ГЛАЗА ДУШИ

Летом нам выделили покос на одной из дальних делянок. Сто­ял конец июля. Мы сели на телегу, запряженную отцом Зуфара абый — Салихом джизни, и рано, вслед за стадом, поехали в лес. Правда, никакой сестры у меня не было, но, несмотря на это, все наши называли его по-родственному: «джизни», то есть зятем. Его жена Малика апа в девичестве приходилась нам соседкой, поэтому сначала соседи, потом родственники соседей, их близкие от мала до вели­ка стали называть его «джизни». Не совру, если скажу, что полде­ревни называло его «джизни».
     Трава вымахала густая, высокая, любо-дорого смотреть. Мой отец и Салих джизни принялись за дело, как только развидне­лось, еще по утренней росе, а потом ушли на колхозную работу — собирать клевер. А мы, как обычно, остались с Зуфаром абый, и нам предстояло целый день ворошить, сушить сено. Я выносил охапки из лесу на обочину дороги. Зуфар абый раскидывал сено.
     Я заметил, Зуфар абый каждое дело выполнял с удовольстви­ем, работал со вкусом, красиво, старательно, так же как играл на гармони. Сено он клал ровными волнистыми рядами. Более гру­бые травы, такие, как сныть и торица, он укладывал отдельно от мягких — одуванчиков, листьев ягод. Время от времени я бросался ничком на ворох вынесенного сена и отдыхал, чувствуя приятную усталость в мышцах. Неосознанно мой взор устремлялся к Зуфару абый. Да, окружающий мир наполнен для него разнообразным смыслом. Вот и сейчас он раскидывал деревянными вилами сено, одновременно что-то тихонько напевая, почти про себя. Он любил грустные песни.
                                                Тяжело, ох, тя-же-ло,
                                                Когда рядом нет любимой...
     Сердце отзывалось на его «тяжело». Почему он с такой болью и горечью произносит это слово? Вздохнет глубоко, помолчит  мгновение и снова затянет. А вот внезапно наклоняется к копне, находит среди листьев налившиеся соком ягоды. Потом снова приступает к работе, продолжая напевать протяжную, печальную песню, словно изливая в ней грусть своей души.
     Оставалось разбросать совсем мало сена. И тут мой взгляд упал на копешку, возвышавшуюся посреди аккуратно разложен­ных рядов. Я поднялся и направился к ней. Но не успел разделить сено на части. Рядом раздался голос Зуфара абый:
     — Что, это от  меня остались, да?
     — Да нет, Зуфар абый, это я просто хотел кузнечика поймать.
     — Что, не удалось?
     — Сиганул, как только я приподнял фуражку.
     Зуфар абый подошел ко мне вплотную.
     — Какой кузнечик даст себя поймать лгунишке!
     Большими руками он обхватил кучу сена и унес расклады­вать.
     Закончив часть работы, мы уселись в тени лип и стали обедать. Зуфар абый и на этот раз набрал в сене зеленых, крупных листьев щавеля. Удивительно, как он их находил, я никогда не замечал по­чему-то. А ему всегда везло.
     — В щавеле витамины, — говорил он.
     — Какие там витамины, — откликался я. — Витамины сладкие. А я не люблю всякие сласти, витамины, конфеты.
     —   Правильно делаешь, — говорил он. — Пусть городские мальчишки едят витамины в таблетках. А мы будем есть щавель.
     Щавель и кислицу мы уплетали за обе щеки.
     — Ешь, братишка, ешь, — приговаривал Зуфар абый. — Выра­стешь большим и крепким, как твой отец.
     Почему-то мне всегда становилось тяжело, когда он шутил. В такие минуты я с трудом сдерживался, чтобы не спросить, что у него произошло с глазами. Я постоянно думал об этом: неужели он совсем ничего не видит? Неужели и казанские врачи не могут ему помочь? Может быть, ему надо поехать в Москву? Наверное, любой деревенский мальчишка был бы рад отдать ему один свой глаз, неужели так и нельзя помочь?..
     — Ах, какие погожие стоят деньки, душа не нарадуется, — глу­боко вздохнул Зуфар абый, прервав мои мысли.
