы ты, как Сания обрадовалась, просто засияла. Другой о своих родственниках так не беспокоится, а она, поди ж ты, сколько дней переживала о студентах, чьих имен-то толком не знала.

На дальнем конце того казахского села, где располагался наш отряд, начинался березовый лес. По березняку вилась тропинка, и вела она к берегу круглого озера.  Надо сказать, что березняк и озеро —  редкость в казахской степи. В один из немногих нерабочих дней мы с Санией отправились на берег полюбоваться окружавшей озеро рощей.

Она была настолько проворна и легка, что показалась мне похожей на олененка, бегущего по зеленой траве. Вот уже, кажется, я поймал ее, но она, сделав неожиданное движение, снова ускользает...  Снова настигаю. Но она не дается, скрывается за деревьями. И только порядочно побегав и почти обессилев, наконец, я поймал ее и сжал в объятиях:

Тут наши глаза встретились. Ее губы, похожие на спелую вишню, задрожали, все тело затрепетало. И озеро как будто подернулось легким маревом... Но даже в этот момент она сумела несколькими словами перевести разговор на другое.

Я дал ей шутливый подзатыльник.

Эти ее слова меня буквально отрезвили.  Бросило меня в жар и в холод. Она уже не шутила, говорила то, что было у нее на душе. Было бы не удивительно, если бы передо мной сидел умудренный жизнью аксакал. Но слова эти произносила двадцатилетняя девушка... И в это мгновение мне никак не хотелось с ней соглашаться.

Однако сейчас, когда мне почти семьдесят, я вспоминаю каждое слово, сказанное ею тогда, на берегу озера, и переживаю каждое заново. Иногда думаю — не провидицей ли она была... Не смог я ни построить дом в лесу на берегу озера, ни пожить в таком доме, вдали от городов. Так и прошла моя жизнь в суете и беспокойстве, в погоне за победами, высотами и вершинами...

Я себя упрашивать не заставил. Сам знаешь, когда дело касается песни, я никогда не ломаюсь. Обнял я ее и тихо-тихо, но распевно, как никогда, отдался старинной задушевной народной песне:
Издалека, ох, издалека
Виден белый камень на горе Ирендек.
Куда только  ни заносит  судьба
Джигита и его коня...
Закончил я песню со слезами на глазах и комком в горле. Посмотрел на Санию — и у нее глаза блестят...

Следующей осенью мы сыграли свадьбу, поклялись всегда быть вместе. И хотя не были мы птичками небесными, но порхали тогда на крыльях любви и надежды, строили планы на будущее, были уверены, что проживем свою жизнь в счастье и согласии, нарожаем, и вырастим детей... Я сдавал госэкзакмены, со дня на день должен был стать дипломированным специалистом. А Сания ждала ребенка...
Чтобы не ютиться по углам или в общежитии, Сания перед родами уехала в свою деревню, к родителям. Там она... трагически погибла...
Вот так я навсегда потерял счастье, которое так долго искал. Не смог я его сберечь...  А мне, как память тех дней и талисман, осталась песня. Напевная и печальная башкирская песня, которая с самого первого раза так понравилась Сание, которую она так любила слушать... Я всю жизнь пел эту песню для нее... И сегодня пою для Сании... Не знаю, сколько еще доведется петь...

2010.10.03. Москва