     — Да, пе-е-е-чет, — растерялся я, не зная, что сказать.
     — Пускай печет, братишка, пускай. Всему свое время. Что это за лето, если и дождя нет, и солнце не печет.
     — Для сена, конечно, хорошо, — обронил я, чтобы не преры­вать разговор.
     — И для сена хорошо, а для хлебов еще лучше. Нынче колосья крупные, приятно послушать, как они шумят.
     — Рожь уже поспела, желтая-прежелтая, стоит, колышется.
     Пользуясь случаем, я спешу сообщить Зуфару абый, какого цвета рожь.
     — Не просто желтая, а янтарно-желтая, братишка, так поспе­ла. И все же нынче немного припозднилась. В прошлом году в это время рожь уже почти убрали.
     — Да, — говорю я, — но ведь дожди лили не переставая с само­го сабантуя...
     — Ничего, еще не поздно, поспеют, и пшеница поспеет, и яч­мень, — урожай нынче будет славный. Потом — начнутся свадь­бы...
     Последние слова он произнес протяжно, изменившимся голо­сом. Казалось, эти слова произнес не Зуфар абый, а кто-то тре­тий, спрятавшийся за липами. И тут мы оба затихли. Не потому, что разговор надоел. Просто Зуфар абый на мгновение ушел в свои мысли. Мне эта тишина не понравилась, поскорее хотелось вновь продолжить разговор. Но в голову, как назло, не приходила ни одна стоящая мысль, на язык — путное слово. В это время нео­жиданно зашелестели дремавшие до сих пор листья липы.
     —  Ветрено... в тени, — невпопад брякнул я, сам не понимая смысла своих слов.
     —  Когда нечего сказать, говорят о погоде. Здравствуй, сваха, через три дня...— Зуфар абый оживился, подозвал меня к себе и сказал: — Ты ведь уже не маленький. Скажи правду, ты ведь по­стоянно жалеешь меня? Скажи, не обманывай.
     И тут я впервые в жизни в упор посмотрел на Зуфара абый. Вернее, не смог не посмотреть. Он говорил со мной как с близ­ким, взрослым товарищем.
     —  Не бойся, братишка, мне уже надоели неискренние слова. Все относятся ко мне как к несчастному человеку. Только и слы­шишь: «Братишка Зуфар» да «Зуфар абый». Любят меня... А за что? За то, что играю на гармони? Нет! Они жалеют меня, жале­ют. За то, что я вот такой...
     Его лицо порозовело от волнения. Глаза блеснули как жемчу­жины. Казалось, вот-вот они оживут. Ну, еще мгновение... Но мгновение не наступило. Эх, быть бы волшебником и прямо сей­час в этом прекрасном уголке природы дохнуть целительным ды­ханием. Глаза Зуфар абый по-прежнему устремлены в одну точ­ку, но...
     — А мне, — сказал он, немного успокоившись, — ненавистна эта жалость. Я не жалок. Я человек. Я все вижу и все понимаю. Ведь у человека, кроме глаз на лбу, есть и глаза души.
     Все, что я знал о Зуфаре абый, сейчас живыми картинами про­шло перед моим мысленным взором. Лунные вечера, вечерние иг­ры... Когда он растягивал гармонь, мы, неугомонные мальчишки, не устающие от озорных игр и забав, разом умолкали. Журчание ручейка, текущего по мелким камушкам, шелест ветлы слышались в этих мелодиях. Голос родника, бившего из подножия горы, стру­ящаяся с небес музыка, сверкающие на травах в лунном свете капли росы. Весь мир... вмещала его гармошка. А Зуфар абый иг­рал, сидя на дубовом пне, склонив голову набок. Пальцы у него почти не двигались, казалось, кнопки гармони сами пляшут. Он играл каждый день, а девушки и парни зажигательно плясали, от души пели, развлекались играми и шутками. Молодежь начинала расходиться поздно. Только тут Зуфар абый трогался с места, глу­боко вздыхал, мол, вот и еще один вечер пролетел, и, взяв гар­монь под мышку, медленными шагами направлялся к своему пе­реулку по тропинке, проложенной вдоль плетня. Он не любил, когда его провожали или напрашивались в спутники. Мы раньше не обращали внимания и на то, каким легким и быстрым шагом он спускался к ручью и каким печальным возвращался обратно.
      А как они вместе с Салихом джизни украсили свой дом, с каким вкусом отделали наличники окон, ворота. Сразу видно, что чело­век чувствует цвета, краски! Всей деревне было известно, что в палисаднике перед домом Зуфар абый выращивал самые разные розы. Были среди них белые, алые, красные и... черные. Вот уж не подумаешь, что цветы бывают черные. Зачем им такая окраска?.. Ненормальные черные цветы запомнились мне на всю жизнь. Черные цветы среди алых, красных и белых роз и сейчас как будто стоят у меня перед глазами.
     Зуфар абый очень любил окрестные пашни, леса, деревню и своих односельчан. Он издалека по звукам шагов узнавал даже тех, кто уезжал из деревни и долго в ней не появлялся. Не успе­ешь, бывало, поравняться с ним, а он уже первый спрашивает: «Ну как, братишка, растем?» Лучше зрячих видит, кто кого на ве­черних играх приглашает на танец, кто с кем танцует. А под на­строение, бывало, метким словцом так раззадоривал танцоров...
     Я не выдержал такого прямого обращения Зуфара абый и стал бессвязно лепетать какие-то красивые слова: «Зуфар абый, ты и сам не знаешь, ты... ты такой хороший, поэтому тебя все любят. Не обманывают, никто не обманывает... Любят, Зуфар абый».
     — Бра-атишка, — протянул он, — может быть, ты не лгун. Ты хороший мальчик. И все же ты говоришь неправду. Никто из вас не может себе представить, что я счастлив. Понимаешь, счастлив. Сто лет прожил бы в таком положении — и все равно не надоел бы мне этот светлый мир.
     — Раз так, почему же всегда поешь печальные песни?
     — Не только печальные, нет. Ты бываешь вечерами у речки, я играю и плясовые, и шуточные. Или ты тоже не знаешь ничего другого, как бросать на грудь девушкам майского жука?..
     Он шутит. Думает, не видим, что творится у него на душе.
     — Нет, Зуфар абый, — у меня чуть не вырвалось «разве у меня глаза повылазили», — неужели ты думаешь, что мальчишки не знают ничего. Тяжелая рана у тебя на сердце. Сам велишь гово­рить правду, а почему же сам...
     Вот тут я почувствовал, что в это мгновение я стал для него не каким-то мальчишкой, а ровней. Он коснулся моего плеча заго­ревшей на солнце рукой и заговорил.
     —  Грусть не признак несчастья, братишка. Если в душе чело­века печаль, это еще не значит, что он несчастен. Может быть, умение грустить, жить большими чувствами и делает человека че­ловеком, учит любить доброе, красоту. Мне кажется, что человек, в душе которого нет большого чувства, нет грусти, не может гово­рить о себе, что он живет. Это все равно что жить без любви.
     — Без любви. А может быть, и ты кого-нибудь любишь? — не­чаянно вырвалось у меня. Кажется, я не заметил, что перешел гра­ницы дозволенного, что мои слова выглядят неуместными. Прав­да, Зуфар абый не подал виду, но многие годы спустя, вот сейчас я понимаю, мой вопрос, наверное, кинжалом вонзился в его изра­ненное любовью сердце...
     — А что ж тут удивительного? Тебе кажется странным, что Зу­фар абый может кого-то любить? — спросил он, ничем не выдав себя.
     — Не странно, но...
     — Вот что, братишка, услышь и забудь. Да, я люблю, люблю, не выдавая ей этой своей тайны. Люблю первую красавицу на се­ле.
     Наверное, ему надо было хоть с кем-нибудь поделиться, чтобы облегчить душу. Запомнилось мне, как он ощупью потянулся к одуванчику, росшему рядом. От легкого прикосновения пальцев пушинки почти все осыпались. Но Зуфар абый не почувствовал этого, взял в руки голый стебель и стал дуть на него, вертя между пальцев. Казалось, что это ему доставляло удовольствие. Мыслен­но я искал «красавицу», о которой говорил Зуфар абый. Кто же это? Я вспомнил одну за другой всех молодых девушек деревни, но ни на одной не смог остановиться. Ведь красавиц можно по паль­цам счесть — и у них есть свои парни. Пожалуй, в этом вопросе нет более сведущих людей, чем подростки, а все же, хоть и крути­лись целыми вечерами возле Зуфара абый, нам и в голову не при­ходило, что он кого-то любит. Я знал, что он все равно не скажет, кто она, и все же не выдержал. Начал перечислять: «Миннигуль, Нурзида, Сомбель, Айсылу...» Он бы все равно чем-то выдал себя, назови я ее, но он отрицательно качал головой. Я не смог скрыть своего удивления.
     — Ты ведь сказал, что первая красавица... Может быть, какая-нибудь гостья?
     — Нет, не ищи, не мучайся, и близко не подходит.
     — Почему не подходит, ты же сказал — красавица. А она быва­ет на вечерних играх?
     — А иначе откуда бы я знал ее?
     — И танцует?
     — Еще как... Не только берег содрогается, но и сердце. Неволь­но гармонь начинает плакать, звезды падают с неба, братишка, когда она пускается в пляс.
     — А с кем же она танцует?
     — С парой пляшет, с парой... — ответил, остановившись на по­луслове. После глубокого вздоха заговорил совсем другим голо­сом: — Смотри-ка, а ты большой хитрец, хочешь все выведать...
     Сердце мое было полно сочувствия Зуфару абый. Тишина и молчание были для меня в ту минуту страшнее всего.
     — Зуфар абый, — сказал я, — и имени не спрашиваю. Не гово­ри! Только вот ответь: зачем тебе ее красота, не имеющая себе равных? У красавиц и так много парней. Вот ведь говоришь, тан­цует с парой... Зачем тебе красавица?
     — Ты песни любишь? — спросил он неожиданно. Я думал, он шутит.
     — Смотря какие. Одни люблю. Другие нет.
     — Разве не все равно?
     — А как любить, если ни музыки, ни слов...
     — А хорошая какая бывает песня, как узнать, что она хорошая?
     — Если приятно слушать, если хочется петь, это и так ясно.
     — Ясно-то ясно, верно говоришь. Но одного я не понимаю: ты ведь тоже песню не видишь, а любить умеешь. Потому так она близка, дорога сердцу, так ведь!
     Я так увлеченно слушал его, что казалось большим грехом, не­поправимой ошибкой не только перебить, но даже шмыгнуть но­сом или даже моргнуть. Он, словно понимая это, продолжал. Я хо­рошо помню его последние слова, они слово в слово запечатле­лись в памяти: «Говорят, красивая, задушевная песня... Песню лю­бят не глазами, а душой, всем сердцем. Вот так и девушку любят. Мало того, большой мир, родную деревню, людей надо так лю­бить. Невозможно жить без любви. А любящий, умеющий любить человек не может быть ни жалким, ни несчастным, братишка».
     Казалось, до сих пор передо мной висела какая-то туманная завеса, и вот лишь сейчас, в эту минуту, она спала. Эти его слова как будто раскрыли мои глаза, и не только глаза, но и душу, серд­це. Хотя день клонился к вечеру, поляна, на которой мы сидели, и все вокруг как будто стали еще чище и светлее. А небосвод был такой ясный и приобрел таинственный голубой оттенок. Стало ветренее. Ожили птицы. Листья перешептывались, не могли наго­вориться. Над голубым маревом порхали бабочки всех цветов ра­дуги. Травы посвежели, лепестки цветов приобрели глубокие от­тенки. В траве гудели пчелы и шмели.
     Пока я любовался красотой природы, Зуфар абый поднялся и, отойдя, стал собирать букет из листьев липы и клена. Едва слыш­но доносился его голос. Он снова напевал:
                                Жемчуг и драгоценности нанизаны на нить
                                На руке у девушек…
                                Тяжело, ох, тя-же-ло,
                                Когда рядом нет любимой…